Но тут раздался голос Фомы:
— Что, Коленька, вахту несешь?
— Пошел ты!.. — рассердился Бухвостов.
— Будет моя вахта — и пойду, — сказал Фома, повернулся на другой бок и вызывающе захрапел.
Настя не сразу смогла заснуть. Неожиданный приход Бухвостова рассердил ее. Она знала Бухвостова еще по детскому дому. Угрюмый, лобастый беспризорник помогал ей строить авиамодели. Мальчишки в детском доме были озорные, часто говорили всякие гадости. Коля Бухвостов однажды жестоко избил одного из них. Так Настя и Коля подружились. Потом Настя стала замечать, что Бухвостов смотрит на нее восторженными глазами. Ее сперва забавляло это мальчишеское обожание. Хотя она была моложе на год Бухвостова, но считала себя взрослее его. Настя помнила свою мать — она была сестрой милосердия в прифронтовом городе и умерла от сыпняка. Насте было тогда пять лет. Но в памяти ее сохранились трогательные гостинцы, которые приносила мать: ириски, постный сахар. Помнилась суховатая кожа щеки, о которую Настя любила тереться маленькой.
Бухвостов ничего этого не знал. Он не знал и не помнил своих родителей. Он мотался с солдатскими эшелонами. Люди менялись вокруг него. Не было ни ласки, ни привязанности. Настя была первым человеком, о котором он скучал, если не видел несколько часов, первым человеком, которому захотелось сказать что-нибудь ласковое. Но такие слова у Бухвостова не получались. Настя подозревала, что и в коммуну Гидраэра механик Бухвостов поступил из-за нее. Он был отличным работником, безупречным комсомольцем. Он дружил с Фомой и жил в одной с ним комнате общежития. Улыбчивый, добродушный Фома казался антиподом серьезного и мрачного Бухвостова. Но это не мешало дружбе. Они вместе работали, учились, вместе чертили. Часто из их комнаты доносились громкие, рассерженные голоса, что-то летело на пол, громыхали стулья. Из комнаты выскакивал распаленный Фома, зло одергивал рубашку, обводил всех осоловелыми глазами и опять скрывался за дверью. Часа через полтора оба выходили в самом лучшем расположении духа.
— Что у вас там такое? — озабоченно спрашивала Настя.
— Да чего он уверяет, что на его модели кривая завихрения…
— Опять? — говорил Бухвостов.
И Фома замолкал.
Они спорили по любому поводу: вздорили из-за погоды, галстука, из-за мяча… Фома был музыкален. Вставая по утрам, он пел.
— Опять? — кричал Бухвостов.
— Что опять?
— Опять мотив врешь. Слуха нет, а орешь.
— У меня слуха нет?
— Ясное дело, нет.
— Ну, знаешь, Коля…
— Надо так, слушай: та-ри-ра-там-та-ту…
— И врешь: совсем не там-та-ту, а тим-ти-ри… пам-пам.
Иногда выбегал вдруг озабоченный Фома.
— Баграш! — кричал он. — Плеве ведь палач рабочего класса? Да?.. Спасибо!
И он исчезал снова в свою комнатку, где они с Бухвостовым решали вместе шараду: Плеве-л…
Они были совершенно неразлучны, но при людях вечно шпыняли друг друга. И, если кто-нибудь сказал бы им, что они дружны, оба побожились бы, что ничего подобного нет, и долго отплевывались бы.
Глава XXIII
ПОХОД ПРОДОЛЖАЕТСЯ
За Горьким началась родная Карасику Волга. Встречные землечерпалки, словно узнав его, поднимали, как бесконечные тосты, свои ковши. Знакомые пароходы приветствовали Карасика помолодевшими голосами и отмахивали ему на сторону белыми флажками. Здесь, на знакомой реке, Карасик чувствовал себя увереннее. И глиссерщики с почтением слушали описания примет, по которым корреспондент безошибочно узнавал встречные пароходы. Нос у Карасика был опален солнцем и ветром. Вид Карасик приобрел загорелый и воинственный. На стоянках он успевал сбегать на ближайший телеграф, дать корреспонденцию в газету. Потом помогал грузить горючее. Взмокнув под палящим солнцем, он таскал, обнимая обеими руками, прижимая к животу, тяжелые бидоны и канистры с бензином. Пока шла заправка, он объяснял собравшейся толпе любопытных устройство глиссера, его значение. Он рассказывал необыкновенные истории из жизни гонщиков. Голос у Карасика был такой авторитетный, вид столь бывалый и нос до того облупленный, что не верить ему было невозможно.
— Корреспондент-то наш, — говорил уморившийся Фома, — вот малый двужильный. С виду посмотреть — чихом убить можно, а гляди какой!
— Нервом берет, — объяснил Бухвостов.
Карасик слышал это и радовался.
— Душа во мне на честном слове держится, — шутил он. — Если я еще слово не сдержу, которое себе дал, так мне совсем крышка.
— Но, должно быть, тяжеловато вам все-таки? — спрашивал его Баграш. — Вы не стесняйтесь, скажите, если вам с публикой разговаривать трудно.
— Ничего, ничего, речь держать легче, чем слово, — отшучивался Карасик.
Километрах в двадцати от Ставрополя, в Жигулях, навстречу им, наискось, налетел грозовой шторм. Впереди грозы бежал ураган. Ветер шел по берегу, вминая леса; вмятина эта неслась навстречу глиссеру. Волга помрачнела и взъерошилась. С левого берега заходила клочкастая фиолетовая туча. Глиссер мчался по освещенной еще воде, и здесь ярко желтели на солнце пески, зеленели прибрежные луга, а впереди все уже было черно и тревожно. Потом навстречу машине в белом паре сплошным свинцовым массивом двинулся ливень. Машина грудью ринулась на него. Туча сразу зашла флангом, вода ударила сверху и снизу, сверкнули молнии.
Машина с наскоку брала волну, пробиваясь сквозь стену ливня, расколотую молниями. Мотор заглушал раскаты. Великолепное молчание нерасслышимой грозы окружало глиссер. Ослепительные штыки молнии беззвучно вонзались в закуролесившую воду. Больно стегали по лицам плети ливня. Глиссер трясло и било, как на мостовой. Гофра впивалась в тело. Все вымокли до костей. Бег машины был пределен. И она пробилась.
Баграш сбавил газ и повернул к берегу. На берегу виднелся домик бакенщика. В маленькой бухточке стоял, пережидая бурю, укрываясь от непогоды, американский глиссер. Бухвостов бросил якорь-кошку. Бакенщик в намокшем чапане подтащил машину к берегу. Мокрые, иссеченные, сидели они в избушке. Вода стекала с лиц, шлемов, одежды. Крытый брезентом, качался глиссер у крутого берега.
Выжимая куртку, Баграш проговорил:
— Ну, кто скажет, что плохая машина?
Чем ближе подходили к Саратову, тем роднее и знакомее были для Карасика места. Здесь чувствовал он себя как дома, узнавал села, помогал Баграшу находить наиболее краткий путь. Недалеко от Саратова по луговому берегу можно было пройти маленькой, полузасохшей Воложкой. Когда-то в детстве Карасик ездил на лодке с Антоном. Воложка называлась Дохлой, и она была намечена на карте-трехверстке, по которой ориентировался Баграш. Воложка была очень мелка, но значительно сокращала путь. Шедший впереди американский глиссер пошел по коренному руслу. Баграш решил рискнуть и пройти Дохлой Воложкой.
— Перетяжелены мы, — сказал Бухвостов и с неудовольствием посмотрел на Карасика.
— Да, есть немножко, — задумался Баграш.
— Постой! — сказал Фома. — Давай я сзади на акваплане пройду.
— Оставь, Фома.
— Максим Осьпич, — взмолился Фома, — позволь!
Карасик слышал, что езда на акваплане — одна из самых отчаянных и любимых забав гонщиков на глиссере.
— Вот и будет машине облегчение, — сказал Фома и тотчас начал раздеваться.
Нашлась хорошо оструганная широкая доска. Бухвостов подвязал под мотором прочную веревку, Баграш сбавил число оборотов винта. Голый Фома прыгнул в воду.
— Газуй! — крикнул он.
Баграш стал прибавлять ходу. Сначала Фома волочился на животе, отфыркиваясь, с головой уходя в пену, потом глиссер пошел быстрее, вышел на редан. Стало выносить наверх и Фому. Машина вошла в Дохлую Воложку. Впереди просвечивала сквозь тонкий слой воды песчаная отмель. Баграш оглянулся, кивнул головой и дал полный газ. Вокруг Фомы все закипело, швырками полетели клочья пены. Через плечи его хлестали рыхлые пузырчатые струи, но он крепко держался за веревку. Подобравшись в комок, Фома сидел сперва на доске на корточках, потом подтянулся, встал на колени, побалансировал немножко и вдруг выпрямился во весь рост. Из-под ног его выхлестывалась вода. Прозрачные крылышки струй бились у лодыжек. И он несся за машиной, крылоногий, стоя на бешеной воде. Так они прошли над отмелью. Машина замедлила ход, и Фому втащили на борт. Он был возбужден и красен.
Машина давно уже вышла из Воложки. Вдруг Фома схватил багор, перегнулся через борт, клюнул что-то зеленое, круглое и вытащил арбуз.
Карасик сидел на переднем сиденье рядом с водителем. Машина снова рванулась и заскользила. Карасик не видел, что происходило у него за спиной. А Фома оделся, обтер веретьем арбуз, ударил о колено. Арбуз треснул сразу в четырех местах, развалился. Он оказался переспелым. На полосатой его корке белели буквы. Фома повернул арбуз и прочел.
— Ну и дурак, что Кандидов! — сказал он и выбросил арбуз за борт.
Вскоре глиссер вышел из Воложки. На берегу молодые грузчицы разгружали баржу с арбузами. Высокий парень стоял на дощанике. В него летели арбузы. Он ловко принимал их сразу по два, укладывал позади себя, выпрямлялся, прыгал, пригибался. Фома и Бухвостов залюбовались им. Потом они разом перегнулись через спинку переднего сиденья и закричали Баграшу в оба уха:
— Видал хватку? Вот это да! Нам бы такого в ворота!
Глава XXIV
АРТЕЛЬ «ЧАЙКА»
Рокот приближался. Вот уже десять минут, как он возник за песками, превратился в грозное урчанье и с каждым мгновением делался все громче. Откуда он шел, нельзя было понять. Кандидов уже не раз, прикрывая глаза ладонью, поглядывал на небо. Но самолета не было видно. С неба палило. И Волга у горизонта, накаленная добела, горела жгучим и нестерпимым блеском. Дощаник ходко плыл к пристани. Его длинный, острый нос напоминал струг. К мачте дощаника была прибита доска, и на ней черной краской выведено:
«Первая ударная женская артель грузчиц „Чайка“. Тамада Антон Кандидов. Погрузка — на 230 процентов. Выгрузка — 235 процентов».
Плыла большая, тяжелая, медленная вода. Горячим суховеем дуло с берега, и пески легонько звенели в ветре. На дощанике гребли девушки. Они гребли, сидя попарно на банках. Крепкие ноги их упирались в ребра днища. Они гребли, легонько привставая и дружно откидываясь назад. Кофты плотно охватывали крепкие плечи. Лица их были полузакрыты белыми платочками от загара. От передних скамеек до кормы все было завалено арбузами. Урожай в этом году на бахчах выдался небывалый. На берегу были сложены арбузы пирамидами, бастионами, горами.
Антон стоял на борту, правил кормовиком.
Пароход идет, Анюта…
Волга, матушка река.
На ём белая каюта…
Заливает берега.
— Навались! — негромко покрикивал Антон. — Ровно! Табань, говорю, левым.
У пристани арбузы перегружались на баржи. Расставив своих грузчиц по три шеренги от дощаника, Антон взлезал на палубу баржи. Девушки, подоткнув подолы, начинали разгрузку. Арбуз шел по каждой шеренге из рук в руки и затем, пущенный рукой крайней девушки, летел в Антона. В этом и заключалась его, кандидовская, нехитрая система. Она значительно ускоряла разгрузку. Антона как бы бомбардировали арбузами. Одно за другим летели в него зеленые увесистые полосатые ядра. Антон так наловчился, что никогда не ронял. Широко и устойчиво расставив ноги, он изгибался, приседал, легко взлетал вверх или почти распластывался в воздухе, устремляясь за неточно брошенным арбузом, Работу, которую в других артелях проделывали пять человек, он делал один.
Тем временем таинственный рев усиливался, приближался, рос. Казалось, он идет из Дохлой Воложки. Но Кандидов знал, что рукав Волги к середине лета почти пересыхает, становится воробью по щиколотку. Лодки и то местами приходится тащить волоком. Но вдруг над кустами потянулись всполошенные утки, из Воложки из-за мысика выскочило диковинное суденышко. Антон много видел на своем веку судов: пароходы, теплоходы. баржи, расшивы, буксиры, катера, нефтянки, рыбницы, «грязнухи», дощаники… Но такого судна Антону еще не приходилось видеть.
Из затона вылетела невиданная лодка, гонимая смерчем, который она сама же рождала. Маленький пеногонный вихрь следовал за судном по пятам. Лодка неслась по-над водой, опираясь на нее лишь у кормы. Она мчалась, волоча широкие распластанные крылья из пены и брызг. Судно мчалось на самый бакен. Оно штурмом взяло отмель. Да что ему бакен, если оно через затон в августе месяце прошло!
Девушки застыли с арбузами в руках, но тамаде было не к лицу заглядываться.
— Ну, ну, девчата! Чего там не видали? Заглядывайся, да дело не бросай. Пошли, давай, не задерживай!
И арбузы опять летели, матово отливая на солнце, и шлепались о широкую ладонь Антона. Но шалая машина, не сбавляя ходу, разворачивалась по крутой дуге и, наклонившись боком, вся в пене, как понесший конь, мчалась прямо на пристань. Девушки взвизгнули и бросились врассыпную.
Но вдруг рев разом смолк, опали водяные столбики. Легонько, еще чихая и постреливая мотором, машина стала вдруг грузной и, зарываясь носом в воду, подошла к дощанику. В ней сидело четверо. Когтистый багор цапнул за доску. Человечек в шлеме, худой и восторженный, вскарабкался на рубчатую палубу суденышка. Он замотал головой, высвобождая подбородок из-под завязок шлема. Что-то очень знакомое было в этом человеке. У Антона на секунду даже дыхание зашлось. Человек простер руки.
— Кандидов! Тошка! — закричал он.
Антон некоторое время глядел озадаченный… Потом вдруг заорал на всю Волгу:
— Карась?! Живой, чтоб ты сдох!
И в ту же секунду Кандидов схватил Карасика под мышки и, как ребенка, стащил с машины.
— Ну, здравствуй, Тошка!
— Здорово!
— Вот, понимаешь…
— Да…
— Встреча называется, а?!
— Ах ты, Женьча! Чертила ты грешная!.. Поздоровше стал, загорел, — сказал Антон.
— Ну, куда мне…
— Ты раньше жидкий был… Я уж думал, живой ли?.. Не слыхать. Ну, ты, в общем, как, ничего?
— Да так, ничего.
— Ты где сейчас?
— В Москве… Пишу, в общем, — сказал Карасик и, как всегда, засмущался, испытывая чувство гордости и неловкости.
— И печатают? — удивился Антон.
Карасик чуть не засмеялся. Он спросил Антона, читает ли тот фельетоны Евгения Кара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37