– взмолился он вдруг, увидав взвившиеся над обнаженной спиной батоги. – Не надо меня пытать, я и так все скажу.
Прерывающимся голосом покаялся он в своих намерениях, рассказал о поручении Хмельницкого и о том, что в нескольких шагах от крепости у него уж был приготовлен оседланный конь, которого он заранее вывел из крепостных конюшен.
– Под шибеницу его! – загудела рада. – В землю зарыть живьем! Батогами забить до смерти!
Густой голос Гудзана повелительно пронесся над толпой, и все сразу замолкли. Авторитет его в одну минуту вырос, и те, кто говорил против него, поспешили затеряться в задних рядах.
– Казак этот мой! – коротко отрезал он. – Я его обвинил, я и берусь расправиться с ним; кто его тронет пальцем, тот будет считаться со мною. Позволяешь ли мне, атамане? – обратился он к Сулиме.
Атаман утвердительно кивнул головой и опустил булаву. Было уже довольно поздно; все разошлись по палаткам, Павлюк повел к себе своего пленника.
– Ну, бисов сын! – обратился он к нему. – Как ты думаешь, что я теперь с тобой сделаю?
Злой сурово покосился на него.
– Прикончи уж скорей! – отвечал он мрачно. – Нечего надо мною насмехаться.
Павлюк взял его за конец веревки, которой он был связан, и потащил из табора в степь.
– Кончать его ведет, – говорили казаки, кивая на мощную фигуру, скрывшуюся в сумраке.
Отойдя шагов сто от лагеря, Павлюк остановился, не спеша вынул из-за пояса нож, медленно перерезал веревку, дал Злому легкого пинка в спину и проговорил:
– Ну, вражий сыну! Беги теперь на все четыре стороны, куда глаза глядят, да помни: если ты когда-нибудь вздумаешь вредить войску запорожскому, Карп Гудзан на дне моря тебя сыщет и встряхнет уж не так!
Злой в первую минуту ошалел и тупо, бессмысленно смотрел на своего избавителя, думая, что тот над ним издевается.
– Чего бельма-то вытаращил? – крикнул на него Павлюк. – Еще, чего доброго, пройдет кто-нибудь из казаков... Гайда в степь! И чтобы духу твоего не было!.. Баюн хоть и полурус, а все-таки крест на нем есть и жалость у него в сердце не умерла.
Злой бросился на колени:
– Батько, родной мой, золотой мой! Век не забуду, всю жизнь готов тебе служить...
– Ну, добре, добре! Утекай! – махнул ему Павлюк и с усмешкой, дергая себя за ус, смотрел, как замелькали пятки казака.
– Прикончил его? – спрашивали его встречные товарищи в таборе.
– Прикончил, – отвечал им с загадочной улыбкой Павлюк.
VII
Помилование
Стоял конец ноября. Великолепный дворец пана Конецпольского кишил нарядными панами, их прислугой, стражей и войском. В роскошном флигеле, в одной из старинных комнат верхнего этажа Тимош с нетерпением поджидал отца. Мальчик чувствовал себя неловко в этом громадном здании. Он терялся в непривычной для него сутолоке и пугливо прятался за широкую спину отца, проходя с ним по двору или входя в большую залу, кишевшую гостями. Когда же отец уходил, он скорее забирался наверх в отведенную им комнату и не знал, что с собой делать, чем заняться.
– Татко, наконец-то! – радостно проговорил он, порывисто бросаясь ко входившему отцу. – Кончился сейм?
Этот вопрос он предлагал отцу каждый раз, как тот возвращался домой: его беспокоила судьба Сулимы, разбитого наголову поляками и попавшего в плен вместе со своими товарищами. Отец постоянно отвечал ему какой-нибудь шуткой, но на этот раз он, видимо, был не в духе.
– Успеют еще всем им головы срубить, – мрачно отвечал он. – Тебе-то что до этого?
Со времени ареста Сулимы, Павлюка, Ганжи и Смольчуга Тимоша особенно раздражали резкие замечания отца насчет казачьих атаманов, попавшихся в плен. На все его просьбы о ходатайстве перед панами Богдан либо отмалчивался, либо отшучивался, и это еще более волновало мальчика.
– Как что? – почти крикнул он. – Как что? Это тебе нет дела до того, что твоих братьев казаков вешают; это ты не хочешь панов попросить ни о диде, ни о Павлюке, ни об атамане, а мне за них больно. Дид обо мне, как о родном, заботился; Павлюк заступился за меня, когда меня казнить хотели... Стыдно мне за тебя, татко! – нервно крикнул мальчик и разразился рыданиями.
Богдан несколько минут молча смотрел на него, нерешительно подергивая свой ус. «Рассердиться на него, – думал он, – обойтись строгостью – опять, пожалуй, убежит?».
– Полно, хлопче! – ласково проговорил он, кладя мальчику руку на плечо. – Я ведь не из нехристей! Если б можно было, я бы и сам не прочь помочь казакам.
– Как не можно? Ты можешь, только не хочешь! – упрямо проговорил мальчик. – Не хочу я жить без них! – разрыдался он опять – Пусть и мне отрубят голову: я вместе с ними ходил к Кодаку.
Богдан в раздумье погладил усы.
– Да полно же тебе! Ну, будет! – проговорил он, стараясь успокоить сына. – Я еще попробую сходить к пану канцлеру, – продолжал он, как бы разговаривая сам с собой.
Тимош ожил.
– Татко! Если ты это сделаешь, – задыхаясь проговорил он, – если живы будут и Павлюк, и Ганжа, и Смольчуг, никогда я этого не забуду, всегда буду во всем тебя слушаться.
Последующие дни прошли для Тимоша в тревожном ожидании. Он видел, что отец куда-то уходил, советовался с какими-то людьми, часто упоминал в разговорах имена канцлера, короля и пойманных казаков. Наконец кончился сейм; Тимош узнал из разговоров взрослых, что все казацкие старшины осуждены на казнь.
– Татко, что ж это будет? – приставал он к отцу. – Неужели нет помилования?
– Молчи, сынку! – утешал Богдан. – Атамана не помилуют, а других, может, и высвободим.
Настал день казни. На площади соорудили эшафот. Народ стекался со всех сторон, паны со своей многочисленной свитой, шляхтичи с чадами и домочадцами, казаки реестровые и запорожские, всякий мелкий люд – всевозможных национальностей купцы, ремесленники, хлопы из подгородных деревень... Для почетных гостей наскоро устроили места поближе к эшафоту; среди них особенной пышностью отличались места, предназначенные для ханских послов, пользовавшихся особым вниманием польских сановников.
Богдан с Тимошем стояли в толпе почетной свиты пана коронного гетмана. Мальчик за последние дни осунулся, глаза его ввалились и лихорадочно блестели; он крепко сжимал руку отца, шепча про себя молитвы.
Король отсутствовал. Его представителями были великий канцлер Оссолинский и великий канцлер литовский Радзивилл.
В толпе слышался сдержанный говор; казаки мрачно, злобно посматривали на панов, старавшихся превзойти друг друга великолепием костюмов и пышностью обстановки. Где-то в толпе кто-то из панской челяди хлестнул нагайкой не посторонившегося вовремя казака, мгновенно блеснула в воздухе казацкая сабля, но прежде чем она успела опуститься, десятки панских стражников схватили провинившегося, обезоружили его и поволокли из толпы. Несколько стоявших вблизи казаков схватились уже за сабли... и, бог знает, чем бы все это кончилось, если бы в самый этот момент не раздались возгласы: «Везут, везут!» Толпа дрогнула, задвигалась, заколыхалась... Из-за угла улицы показалась колесница с осужденными; на всех на них были надеты какие-то шутовские мантии; в руках они держали жезлы. Лицо Сулимы было бледно, но он старался не выказать смущения и время от времени перекидывался словами с сидевшим рядом католическим ксендзом. Павлюк мрачно исподлобья посматривал на толпу. Заметив Тимоша, он кивнул ему, и мягкая, немного грустная улыбка скользнула по его лицу. Тимош конвульсивно сжал руку отца.
– Татко! – прошептал он. – А помилование?
– Молчи, сынку, – отвечал тот и покосился на стоявших рядом шляхтичей.
Атаман твердо взошел на помост, снял с шеи небольшой образок в золотой оправе, набожно поцеловал его и, передавая ксендзу, сказал:
– Этот образок подарен мне его святейшеством; я бы хотел, чтоб его положили со мною в гроб.
– Желание твое будет исполнено, сын мой! – отвечал ксендз, благословляя его.
Атаман глубоко вздохнул, медленно поклонился на все четыре стороны, взглянул на палача, стоявшего подле деревянной плахи, сам отстегнул ворот и спокойно положил голову на плаху.
Тимошу все это казалось сном; он следил за движениями атамана и в то же время ждал, что вот-вот он сейчас проснется, что тяжелое видение исчезнет. Но когда взвился топор в мощной руке палача, когда что-то замерло и повисло над стотысячной толпой, мальчик не выдержал и с воплем «Татко, что же это такое?» повалился замертво отцу на руки.
Произошло маленькое замешательство вокруг Богдана; двое знакомых сотников бросились помогать ему; шляхтичи презрительно посторонились, Тимоша с большим трудом пронесли в ближайший шинок.
Когда мальчик открыл глаза, ему казалось, что он долго спал и видел страшный сон. Первое, что привело его в сознание, были дорогие ему лица, наклонившиеся над ним.
– Дид! Павлюк! – радостно вскрикнул Тимош, вскочив с соломенной подстилки. – Вы живы? А атаман?
Казаки грустно опустили головы; Павлюк положил свою большую коренастую руку на плечо мальчика.
– Не кручинься, хлопец! – сказал он, и в голосе его что-то дрогнуло.
Мальчик испуганно посмотрел на него.
– Так это был не сон! Как же вы-то спаслись?
– Спаслись, сынку! Спасибо пану канцлеру! – отвечал Ганжа.
– А татко? А Смольчуг? – спрашивал мальчик, озираясь.
– И Смольчуга помиловали. Он сейчас придет с твоим отцом. Нас троих и помиловали только. Между казаками ходят слухи, что отец твой просил пана канцлера, да он, видишь, не сознается в этом.
Тимош был уверен, что это дело его отца, но промолчал. Если отец не признавался казакам, значит, так нужно; он теперь готов был все сделать для отца.
– Ну, хлопче! Рад ты, что видишь нас? – весело спросил Павлюк.
Тимош засмеялся.
В эту минуту отворилась дверь, и Смольчуг показался на пороге.
– Если хлопцу лучше, то Богдан велел его привести к себе; он у пана коронного гетмана. Сегодня там пир, он никак не может отлучиться. Эге! Да он уже и на ногах! – продолжал Смольчуг, ласково потрепав мальчика по плечу. – Ну, пойдем же, хлопец! Татко тебя ждет.
Тимош простился с Павлюком и Ганжой и пошел со Смольчугом.
VIII
Ссора
В большом роскошно убранном зале, в замке коронного гетмана все было готово к великолепному пиршеству. На огромном столе, расположенном покоем и покрытом тремя тонкими скатертями, расставлен был дорогой сервиз персон на сто. Кроме этого почетного стола, по углам стояли еще столы для мелкой шляхты и всяких приживальцев, ютившихся около богатого пана. Множество бутылок иностранных вин, драгоценные кувшины и кружки с медом и пивом, замысловатые печенья, высокие бабы в виде башен, все это красовалось на столе вперемежку с букетами цветов, нарочно привезенных в Варшаву из панских теплиц. В конце зала помещался художественной работы массивный буфет из темного дуба с полками, украшенными резьбой, заставленными дорогой серебряной и золотой посудой и редким хрусталем.
Сановитый, почтенный дворецкий хлопотал за буфетом, вынимая посуду; огромные блюда едва поднимали двое служителей; кравчие в красных кунтушах, закинув длинные рукава за спину, стояли по трое с каждой стороны стола. Слуги зажгли восковые свечи в больших массивных канделябрах и чинно стали за стульями, а четверо молодых шляхтичей стали у дверей с умываньем: двое держали большой золотой таз с рукомойником, а двое других – прекрасные тонкие полотенца, украшенные искусным шитьем. Окончив свою работу, дворецкий вышел на середину зала и дал знак музыкантам, сидевшим на хорах над дверями. Трубачи грянули громкий марш, слуги отворили двери: пан коронный гетман, в сопровождении своих гостей, вступил в столовый зал. В числе почетных гостей было несколько сенаторов, иностранных послов и самая отборная польская аристократия. Каждого из них сопровождали их приближенные и слуги, так что дворецкому предстояло немало хлопот рассадить всех по местам. Богдан с Тимошем приютились за одним из боковых столов в обществе казацких сотников и полковников. Несколько шляхтичей, севших было с ними, один за другим перешли к другому столу, не желая быть в обществе казаков. Кушанья то и дело сменялись: за мясом следовала рыба, за рыбой дичь; всего было много, все было дорогое, с разными приправами на всякий вкус, хотя истому знатоку все это могло показаться и слишком жирным и не особенно изящным. Наконец две скатерти были сняты; подали сласти: пирожное, сладкое печенье, конфеты. Остатки роскошного пира доедала многочисленная прислуга, как хозяйская, так и приезжая. С винами паны могли управиться и одни, а челядь тут же в зале, в стороне ела кое-как руками дарованные ей лакомые кушанья, вытирала тарелки рукавами богатых кунтушей, обтирала свои сальные руки о дорогую одежду.
Шум стоял невообразимый: прислуга ссорилась, дралась; дворецкий со своими помощниками едва успевал унимать всю эту челядь. Не раз приходилось заглядывать в карманы слуг в поисках дорогих чарок, ложек и других мелких, но ценных вещей.
Паны беспрерывно предлагали тосты, менялись чарками, угощали друг друга. Токайское лилось рекой и развязало языки. У Тимоша закружилась голова от всего этого шума. Отец угощался с товарищами и порядком захмелел; мальчику стало не по себе: он встал и прокрался между прислугой к парадному выходу дворца, спускавшемуся широкими каменными ступенями во двор.
На лестнице было тихо и пусто. Слуги толклись или наверху, или в людских; швейцар дремал в своей каморке, помещавшейся у верхней площадки.
Тимош медленно спускался по ступеням, как вдруг услыхал за собой быстрые шаги. Его догонял мальчик, года на три старше его, высокий, стройный, с белокурыми вьющимися волосами; большие голубые глаза, опушенные длинными ресницами, темные брови и нежный матовый цвет лица придавали ему какое-то особенное выражение, не то меланхолически капризное, не то недовольное, скучающее. В глазах мальчика мелькало что-то неприятное, отталкивающее, а гордая решительная походка и резкие движения имели нечто вызывающее, почти дерзкое. Тимош посторонился и пошел следом за мальчиком. Тот вышел на двор и громко крикнул:
– Гей, Остапко!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25