Он делает это не для того, чтобы мы толстели и нежились в достатке, а для Его пущей славы. Делиться с неимущими есть наша святая обязанность, которой мы по сей день пренебрегали, главным образом потому, что здесь, в лесу, просто не с кем делиться. Но брат Питер напомнил нам, что мы должны искать и находить страждущих, дабы приносить им облегчение.
Монахи с удивлением смотрели на своего приора: они-то думали, что вопрос о чревоугодии уже закрыт. Питер выглядел несколько озадаченным. Ему было приятно снова оказаться в центре внимания, но одновременно он чувствовал беспокойство, так как не понимал, к чему Филип завел этот разговор, да еще именно сейчас.
– Я принял решение, – продолжал Филип. – Еженедельно мы будем выделять на подаяние по одному пенсу с каждого монаха нашей общины. И если это означает, что мы должны немного ограничить себя в пище, то возрадуемся тому, что на небесах нам воздается. Но еще важнее быть уверенными, что наши деньги тратятся на благое дело. Когда вы жертвуете пенни бедняку, чтобы он купил хлеба для своей семьи, он может пойти прямо в трактир и напиться, а затем прийти домой и избить жену, которая, пожалуй, предпочла бы обойтись без вашего милосердия. Лучше дать ему хлеб, еще лучше дать хлеб его детям. Раздавать милостыню – святое дело, которое должно выполняться с таким же усердием, как и лечение немощных или обучение отроков. Посему многие монастыри назначают раздатчиков милостыни. Так поступим и мы.
Филип обвел глазами собравшихся. Они внимательно слушали его. На лице Питера было написано удовлетворение: он, очевидно, решил, что одержал победу. Однако никто не догадывался, что за этим последует.
– Работа раздатчика милостыни очень трудна. Ему придется обходить ближайшие города и деревни, а время от времени посещать и Винчестер и там блуждать среди самых несчастных, грязных, убогих и порочных людей, ибо они и есть страждущие. Он будет молиться за них, когда они захотят обмануть или ограбить его. Ему будет не хватать покоя нашей обители, ибо большую часть времени придется проводить в дороге.
Филип снова посмотрел на монахов. Теперь они были взволнованы, так как никто не горел желанием получить эту работу. Он остановил взгляд на Питере из Уорегама, который наконец понял, в чем дело. Его лицо осунулось.
– Именно Питер указал нам на это слабое место в нашей деятельности, – медленно произнес Филип, – поэтому я считаю, что ему-то и должна быть оказана честь стать нашим раздатчиком милостыни. – Он улыбнулся. – Сегодня же можешь и начать.
Лицо Питера было чернее тучи.
«Теперь у тебя не будет времени смущать братьев, – подумал Филип, – а близкое знакомство с мерзкими, вшивыми нищими в смердящих переулках Винчестера поубавит твое презрение к спокойной жизни».
Однако Питер воспринял все это как чистой воды наказание и бросил на него взгляд, полный такой ненависти, что на мгновение Филип испугался.
Он отвел глаза и обратился к остальным:
– Когда умирает король, всякое может случиться... Молитесь за меня, пока я буду отсутствовать.
II
К полудню второго дня пути приор Филип был уже в нескольких милях от епископского дворца. От волнения у него похолодело внутри. Он лихорадочно думал, как объяснить епископу, откуда он узнал о готовящемся заговоре. Ведь тот может и не поверить ему или, поверив, потребовать доказательств. Но, что еще хуже, эта мысль пришла ему в голову только после того, как они расстались с Франциском, – не исключено, хотя и маловероятно, что епископ сам был одним из заговорщиков и близким другом графа Ширинга. Известно немало случаев, когда епископы ставили свои личные интересы выше интересов Церкви.
Епископ может даже прибегнуть к пыткам, чтобы заставить Филипа открыть его источник информации. Конечно, на это у него не было права, но тогда у него не было и права участвовать в заговоре против короля. Филип вспомнил орудия пыток, которые он видел на картинах, изображавших сцены ада. Рисовать такие картины художников вдохновляло то, что действительно происходило в подземных тюрьмах лордов и епископов. И Филип не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы принять мученическую смерть.
Когда он заметил впереди группу людей, бредущих по дороге, его первым инстинктивным желанием было избежать встречи с ними, ибо он был один, а вдоль дорог частенько шныряли разбойники, которые не остановятся перед тем, чтобы ограбить монаха. Затем он различил среди них две детские фигурки и одну женскую. Семья опасности не представляла, и он рысью пустился вдогонку.
Подъехав ближе, он увидел, что группа эта состояла из высокого мужчины, маленькой женщины, юноши почти такого же роста, что и мужчина, и двух ребятишек. Их бедность бросалась в глаза: они шли с пустыми руками, одетые в тряпье. Мужчина был крупный, но истощенный, словно он умирал от изнурительной болезни или голода. Он с беспокойством взглянул на Филипа и, что-то забормотав, прижал поближе к себе детей. Сначала Филип принял мужчину за пятидесятилетнего старика, но при ближайшем рассмотрении понял, что ему было тридцать с небольшим, хотя лицо носило печать заботы и тревоги.
– Ох ты, монах! – воскликнула женщина.
Филип строго посмотрел на нее. Женщина должна молчать до тех пор, пока не заговорит ее муж, и, хотя нельзя сказать, что «монах» – это очень грубо, вежливее было бы сказать «брат» или «отец». Женщина была лет на двенадцать моложе мужчины, и ее глубоко сидящие золотистые глаза делали ее внешность весьма привлекательной. Однако Филипу показалось, что от нее исходит опасность.
– Добрый день, отец, – поздоровался мужчина, словно извиняясь за бесцеремонность своей жены.
– Благослови тебя Господь, – миролюбиво ответил Филип. – Ты кто будешь?
– Том, мастер-строитель, ищу работу.
– И, я вижу, не можешь найти.
– Это правда.
Филип кивнул. Обычная история. Ремесленники-строители часто вынуждены были пускаться на поиски работы и, случалось, не могли ничего найти, так как новые дома строили немногие. Такие мастера нередко останавливались на ночлег в монастырях. Если работа закончилась недавно, они обычно, уходя, делали щедрые дары, а побродив по дорогам, порой так нищали, что и предложить-то уж ничего не могли. Но милосердие монахов требовало каждому оказывать одинаково радушный прием.
Крайняя бедность этого ремесленника бросалась в глаза, хотя его жена выглядела не так уж и плохо.
– Что ж, – сказал Филип, – сейчас время обеда, и у меня в суме есть кое-что съестное, а делиться с ближними – наша святая обязанность, так что, если ты и твоя семья не побрезгуете разделить со мной трапезу, на том свете мне это зачтется, да и вам хуже не будет.
– Ты очень добр к нам, отче, – проговорил Том и взглянул на женщину. Она чуть заметно пожала плечами, затем слегка кивнула, и он, более не колеблясь, добавил: – Мы принимаем приглашение. Покорнейше тебя благодарим.
– Не меня – Бога благодарите, – не задумываясь, привычно сказал Филип.
– Благодарить надо крестьян, которые платят церковную десятину, – подала голос женщина.
«Ну и язва», – подумал Филип, но промолчал.
Они остановились на небольшой полянке, где лошадка Филипа могла пощипать пожухлую зимнюю траву. Втайне он был рад представившейся возможности отложить прибытие во дворец и хоть как-то отсрочить опасный разговор с епископом. Строитель сказал, что он тоже направляется в епископский дворец в надежде, что там требуются мастера для его ремонта или даже для каких-нибудь строительных работ. Пока они беседовали, Филип тайком изучал семейство. Женщина казалась слишком молодой, чтобы быть матерью старшего парня. Он был как теленок, большой и неуклюжий, и имел довольно глупый вид. Другой мальчик, помладше, выглядел очень странно: у него были морковного цвета волосы, белоснежная кожа и ярко-зеленые выпученные глаза. Его манера не моргая рассматривать вещи с отсутствующим выражением лица напомнила Филипу о бедном Джонни Восемь Пенсов, но, в отличие от Джонни, взгляд этого мальчика был удивительно взрослым и проницательным. И похоже, он был такой же смутьян, как и его мать. Третьим ребенком была девочка лет семи. Время от времени она начинала хныкать, и тогда отец, смотревший на нее с ласковым участием, не говоря ни слова, тихонько ее похлопывал, стараясь утешить. Было видно, что он ее просто обожал. Когда же один раз, будто случайно, он прикоснулся к своей жене и их глаза встретились, Филип заметил, что во взглядах обоих вспыхнуло взаимное влечение.
Женщина послала детей принести большие листья, которые можно было бы использовать в качестве тарелок, а Филип раскрыл свою переметную суму.
– Где находится твой монастырь, отец? – поинтересовался Том.
– В лесу. Отсюда один день пути на запад.
Женщина метнула на мужа многозначительный взгляд, а у Тома брови поползли вверх.
– Ты знаешь его? – спросил Филип.
Том почему-то выглядел смущенным.
– Должно быть, по дороге из Солсбери мы прошли недалеко от него, – ответил он.
– О да. Но он стоит в стороне от большой дороги и заметить его невозможно, если не искать специально.
– А-а, понятно, – пробормотал Том, но мысли его, казалось, были где-то совсем в другом месте.
– Скажите-ка мне вот что, – неожиданно сказал Филип, – не встретили ли вы на дороге женщину? Скорее всего, молодую... и, э-э, с младенцем?
– Нет, – ответил Том с безразличным видом, но Филип почувствовал, что это его очень интересует. – А почему ты спрашиваешь?
Филип улыбнулся:
– Могу рассказать. Вчера утром в лесу нашли ребенка и принесли в мою обитель. Он оказался мальчиком. Думаю, ему не было и дня от роду. Должно быть, ночью родился. Так что его мать, очевидно, была неподалеку от того места. В то же время и вы там были.
– Мы никого не видели, – снова сказал Том. – И что вы сделали с этим ребенком?
– Накормили его козьим молоком. Похоже, оно пришлось ему по вкусу.
И женщина, и ее муж внимательно смотрели на Филипа. «Да, – подумал он, – эта история не может не тронуть человеческое сердце». Минуту спустя Том спросил:
– И теперь вы ищете мать?
– О нет. Я просто так спросил. Если бы я ее встретил, конечно, я вернул бы ей ребенка. Но абсолютно ясно, что она сама этого не желает и постарается сделать так, чтобы ее не нашли.
– И что тогда будет с мальчиком?
– Мы вырастим его в нашей обители. Он будет сыном Божьим. Меня самого так воспитали и брата моего тоже. Наших родителей отняли у нас, когда мы были совсем маленькими, и с тех пор нашим отцом стал аббат, а нашей семьей – монахи. Они нас кормили, одевали, обували и учили грамоте.
– И вы оба стали монахами, – с оттенком иронии сказала женщина, как бы намекая на то, что монастырская добродетель в конечном счете всегда бывает движима корыстными интересами.
Филип обрадовался, что может ей возразить.
– Нет, мой брат покинул монашеский орден.
Вернулись дети, так и не найдя больших листьев – зимой это совсем не просто, – так что есть им пришлось без тарелок. Филип дал всем по куску хлеба и сыра. Они набросились на еду, словно голодные звери.
– В моей обители мы сами делаем этот сыр, – сказал Филип. – Он вкусный, когда молодой, как этот, но, если дать ему дойти, он станет еще лучше.
Они были слишком голодные, чтобы рассуждать о вкусовых достоинствах сыра, и в мгновение ока покончили со своими кусками. У Филипа еще были три груши. Он выудил их из сумы и протянул Тому. Тот дал по одной каждому из детей.
Филип встал.
– Я буду молиться, чтобы ты нашел работу.
– Коли ты желаешь помочь, отец, – сказал Том, – сделай милость, намекни обо мне епископу. Ты видишь, в какой мы нужде, и ты сам убедился, что мы люди честные.
– Хорошо.
Том помог Филипу сесть на лошадь.
– Ты добрый человек, святой отец, – сказал он, и, к своему удивлению, Филип увидел, что в глазах Тома стояли слезы.
– Храни тебя Господь.
Том еще на мгновение придержал лошадку.
– Тот ребенок, о котором ты рассказал... найденыш... – Он говорил тихо, будто не хотел, чтобы дети его слышали. – Ты... ты уже дал ему имя?
– Да. Мы назвали его Джонатаном, что означает «дар Божий».
– Джонатан... Хорошее имя. – Том отпустил поводья.
Филип с любопытством посмотрел на него, затем пришпорил свою лошадку и рысью поскакал прочь.
* * *
Епископ Кингсбриджский не жил в Кингсбридже. Его дворец стоял на южном склоне холма в покрытой буйной растительностью долине, до которой был целый день пути от холодного каменного собора и мрачных монахов. Он предпочитал жить здесь, ибо бесконечные богослужения мешали ему исполнять прочие обязанности: собирать налоги, вершить правосудие и плести дворцовые интриги. Монахам это тоже было удобно, так как чем дальше был епископ, тем меньше он совал нос в их дела.
Когда Филип туда добрался, было холодно и шел снег. Дул колючий ветер, и низкие серые тучи нахмурились над епископским поместьем. Замка как такового не было, но тем не менее дворец был хорошо защищен. Лес вырубили на сотню ярдов вокруг. Здание окружал крепкий, в человеческий рост, забор, с наружной стороны которого находился заполненный дождевой водой ров. И хотя в карауле у ворот стоял какой-то неотесанный чурбан, его меч был достаточно тяжел.
Дворец представлял собой добротный каменный дом, построенный в виде буквы "Е". На нижнем этаже находилось полуподвальное помещение без окон, и за его толстые стены можно было проникнуть лишь через тяжелые двери. Одна такая дверь была открыта, и Филип смог разглядеть в полумраке бочки и мешки. Остальные были закрыты и скованы массивными цепями. Филипа мучило любопытство: что же за ними? Должно быть, именно там томятся пленники епископа.
Среднюю черточку буквы "Е" составляла наружная лестница, которая вела в жилые покои, расположенные наверху; вертикальная линия "Е" – главный зал, а две комнаты, образовывавшие верхнюю и нижнюю стороны буквы "Е", как догадался Филип, служили спальней и часовней. Маленькие окна были прикрыты ставнями и, словно глазки-бусинки, подозрительно смотрели на мир.
Во дворе размещались каменные кухня и пекарня, а также деревянные конюшня и сарай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25