Я почувствовал, как вся кровь отхлынула от моего лица.
– Ты хочешь сказать, что, явившись сюда, я ускорил смерть Джастрии?
Образец веры пожал плечами.
– Мы в любом случае не стали бы надолго откладывать казнь.
Мгновение я просто сидел, не в силах выговорить ни слова. Наконец я через силу прошептал:
– Джастрия… Могу я ее увидеть?
– Несомненно, и это очень правильно: развратницу следует заставить посмотреть на человека, которому она причинила зло, и выслушать его обвинения. Я пошлю кого-нибудь проводить тебя в камеру. – Жрец позвонил в колокольчик и отдал приказание появившемуся служителю.
Я с трудом поднялся: ноги мне словно не принадлежали. Уже оказавшись у двери, я помедлил и повернулся к Образцу веры.
– Побива… Побивание камнями… что это? – Мой голос тоже показался мне чужим… говорил за меня кто-то другой, а слова долетали издалека.
Ди Пеллидри поднял голову от бумаг.
– О, это значит, что ее будут забрасывать камнями, – с прежним равнодушием ответил он, – пока она не умрет.
Я покачнулся: мое тело было не в силах действовать, пока разум пытался примириться с реальностью, стоящей за этими словами.
Пеллидри уже не смотрел на меня. Он сунул папку с делом Джастрии под другие и взялся за лежащую сверху. Следующая папка, следующее преступление, следующее наказание… Обычная ежедневная работа. Мне страшно хотелось убить его, избавить мир от его самодовольного ханжества. Впервые в жизни я отчаянно желал уничтожить другое живое существо.
– Сюда, – сказал мне феллианин, который должен был проводить меня в камеру Джастрии. Ему пришлось взять меня за локоть и вытащить из кабинета Образца веры.
Камеры были просторными, сухими и голыми. В каждой двери виднелось забранное решеткой окошко, и нам предстояло разговаривать, находясь по разные стороны двери. Я попросил разрешения войти внутрь, но мне, конечно, отказали. Меня тщательно обыскали, и после этого мой сопровождающий ушел, предоставив дальнейший надзор стражнику, сидевшему за столом в конце коридора.
Я заглянул в окошко. В камере оказались две женщины: игравшая в карты полукровка и Джастрия. Обе они сидели на единственной плетеной циновке. Полукровка только что сказала что-то, что заставило Джастрию рассмеяться, и от этого смеха на меня нахлынули воспоминания, тем более мучительные, что я знал, как близка Джастрия к смерти.
Джастрия… своевольная, упрямая, прелестная женщина – и ее должны убить последователи варварской религии только за то, что она подарила свое тело какому-то неизвестному мне мужчине. О Сотворение, какую же высокую цену заплатили эти двое за свою страсть…
– Джастрия… – прошептал я, и она подняла голову. По долетевшему до меня запаху я понял, что она не ожидала меня увидеть.
– Кел! – Она подошла к двери, не веря тому, что говорили ей ее чувства. – Мне показалось, что я раньше чуяла тебя, но я решила, что ошиблась.
– Мне прислали сообщение, что я должен явиться, так что я приехал.
Она смотрела на меня встревоженными, окруженными темными кругами глазами.
– Ох, Кел, мне так жаль… Тебе не следовало приезжать. – Джастрия сглотнула. – Тебе сказали, что случилось? Они собираются меня убить, знаешь ли.
Я кивнул.
– Джастрия, как ты могла сделать такую глупость? – Я не хотел этого говорить и забрал бы слова назад, будь такое возможно. Ее ждала смерть, а тут еще я начал ее упрекать… Я запустил пальцы в волосы, как часто делал в расстройстве.
Джастрия тихонько засмеялась.
– Ах, ты же знаешь меня, Кел. Я готова на что угодно ради новых ощущений. Я должна была прожить жизнь во всей полноте, все попробовать, испить из всех чаш. Пока это продолжалось, я наслаждалась. – Последняя фраза была ложью, и мы оба это знали. Джастрия искала не наслаждения, а отчаянно пыталась достичь спокойствия духа, которое все время от нее ускользало. Она подняла руку и вытащила гребень, удерживавший ее волосы. Рыжая грива рассыпалась по плечам.
– Я старался, – сказал я, – старался заставить их передумать, да только они не пожелали слушать.
– Они сказали когда? – спросила Джастрия. Она выглядела гораздо более спокойной, чем я.
Я помолчал, позволив ей сначала втянуть воздух и понять, что сейчас она услышит плохие новости. Обычная на Небесной равнине вежливость… как будто кто-нибудь мог оказаться готов к тому, что я должен был сказать.
– Они сказали… сказали… сегодня вечером. На закате, на площади.
Джастрия беззаботно пожала плечами, но обрушившаяся на меня волна ее эмоций пригвоздила меня к месту: ужас, горечь, безнадежность… Все это я чувствовал, стоило мне только вдохнуть. Наконец, преодолев шок, она сказала:
– Ну и что? Здесь, в тюрьме, все равно не жизнь для того, кто был рожден на Небесной равнине.
Я обнаружил, что хочу задавать вопросы. Мне необходимо было получить ответы, чтобы понять.
– Ох, Сотворение, но почему, Джас, почему? – Что заставило ее покинуть меня, покинуть то безопасное место, которое я устроил для нее посреди всей грязи и зловония побережья? Что привело к такому разочарованию в жизни, что ей стало безразлично, будет она жить или умрет? Ей ведь всего двадцать девять!
Джастрия взглянула на меня с выражением жалости.
– Я не могла больше выдержать, Кел. Я должна была быть самой собой, а не прокисшим молоком, как все вокруг. Ты ведь какой-то частью души понимаешь это, верно? Поэтому-то я и вышла за тебя.
Я таращил на нее глаза, не уверенный, что понял ее правильно. Может быть, Джастрия видела во мне больше того, чем я являлся в действительности; может быть, она думала, что нашла родственную душу, такую же неугомонную, как ее собственная. Она думала, что у меня такое же мятежное сердце, как у нее. Но я вовсе не был бунтарем, я не рвался разбить форму, в которой был отлит: мне скорее хотелось создать новые формы. Я не собирался бороться со старейшинами тарна, мне нужно было, чтобы они одобрили новшества. Мне не доставляло удовольствия шокировать свою семью, причинять боль тем, кто меня любил. Я вполне мог жить в рамках неизбежных ограничений, не сходя от этого с ума. Я хотел сделать жизнь на Крыше Мекате лучше, а Джастрия стремилась ее разрушить. Она называла меня бесхребетным, а я ее – безрассудной. Она говорила, что я – зверь, который сдох слишком давно, чтобы имело смысл снимать с меня шкуру. Я говорил ей что она похожа на детеныша травяного льва, который тявкает на луну и думает, что от этого луна рассыплется.
И все же одно было верно: я не был отлит в той же форме, что и обычный пастух с Небесной равнины. Я был врачом, травником и хирургом, меня обучали дед с бабкой, родители, дядя. Как и все в моем доме, я путешествовал по Небесной равнине, помогая младенцам появиться на свет, выхаживая больных, зашивая раны, готовя лекарства. С того самого времени, как я стал достаточно взрослым, чтобы носить тагард и дирк, я сопровождал дядю на побережье, чтобы закупать травы и снадобья, которыми мы пользовались. Когда я стал взрослым, меня начало интересовать применение новых лекарств и растительных сборов, и я получил от старейшин тарна разрешение спускаться на побережье, когда пожелаю, чтобы искать нужные составные части. Мне даже выдали на эти цели часть золота из сокровищницы. В результате я занимался тем, что редко выпадало на долю горцев: путешествовал. Правда, я никогда не покидал Мекате, но все же избег жестко регламентированного существования, которое было уделом большинства жителей Небесной равнины. В определенном смысле именно это помогло мне сохранить рассудок.
После женитьбы я, конечно, брал Джастрию с собой, надеясь, что это излечит ее от беспокойства, от недовольства жизнью. Только Джастрию ничто не могло удовлетворить. Когда мы бывали на побережье, она относилась ко всему вокруг с отвращением, но стоило нам вернуться в Вин, и она начинала противиться всем и вся. Я пытался понять ее, и частично мне это удавалось. Однако большая часть моей души только кричала: почему ты не можешь быть довольна тем хорошим, что тебе выпадает? Почему не хочешь соблюдать правила ради сохранения действительно ценных вещей? Если бы каждый ходил, куда хочет, делал, что хочет, хрупкий мир Небесной равнины разрушился бы. Так что правила были необходимы…
В конце концов тарн – мой тарн – изгнал Джастрию. Ее отправили в изгнание на год в наказание за постоянные нарушения. Я достаточно сильно любил ее для того, чтобы поселиться с ней вместе на побережье. Я зарабатывал на жизнь тем, что оказывал услуги местному населению, и думал, что так мы просуществуем этот год… Но в первый же раз, когда я отправился наверх, чтобы увидеться с семьей, Джастрия исчезла. Она просто ушла, оставив мне короткую записку.
Я многие недели разыскивал ее… да и потом, возвращаясь в Мекатехевен, продолжал поиски. Джастрию я так и не нашел.
И вот теперь, находясь в тюремной камере, она спрашивала меня, понимаю ли я, почему она была так беспокойна, так не способна приспособиться к нормальной жизни…
– Понимаю? – переспросил я. – Отчасти. Немножко… В конце концов, я никогда не хотел сидеть дома и сделаться копией своего отца. Но, Джас, ты же попросту убила себя. Разве оно того стоило?
– Знаешь, мне стало все едино. Я думала, свобода делать все, что захочу, разрешит мои проблемы, да только ничего не вышло. Я ведь так и не стала свободной, на самом деле свободной. Жители Небесной равнины презирали меня за то, что я хотела быть не как все; жители побережья презирали меня за то, что я была не как все. Вот и оказалось, что я нигде не могу быть счастлива.
– Тот мужчина… – начал я и тут же понял, что не знаю, как задать вопрос.
– Тот, с которым меня поймали? – догадалась Джастрия. – Он просто заплатил мне, Кел. Я его даже не знала.
Я отвернулся: меня начало тошнить.
Мое отвращение вызвало у Джастрии вспышку ярости.
– Я рада умереть! Слышишь? Рада!
Я не знал, что сказать. Я понимал, что подвел Джастрию. Я чувствовал себя беспомощным все годы, пока мы были женаты, и теперь я тоже чувствовал себя беспомощным, глядя на нее сквозь решетку.
– Мне жаль, – сказал я бессмысленные в такой трагической ситуации слова.
Джастрия вздохнула.
– Это не имеет значения. Мне не следовало выходить за тебя. Ни за кого не следовало. Да и не знаю я, что нужно было бы сделать: лекарства от разрушения души нет. Недаром говорят: тот, кто плюет в небо, получит плевок в лицо. Что ж, я плевала в небо по доброй воле.
– Неужели я ничего не могу сделать? Не нужно нам говорить о том, что ты умрешь. Нужно попытаться найти способ остановить это безумие. Ты не знаешь кого-нибудь, к кому я мог бы обратиться?
Джастрия просунула руку сквозь решетку и приложила палец к моим губам.
– Перестань, Кел! Это не та беда, в которой может помочь одно из твоих снадобий!
– Сотворение, Джас…
Мы смотрели друг на друга, вдыхая запахи отчаяния и ужаса, ощущая друг друга так, как никто, кроме горцев, не способен: все оттенки чувства отражались в воздухе, и с каждым вдохом мы узнавали о них. Все, что я мог сказать Джастрии, было в моем запахе, лишенное словесных прикрас и принятых в обществе иносказаний. Она вдыхала мое горе, вину и любовь, а я – ее сожаления, печаль, все еще не угасший гнев. Я чуял следы той страсти, которую когда-то давным-давно Джастрия питала ко мне.
Как же молоды мы были тогда…
Поверх плеча Джастрии я посмотрел на вторую узницу. Женщина прислонилась к дальней стене, сложив руки на груди и опустив голову. Она, должно быть, слышала каждое сказанное нами слово.
Джастрия переступила с ноги на ногу и вздохнула.
– Кел, есть одна вещь, которую ты можешь для меня сделать.
– Да?
– И это, наверное, самая трудная вещь, о которой я когда-нибудь тебя просила.
Я помолчал, насторожившись: снова подвести ее я не хотел.
– Что именно?
– Я боюсь того, что они хотят со мной сделать. Говорят… говорят, такая смерть может оказаться медленной… и мучительной.
– Ты слышала об этой казни?
– О побивании камнями? Да. – Джастрия кивнула.
– Я… я мог бы тебе что-нибудь дать… если меня к тебе снова пустят… снадобье… – Но ведь стражники обыщут меня и отберут…
Запах Джастрии сказал мне, что она думает так же.
– Мне говорили, что… э-э… привилегия оскорбленного супруга – бросить первый камень. – Джастрия откашлялась. – Ты ведь сильный, Кел.
Я ощутил тошноту. Нет! Только не это! Ни за что! Я подавился поднявшейся к горлу желчью.
– Прошу тебя, Кел…
– Ты не знаешь, о чем меня просишь! Я же врач! И когда-то я любил тебя больше всех на свете.
– Ох, я знаю! Но я, как всегда, эгоистична… и перепугана. Я не стала бы просить о таком менее достойного человека.
Она вертела мной, как делала это уже тысячи раз раньше. Было совершенно невозможно, чтобы она не представляла себе, о чем меня просит… совершенно невозможно. Ее запах даже нес в себе что-то неприятное… Но что я мог сказать? Я коснулся лица Джастрии, просунув пальцы между прутьями решетки, пытаясь скрыть свою боль – чтобы она ее не ощутила.
– Если… если мне позволят.
– Обещаешь?
– Клянусь.
– Ты хороший человек, Кел. Ты заслуживал лучшей жены.
Только я в этом сомневался. Я подвел Джастрию, сомнений в том не было.
– Иди теперь, – сказала Джастрия. – Да будет с тобой всегда Сотворение.
Я еле смог выговорить благословение, положенное умирающим:
– Покойся в Сотворении с миром. – Я стиснул прутья решетки, не решаясь уйти.
Другая женщина подняла голову и подошла к нам. Ее лицо было спокойным. Она кивнула мне и сказала:
– Не сдавайся. Попытайся пробиться к повелителю Мекате или к его канцлеру. – Она положила руку на плечо Джастрии.
Я кивнул.
– Попытаюсь. А ты как? Вчера мне показалось, что у тебя сотрясение мозга.
– Да. Думаю, так и есть. – Она криво улыбнулась. – Иначе меня сюда не заперли бы. Ты сегодня утром не видел белокурую цирказеанку?
Я покачал головой и повернулся к выходу, но стражник в конце коридора рявкнул:
– Остановись! Дождись сопровождающего. – Он позвонил в колокольчик, чтобы вызвать кого-то из своих собратьев. – Стой, где стоишь.
Я сел на нижнюю ступеньку лестницы и опустил голову на руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10