Извинился перед химичкой, дождался, когда она уйдет, и показал «опросник» классу.
– Ребята, чья это анкета?.. Можно, конечно, не признаваться, – торопливо оговорился он. – Анкеты без подписей, по условиям опроса. Но…
Договорить он не успел. Из-за парты поднялся Стаська Миронов.
– Это моя анкета!
Добродушный Неказич даже растерялся немножко, пригладил пучки волос над ушами.
– Ну… Если ты не возражаешь… Пройдем на минуту в учительскую…
Стаська прошагал через класс и первым вышел за дверь.
Все это очень насторожило Милку. Хотя, если говорить откровенно, ее настораживал сегодня любой пустяк. Но только скрылся за дверью просторный пиджак Неказича, как она, воспользовавшись неразберихой, что сразу же охватила класс, выскользнула в коридор почти одновременно с историком.
Еще не думая, зачем ей это, решила, что найдет причину и, когда Стаська будет в учительской, – проникнет следом. Но известный путаник Неказич повел Стаську Миронова не в учительскую, а в кабинет завуча. Это упрощало задачу. Кабинет находился почти у выхода, рядом с раздевалкой, то есть в самом оживленном месте, и по этой причине, наверное, всегда пустовал. Дверь его, сколько помнит Милка, с утра до вечера была открытой, и стоило прихлопнуть ее, как через секунду она опять отходила. Люди посвященные привыкли к этому, а новички по сто раз мучительно закрывали ее за собой. И, чтобы слышать происходящее в кабинете, достаточно было пройти в раздевалку, снять свое пальто и поочередно выворачивать карманы, отыскивая пропавший, скажем, рубль, которого у тебя никогда не было. Пользовались этим довольно часто все без исключения, и потому угрызений совести никто не испытывал.
Правда, Милка подумала, что шпионит за Стаськой уже второй раз. Но ее оправдывало беспокойство, что мучило с самого утра.
Уборщица тетя Галя, которая всегда дежурила в раздевалке, меланхоличная, на редкость полногрудая и белокожая в пятьдесят с лишним лет, прекрасно знала, отчего вдруг теряются в карманах пальто рубли, и смотрела на озабоченных искателей сквозь пальцы.
В кабинете завуча историка и Стаську поджидал московский диссертант. Лет ему было от силы двадцать пять. Но ходил он, подражая стереотипным киношным профессорам, сгорбившись и словно бы не замечая никого в ученой своей рассеянности. Благодаря этому да еще благодаря козлиной бородке на круглом, гладком лице почтения среди учащихся двенадцатой школы мужская половина научной группы не вызывала.
– Видишь ли, Станислав… – услышала Милка скрипучий голос Неказича. – Если хочешь, садись!
– Я постою, – сказал Стаська.
– М-м.. – протянул Неказич, колеблясь по неизвестной причине. – Вот в этой стопке точно такие же анкеты, которые товарищи из Москвы раздавали вам раньше. Можешь ты найти здесь свою?
Зашелестела бумага.
– Вот, – сказал Стаська.
– Ну, видишь! – обрадовался Неказич. – Здесь ты писал совсем другое, чем сегодня! Может, ты пошутил? А то, видишь ли, твои ответы снижают им положительный процент… Э-э… Ну, диссертации должны быть объективны, понимаешь?.. – Неказич опять замялся, сам, видимо, толком не зная, что такое «снижает» «опросник» Стаськи Миронова. – Ну, вообще говоря, ответы твои, конечно, оригинальны. Пошутил, да?
– Не пошутил, а стал понимать все, как надо, – ответил Стаська.
– То есть переосмыслил все свои взгляды? – уточнил Неказич.
– Да, – сказал Стаська.
– За такой короткий срок?
– А я не знаю: короткий это срок или длинный, – огрызнулся Стаська.
– Ну, посмотри. Какое качество в себе и людях ты считаешь преобладающим? Ты пишешь: «Эгоизм». Значит, ты эгоист?
– Да, – сказал Стаська.
– Еще. Как ты относишься к окружающим? Ты пишешь: «Главным образом с презрением». Чего тебе не хватает для того, чтобы чувствовать себя абсолютно счастливым? Ты пишешь: «Порядочности в людях не хватает».
Милка поняла, что никакого отношения к ее бедам Стаськин вызов не имеет. Анкета была его очередной глупой выходкой. Поправив для видимости на вешалке свое пальто, Милка вышла из раздевалки.
В класс она возвращалась нехотя, и Стаська обогнал ее в коридоре. Милка окликнула его:
– Что это ты написал там?
– Где?
– Я была в раздевалке, – сказала Милка.
– А-а… – Стаська поглядел в сторону. – Написал, как думаю. Врать не умею.
– Что ж ты, презираешь всех?
– Не всех, – возразил Стаська. – Но большинство. Зачем меня спрашивать, как я отношусь к людям? Люди разные, и я к ним – по-разному. Есть хорошие. Но и сволочей много. И я не собираюсь радоваться по этому поводу. Мне жить с ними, хочешь не хочешь…
Милка неприязненно, зябко поежилась. Все-таки негодяй Стаська, действительно эгоист, причем законченный. Как полено…
– О тебе Инга беспокоилась, – ни с того ни с сего сообщила Милка, вспомнив, что Сурина тоже заглядывала в раздевалку, когда она исследовала там свое пальто.
– Знаешь что… Вон идет… – Стаська показал головой за спину, откуда приближался к ним Юрка, будто видел затылком. – А в мои дела не лезь. Я в твои не лезу. – И, круто повернувшись, он зашагал прочь.
Милка могла бы многое понять, но предательства… Откровенного, подлого, не по-мужски мелочного… Почему он так разговаривает?!
С трудом подавила в себе бешеную – до слез – ярость, чтобы не выказать ее Юрке.
– Куда ты ходила?
– Подслушивала. За что Стаську вызвали.
– За что?
– Да. так… Ерунду наплел в «опроснике»…
Юрка смотрел ей в лицо, а она в Юркину грудь за отворотами рубашки, потому что, несмотря на все свое бесстрашие, немножко робела под его взглядом, и еще потому, что ей нравилось глядеть на загорелую Юркину грудь в белых, свободно распахнутых отворотах.
Подняла глаза и сразу чуточку покраснела.
Юрка улыбнулся своей всегдашней осторожной улыбкой, хотел что-то сказать, но в это время мимо них прошла со стороны учительской Клавдия Васильевна. Оба проводили ее глазами.
Немножко пришибленная по обыкновению, Клавдия Васильевна выглядела на этот раз и вовсе разбитой. Какими-то неуверенными, болезненными шажками не прошла, а медленно протащилась к выходу, бесцветная, сгорбленная.
В груди Милки опять без причины возродилась ярость, так что захотелось вдруг разреветься. Почему сегодня все, что бы ни случилось, задевало ее?!
Юрка заметил перемену в Милкином лице.
– Что с тобой?
– Не знаю, Юра!.. – с трудом проговорила она, виновато поморщив лоб и ненадолго поджав губы. – Плохо мне почему-то сегодня. Словно что-то должно случиться! – призналась Милка и сама испугалась своих мыслей.
– Это ты из-за кражи? – Он дотронулся до ее руки.
Милка кивнула.
– Из-за нее тоже. А потом еще из-за чего-то. Сама не знаю. Взвинченная вся!
– Не принимай все так близко! – сказал Юрка. – Тебе-то какое дело до этого?
Она кивнула.
– Да я ничего! Это так… – И, чувствуя, что не может она сейчас разговаривать с ним, глядеть на него, просто совершенно не может, хотя для этого не было никаких оснований, она попросила: – Я пойду, Юра?.. Это так у меня, случайно…
Милка решила больше ни о чем не думать, ни из-за чего не волноваться, но все-таки не выдержала, остановила одиноко проходившего по коридору Ашота.
– Ты кого-нибудь видел вчера во дворе? Кроме меня, – решительно уточнила Милка. – Ну, кроме нас… Видел еще кого-нибудь?
Ашот глянул на пол, потом на Милку. Тряхнул головой.
– Нет.
– Врешь!
– Сказал – нет! – категорически повторил Ашот. И по лицу его было видно, что ничего другого он не скажет.
Милка вздохнула, отходя от него. И на смену недавней взвинченности как-то сразу пришло опустошающее безразличие. Ей стало вдруг все равно – до скуки.
* * *
Заявление Ашота ничего не значило: он был в хороших отношениях со Стаськой, еще когда тот жил во дворе по улице Капранова… Категоричность Ашота почти наверняка доказывала противоположное тому, что он говорил… И некоторое время Милка думала об Ашоте Кулаеве.
Потом, в связи с письмами, припомнила Юркино признание на школьном балу: «Миледи, вы мне очень нравитесь…» Кто и когда прозвал ее Миледи? Раньше, в пору увлечения романами Дюма, это даже нравилось, а затем стало привычным, как собственное имя. Глупо, конечно…
Возвращаясь к тайным перипетиям жизни Клавдии Васильевны, подумала: «А у Неказича есть дети?» И вспомнила: да! Четверо. К тому же молодые. Он женился лет сорока… Начинала вырисовываться личность адресата. Но это не вызвало у нее никаких определенных эмоций.
С трудом дождалась конца занятий.
Еще на уроке Неказича Милке было совершенно безразлично, как там и что думает о ней Стаська Миронов. И отчуждение его, и хамская записка затронули ее лишь постольку-поскольку. Но чем откровеннее он избегал разговора с ней, тем настоятельнее становилась для Милки необходимость в таком разговоре. Капризом это было или естественным желанием прояснить отношения, но идея увидеться со Стаськой один на один сделалась к последнему уроку просто навязчивой. Если не сказать болезненной, как у психопатки какой-нибудь. Милка даже взяла ручку, листок бумаги и хотела отправить ему еще одно послание: «Нам обязательно надо поговорить». Устыдилась. Она трижды пыталась наладить с ним контакт, все три раза начиная, по сути, одинаково: с того, что им надо поговорить, и он трижды недвусмысленно отвергал ее попытки.
С Юркой относительно вечера они условились, так что после занятий Милке без труда удалось избежать с ним встречи. Своей всегдашней попутчице Ляльке Безугловой она сказала: надо забежать в универмаг. Потом испугалась, правда: вдруг Лялька захочет пройтись до универмага? Но та, к счастью, покупать ничего не собиралась.
Милка одной из первых забрала с вешалки свое легкое, в серебристую клеточку пальто и, выйдя из школы, направилась в противоположную от улицы Капранова сторону – туда, где останавливались трамваи на юго-запад, и где, направляясь домой, не мог не появиться Стаська.
Чугунная решетка и яркие рекламные щиты на ней прикрывали Милку со стороны школы, киоск «Союзпечати» и бездействующие автоматы газированной воды – со стороны трамвайной остановки. Ей же из своего убежища было хорошо видно и школу, и остановку.
Унизительно было и стыдно прятаться, как маленькой девчонке, чтобы поймать кого-то на три слова. И кого поймать – Стаську. Который еще вчера – только пожелай она – два часа поджидал бы ее за этим самым киоском. Чувство стыда и униженности возрастало от минуты к минуте, но Милка упрямо не покидала своего убежища, испытывая при этом даже какое-то нездоровое удовлетворение. Пусть она совсем унизится – от этого Милка станет ожесточеннее и будет иметь полное право надавать Стаське пощечин, если не в прямом смысле, то хоть в переносном.
А Стаськи, как нарочно, все не было. Милка проводила глазами своих одноклассников, меньшая часть которых прошла мимо нее в сторону трамвайной остановки, остальные, среди которых был Юрка, – по направлению к улице Капранова.
Потом разошлась почти вся первая смена. Последними из школьной двери вывалили ярким рассыпающимся клубком семиклассники из «в», задержанные по неизвестной причине. Стаська появился сразу вслед за ними, когда Милка уже и злость растеряла, и устала от ожидания, так что, застигнутая врасплох, не вдруг могла припомнить, что хотела сказать ему в первую очередь.
Но Стаська, к некоторому облегчению и к досаде ее, не собирался ехать в юго-запад, а следом за большой группой семиклассников зашагал по направлению улицы Капранова.
Милке ничего не оставалось, как догонять его. С трудом высвободив свой портфель из чугунных тисков ограды, отчего на желтой коже появились коричневые и черные полосы, она вернула себе необходимую для разговора злость и, глядя в удаляющуюся Стаськину спину, зачастила по тротуару короткими, но решительными шагами.
Не разобрала, что крикнул Стаська в сторону семиклассников. Машинально остановилась, когда он остановился, и видела, как, отделяясь от группы своих дружков, подбежал к нему Герка Потанюк, загадочный – то ли круглый идиот, то ли очень хитрый – мальчишка.
Разговора их Милка не могла слышать да и не хотела. Наконец Потанюк возмущенно махнул рукой и побежал догонять товарищей. Стаська хотел удержать его, потом сердито окликнул:
– Герка!
Тот приостановился.
– Чего ты?! Сколько я тебе… – Герка не договорил и, придерживая рукой дерматиновую сумку на боку, помчал дальше.
Стаська некоторое время глядел в землю перед собой, а когда Милка хотела позвать его, вскинул голову и почти побежал следом за Геркой.
Милка бежать на глазах у прохожих не собиралась, но в досаде обругала Стаську и, перекинув горемычный портфель из руки в руку, поспешила в том же направлении. От угла она увидела, что переулок Героев стратосферы пуст, а на улице Капранова настигла всех семиклассников со своего и соседних дворов, но ни Стаськи, ни Герки Потанюка среди них не было. Ото всей этой гонки лишь усилилось ощущение, что Стаська – жалкий предатель.
Злая и разочарованная, сразу убавила шаг и оглядела себя. После утреннего дождичка тротуары давно просохли, но кое-где еще сохранились лужицы, и в спешке Милка забрызгала сзади все чулки. Такой стыдобы она еще не замечала за собой, поэтому, оглянувшись на прохожих, торопливо перешла с кромки тротуара на противоположную его бровку, что вдоль домов, как будто грязевые кляксы на ногах станут от этого менее заметны.
* * *
Утром весь сегодняшний день представлялся иначе. Мать впервые закатила Милке такие пышные именины по той причине, что это был ее последний школьный праздник. А для Милки вчерашний вечер по многим причинам становился особенным, переломным в жизни… И утром, подкалывая кружевные манжеты к рукавам платья беж, она, примостившись на диване, босая, еще не причесанная, в легкой ночной рубашке, испытывала преступное томление и каким-то внутренним чутьем улавливала предательскую дрожь в мышцах тела от радостного нетерпения поскорей войти в класс, увидеть девчонок, Юрку, чтобы тем самым как бы вернуться во вчерашнее…
Теперь, войдя в квартиру, Милка бросила портфель на тумбочку и минуту-другую стояла недвижная перед зеркалом, что гвоздями когда-то приколачивал в коридоре Стаська Миронов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15