за неизвестные, но несомненно имевшие место быть неприглядные поступки был отчислен из гвардейской кавалерии в пехотные маршевые роты, после окончания войны осел в Чите, где занимался некими… манипуляциями с этими самыми экономическими капиталами. Отдельные циники заявляли прямо, что суть этих комбинаций, их квинтэссенция, состояла в утекании весьма впечатляющих сумм в карманы поручика С., что некий незадачливый офицер, имевший неосторожность потребовать строгого следствия, был найден убитым, а поручик С. после этого самым загадочным образом исчез. Вместе с означенными капиталами. Как вам история? Не известна ли вам фамилия оного поручика? Если учесть, что имя его, по моим данным, начиналось с буквицы «Аз», а отчество – с литеры «Покой»? А. П. С. Что скажете?
Сабинин круто развернулся лицом к нему – и стоял, сунув руки в карманы брюк, улыбаясь дерзко, весело, во весь рот. Ухарски встряхнул головой:
– Да что тут скажешь… Да, вы правы. Речь, конечно же, идет обо мне. Да, я взял эти деньги – особо подчеркиваю, не из кармана товарища по полку, а из тех несметных экономических капиталов, что разворовывались с невиданным размахом. Вы кое о чем слышали, это видно, но простите, Дмитрий Петрович, вы и не представляете себе размаха сего предприятия. Ни в одной из иностранных армий финансы не доверены строевым офицерам, а у нас именно это произошло, интендантство оказалось фактически отстраненным, ну, господа офицеры очень быстро научились подражать тем, кого Суворов советовал сразу вешать после некоторого числа лет службы… Я вам не врал, Дмитрий Петрович. Кое в чем мы с вами сходимся, я тоже уверен, что все у нас прогнило, разваливается и рушится. Только вы на сем фундаменте создали политику , бросаете бомбы, экспроприируете банки и просвещаете пролетариат, а я… ну, я решил урвать свой куш. Вот если бы я был моральным уродом, выродком, а вокруг стояли шпалерами и шеренгами честные люди, вот тогда… Между прочим, эта скотина Горшенин, которого мне пришлось пристрелить, вовсе не был прекраснодушным идеалистом, пылавшим благородной ненавистью к расхитителям полковых сумм. Да что вы, вовсе нет! Идеалистов не убивают, идеалисту не так уж трудно создать невыносимые условия, в которых он со своим назойливым правдолюбством будет жалок, смешон, навязчив, превратится в подобие городского сумасшедшего, коего никто не принимает всерьез. Нет-с, там все обстояло совершенно иначе. В руки к Горшенину попали кое-какие не уничтоженные вовремя документики, и он, шакалья душонка, захотел сорвать банк. Захотел слишком много и в кратчайшие сроки. К такому обороту событий, к столь неожиданному шантажу я, каюсь, оказался не готов. Поторопился, сглупил, схватился за револьвер. Очень уж он напирал, тяжелые условия ставил… Ну а насчет всего остального – чистейшая правда. Я и в самом деле бежал оттуда с бумагами отпускного олонецкого запасного… И, ради бога, не будем о высокой морали! Я, по крайней мере, взял денежки тихо, не бросая бомб и не паля из маузеров куда попало, как случается с вашими боевичками. Осуждаете?
– Да помилуйте! – с открытой улыбкой произнес Кудеяр. – И в мыслях не было. А велики ли суммы, Артемий Петрович?
– Около трехсот тысяч, – нехотя признался Сабинин.
– Примерно так и говорили в Чите… Что ж, за такие деньги можно и убить…
– Только не поминайте все время Читу с загадочным видом книжного сыщика Шерлока Холмса! – поморщился Сабинин. – Я уверен, о чем-то проболтался Бикашов… А?
– Да, признаюсь вам честно. Он мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся, упомянул о вашей службе в гвардейской кавалерии и последующих неприятностях, вот и потянулась ниточка, размотался клубок…
– Но имейте в виду! – сердито сказал Сабинин. – Этих денег…
– Полноте, Артемий Петрович! – замахал руками Кудеяр. – Даю вам честное благородное слово, что покупаться на них не намерен. У меня не на деньги виды – на вас, как уже неоднократно поминалось. Грех упускать столь оборотистого и удачливого человека… Так что все мои прежние предложения остаются в силе. Вот только… Сдается мне, вы вновь по укоренившейся привычке не говорите всей правды. Хорошо, предположим, банки ваши располагаются в Лёвенбурге, совсем неподалеку отсюда по ту сторону границы. Но тут обязаны присутствовать еще какие-то нюансы, не правда ли? Очень уж сложный маршрут вы избрали. Вы стремились непременно в Киев, непременно сюда. Зачем? Даже человек не столь опытный и решительный, как вы, выбрал бы гораздо более легкий путь. Поездом из Санкт-Петербурга в Финляндию. Финляндская автономия открывает массу возможностей. На ее территории не может нормально действовать Департамент полиции, руки у властей и сыщиков связаны. Попав в Финляндию, вы могли бы с полным на то основанием считать себя в безопасности: мы сами, признаюсь, с величайшей выгодой используем предоставляемые финской автономией возможности. Вы там были бы недосягаемы, а уехать за границу оттуда и вовсе легко. Меж тем вы избрали кружной путь. Все оттого, что у вас, я подозреваю, есть где-то… компаньоны. Верно?
– Угадали, – кивнул Сабинин. Его прежнее ухарство словно бы поблекло, и значительно. – Откровенно так откровенно… У меня, строго говоря, еще нет в руках моей доли. Я даже не знаю пока, лежат ли деньги на счетах в Лёвенбурге или еще нет. Я…
– Вы допускаете даже, что ваши компаньоны…
– Компаньон.
– Что ваш компаньон может оказаться не расположенным к честному дележу?
– Лучше бы ему таких мыслей не питать, – тихо, недобро сказал Сабинин. – Из-под земли достану…
– Ну, это мальчишеская бравада… Трудненько будет его достать из-под земли, когда у вас в кармане жалкая пара тысчонок, а у него – все капиталы… Уедет от вас куда-нибудь в Патагонию, окружит себя наемными альгвазилами с ружьями и револьверами… И что тогда? А вот ежели вы будете располагать поддержкой не столь уж слабой организации, которая всегда готова в случае необходимости вступиться за ваши попранные права… не бескорыстно, конечно, деньги нам для нашей деятельности нужны постоянно… Взвешивали такие варианты событий?
– Не без того, – сказал Сабинин. – Что ж, это привлекает… Вы упорно завербовываете меня к себе…
– А я вас, простите, уже завербовал, смею думать… – хмыкнул Кудеяр. – Кого только ни встретишь в революции, Артемий Петрович! Ничьими способностями нельзя брезговать. Знаете, почему я отношусь к вам с доверием и расположением? Человек вы, понятно, отнюдь не идейный, но есть нечто сближающее нас с вами теснейшим образом… Пока в России существует нынешняя власть, мы с вами обречены на роль бродяг, изгоев, скитающихся по благополучной Европе. В случае же победы мы…
– Не нужно меня агитировать, – осклабился Сабинин. – Мне доводилось много читать о французской революции, и Карлейля, и прочих… Да и с Бикашовым о многом толковали. Хорошо, я – циник, вор, авантюрист… Но я хорошо представляю, какие возможности человеку моего склада дает осуществившаяся революция. Это на французском примере прекрасно видно. Господи, как лихо и где-то даже обыденно поручики становились генералами, а сапожники – министрами… Вам ведь, Дмитрий Петрович, непременно будут надобны собственные генералы и министры, уж со мной-то не лукавьте. Это фанатичные идеалисты вроде Прокопия полагают, будто в грядущем царстве свободы толпы равных и свободных индивидуумов будут идиллически бродить среди цветущих лугов и беломраморных дворцов, выбирая предводителей на некоем подобии древнегреческого городского собрания… Увы, я не верю в образ лучащегося умиленными улыбками фаланстера. Человек, по-моему, – изряднейшая скотина. Можно ослабить удила, но никогда не получится снять их совсем. Всегда будут генералы и полицмейстеры, министры и городовые, разве только кокарды поменяются да названия будут придуманы поблагороднее. Все революции, о коих я читал, именно этим и заканчивались. Никогда не получалось фаланстера… Я вас не шокирую подобными откровениями?
– Ну что вы, вовсе нет, – улыбнулся Кудеяр, глядя ему в глаза. – Я только позволю себе внести кое-какие дополнения. Новыми генералами и министрами, мон шер ами, становятся, как правило, те, кто успел вовремя . Те, кто встал в ряды достаточно рано.
– Почему вы решили, что я этого не понимаю? Прекрасно я это понимаю… А вот интересно, еще не поздно?
– Самое время, Артемий Петрович. – Кудеяр протянул руку. – Мы договорились, я думаю?
– Договорились, – сказал Сабинин, пожимая протянутую руку. – Располагайте мною… разумеется, в известных пределах. Сразу вам признаюсь: попав в Лёвенбург, я в первую очередь займусь…
– Я понимаю, – кивнул Кудеяр. – Ничего не имею против. Мы позже обговорим все аспекты и детали нашего сотрудничества. Там, по ту сторону границы. Когда…
– Простите мою невежливость, – перебил Сабинин, – но я все же смутно себе представляю, какую роль вы мне отводите.
– Все это мы решим впоследствии, – сказал Кудеяр. – Глупо было бы вас использовать в роли рядового курьера или метателя – исходный материал чересчур хорош. Подучим вас кое-чему, подумаем… С товарищами посоветуемся. Но предупреждаю вас еще раз – мы не потерпим предательства, двойной игры…
– Сколько можно? – поморщился Сабинин. – Надоело, право. Я не ребенок…
Глава четвертая
Благополучная заграница
Он стоял, опершись на франтовскую трость, не сводя глаз с проезжавшей по мостовой кавалерии. Он был здесь чуть ли не единственным, кого это зрелище привлекало всерьез: вот уже три недели в окрестностях Лёвенбурга шли большие кавалерийские маневры, каковые почтил своим присутствием сам престарелый монарх, король и император, ходили устойчивые слухи, что в память исторического события уже отчеканена памятная медаль, а поскольку большинство населения здесь составляли поляки, то и имя монарха начертано в полном соответствии с правилами польской грамматики: не Франц-Иосиф, а Францишек-Юзеф – один из тех красивых монарших жестов, что обходятся самодержцам крайне дешево, зато оказывают должное влияние на умы подданных. За три недели жители города настолько привыкли к прохождению разнообразнейших частей, в основном, понятно, кавалерийских, что этот эскадрон венгерских гусар, двигавшийся к тому же походным строем, без знамен и музыки, внимания уже не привлекал ни малейшего.
Другое дело – Сабинин. Гусары были не бог весть какие, венгерские, но это были гусары. Алые чакчиры, расшитые ментики, лихо заброшенные за спину доломаны, закрученные усы…
Это его бесшабашная юность, гусарская, гвардейская, ехала теперь мимо, гремя копытами по булыжнику мостовой, бряцая саблями, трензелями, красуясь ташками с императорско-королевским вензелем, высматривая орлиным взором красоток на тротуарах, готовая по первому реву труб ринуться вперед сломя голову, взметнув над головой клинки… Шеренга за шеренгой проезжала мимо, вот и последняя миновала – и с ними, с бравыми усачами, в который раз безвозвратно канула в прошлое беспечальная юность черного гусара Сабинина, времена, когда жизнь казалась ему ошеломительно простой, не таившей ни единой загадки, не говоря уж о тяжких сложностях бытия…
А теперь – теперь он не только черным гусаром не был, не только офицером не был, но оказался даже и не русским вовсе. В кармане у него лежал паспорт на имя подданного болгарского князя Фердинанда, некоего Константина Трайкова (очень может быть, и существовавшего где-то реальным образом)…
Паспорт, как заверял Кудеяр, абсолютно надежен. Мало того – весьма полезен, учитывая, что болгарский князь, бывший австрийский гусар еще в бытность его принцем Кобургским, находится в крайне сердечной связи с Шенбрунном, а потому и подданные его пользуются в Австро-Венгрии надлежащим уважением, или, выражаясь на старинный манер, должным решпектом. И вряд ли выпадет случай, когда кто-то устроит самозванному болгарину экзамен на знание родного языка. В конце-то концов, болгарского языка не знает сам князь Фердинанд, и господин Трайков, может оказаться, еще в раннем детстве был вывезен родителями за пределы отчизны, а оттого, к некоторому стыду своему, совершенно не владеет тем благозвучным наречием, на коем только и общались его предки…
Надо полагать, Кудеяру виднее. Вряд ли в его намерения входит привлекать к своим друзьям внимание полиции, а потому Сабинин за эти две недели уже как-то приноровился в разговорах со здешними жителями небрежно упоминать, если возникала надобность, о своем болгарском подданстве. Благо других болгар на горизонте пока что не объявлялось…
Проводив взглядом уезжавшую вдаль конницу, он повернулся к воротам и обнаружил, что был не единственным, кого привлекло прохождение эскадрона. Конечно же, герр Обердорф, сутулясь и опираясь на сучковатую палку, печально взирал в том же направлении.
Колоритнейший был старикашка, один из последних ландскнехтов того столетия, когда ландскнехты, в общем, стали вымирать, иначе говоря, века девятнадцатого. Неисповедимыми судьбами этот чистейших кровей австрияк угодил в ряды прусской пехоты, с которой проделал датский поход, где заслужил два солдатских крестика, один за храбрость, а второй, гораздо более редкий, за десант на остров Альсен, а также медаль в честь австро-прусского боевого единения. Потом он оказался-таки в армии родной державы, на сей раз в кавалерии, каковая была разбита под Кёнигрецем (за что, понятное дело, ни крестами, ни медалями не награждали). Один бог ведает, что там шептала молодому Обердорфу его непоседливая душа, но несколькими годами позже он опять появился в шеренгах пруссаков, колошмативших на сей раз французов под Седаном, – и вновь удостоился бронзовой медали. Потом опять была Австрия, долгая служба мирного времени и в конце концов прозябание в роли старшего дворника доходного дома. На деле старик к несению какой бы то ни было службы был уже решительно неспособен по причине дряхлости; владелец дома, совершенно как его русские собратья, попросту находил особый шик в том, что по двору его владения ковыляет увешанный регалиями ветеран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39