— Меня хотели отправить домой. Что бы ты почувствовал на моем месте? На месте Зубра? Ну понятно — ты у нас особый случай. Первый боец. Не такой старикан, как мы. Тебя никто пока не отправлял на свалку — но отправят еще, Ногуста. Дай срок. — Орендо сел, глядя на огонь. — Мы ведь не собирались его убивать, купца-то. Он стал бороться, вот Эрис его и зарезал. Тут прибежала девушка — прямо с постели, в одной рубашонке. Сам не знаю, что случилось потом. В комнате вдруг похолодало, это я помню, и меня обуяли ярость и похоть. С другими произошло то же самое — ночью мы как раз об этом толковали. — Орендо поднял глаза на черного воина. — Клянусь тебе, Ногуста, тут дело нечисто. Может быть, купец был колдун. Туда вошло зло, и всех нас одолело. Ты же знаешь: за все годы, что мы прослужили вместе, я ни одной женщины не взял силой.
— Однако три ночи назад ты это сделал. — Ногуста ступил вперед и обнажил меч.
Орендо вскинул руку.
— Ты позволишь мне уйти из жизни самому?
Ногуста, кивнув, присел на корточки по ту сторону костра.
Орендо медленно вытащил кинжал. Какой-то миг он раздумывал, не метнуть ли его в чернокожего. Но ему снова вспомнилась девушка, вспомнились ее мольбы о пощаде, и он полоснул себя клинком по левому запястью. Обильно потекла кровь.
— У меня в седельной сумке лежит фляжка с брагой. Достань, а?
Ногуста дал ему флягу, и Орендо выпил.
— Мне жаль ту девушку, искренне жаль. Поправится она?
— Не знаю.
Орендо сделал еще глоток и перебросил флягу Ногусте, который тоже приложился к ней.
— Неправильно все это. Недаром же говорят, что королям доверять нельзя. В былые времена мы знали, что к чему. Вентрийцы вторглись к нам, а мы защищались. Мы знали, за что сражаемся. — Кровь Орендо образовала лужицу на снегу. — Потом юный король убедил нас, что мы должны вторгнуться в Вентрию и заставить императора прекратить войну. Никаких захватнических притязаний, говорил он. Мир и справедливость — вот все, чего он хочет. И мы верили ему, так? А погляди на него теперь! Император Сканда, мечтающий завоевать весь мир. Теперь он собирается войти в Кадию, без всяких захватнических притязаний, конечно… ублюдок этакий! — Орендо лег навзничь, и Ногуста, обойдя костер, сел рядом с ним. — Помнишь мальчонку, которого я спас?
— Помню. Ты совершил тогда доброе дело.
— Думаешь, мне это зачтется? Если, конечно, все это есть — рай и прочее?
— Я надеюсь, что есть.
— Вот я уже и холода не чувствую, — со вздохом сказал Орендо. — Это хорошо. Всегда терпеть его не мог. Скажи Зубру, чтобы не судил меня слишком строго, ладно?
— Уверен, что не осудит.
Глаза Орендо широко раскрылись, и он проговорил:
— Демоны есть. Я их вижу. Они существуют!
С этими словами он умер. Ногуста взял кошель с драгоценностями, взглянул на синее, без единого облачка небо и поехал обратно в город, ведя за собой трех лошадей.
Демоны кишели в воздухе над городом Юсой — тощие, мертвенно-бледные, с длинными когтями и острыми зубами. Обычный глаз не мог разглядеть их, и для простого люда они, казалось бы, не представляют угрозы.
«Зачем они здесь? — думала Ульменета. — Для чего парят над самым дворцом?» Монахиня, расчесав толстыми пальцами коротко остриженные светлые волосы, тяжело поднялась с постели, налила в таз воды и умылась. Потом тихо отворила дверь и вошла в опочивальню королевы, смежную с ее комнатой. Аксиана спала, лежа на спине, обняв тонкой белой рукой шелковую подушку. Ульменета с улыбкой вспомнила, что всего пару лет назад королева вот так же обнимала во сне игрушечного одноглазого львенка.
Теперь Аксиана больше не ребенок.
Ульменета, несмотря на свою толщину, ступала по комнате бесшумно, с любовью глядя на беременную королеву.
Лицо спящей освещала луна, и Ульменета узнавала в ней девочку, к которой успела привязаться всем сердцем.
— Да будут твои сны радостны и интересны, — прошептала монахиня.
Спящая не шелохнулась, и Ульменета вышла на залитый лунным светом балкон. В сиянии луны ее светлые, тронутые сединой волосы казались серебряными, белая полотняная ночная рубашка мерцала, будто шелковая. Сев за мраморный столик, Ульменета положила на него свой мешочек с рунами. Телесными своими глазами она не видела на небе ничего, кроме ярких звезд. Слева, на башне Вешинского храма, балансировал месяц. Ульменета смежила телесные веки и раскрыла духовные. Звезды остались на месте, но сделались ярче и чище — теперь их не искажало несовершенство человеческого зрения, не приглушала их свет атмосфера Земли. На поверхности луны проступили горы — но в намерения Ульменеты не входило наблюдение за ночным небом.
Ее занимали три зловещие фигуры, висящие над дворцом. Уже несколько недель их присутствие удерживало Ульменету в оболочке плоти, и она жаждала свободы. Но при ее последней попытке взлететь демоны набросились на нее, и она едва успела спастись, вернуться в свое тело. Кто призвал их сюда и зачем?
Не открывая глаз, она развязала мешочек и запустила в него пальцы, поглаживая гладкие, круглые гадальные камни. Наконец один как будто позвал ее, и Ульменета достала его из мешочка.
На нем был изображен Разбитый Кубок — знак недоверия. В лучшем случае он остерегает от сделок с незнакомцами, в худшем — предупреждает о предательстве друзей. Ульменета достала из складок рубашки два зеленых листа, скатала их в шарик, положила в рот и разжевала. Горький сок ударил в голову, и она подавила стон. Перед глазами заплясали яркие пятна. Ульменета, отрешаясь от всех мыслей, стала представлять себе Разбитый Кубок.
Серебряная змея обвилась вокруг него, сдавливая его в своих кольцах. Кубок разбился, и его осколки прорвали завесу времен. Ульменета увидела затененную деревьями лощину и в ней — Аксиану. Сама она тоже была там и обнимала королеву за плечи. Четверо мужчин, по виду воинов, обступили Аксиану кольцом, готовясь отразить некую невидимую угрозу. Над ними, бесшумно поводя крыльями, парила белая ворона.
Ульменета чувствовала, что в лощину вот-вот вторгнется великое зло. Затем картина померкла и сменилась другой. У темного замерзшего озера между высоких гор горел костер. Рядом, спиной к озеру, сидел высокий человек. К нему через лед тянулась когтистая рука, а вскоре стал виден и весь демон: громадный, крылатый, моргающий на лунный свет. Расправив крылья, он подлетел к сидящему у костра человеку. Ульменета хотела предостеречь человека криком, но не смогла. Когти демона вонзились в спину сидящего, и он, издав вопль, повалился ничком.
Демон превратился в черный дым и вошел в кровавую рану на спине мертвеца. Мертвец встал — лица его, скрытого капюшоном, Ульменета не видела — повернулся лицом к озеру и воздел руки. В ответ из-подо льда поднялись тысячи когтистых рук.
Видение снова поблекло, и Ульменета увидела алтарь. К нему был прикован цепями нагой золотобородый человек — покойный император, отец Аксианы. Тихий голос (Ульменете показалось, что он ей знаком, хотя он звучал, как далекое эхо) произнес: «Грядет день Воскресения, ибо ты первый из трех». Скованный император хотел сказать что-то, но кривой кинжал рассек ему грудь, и тело выгнулось в предсмертной судороге.
Ульменета вскрикнула, и видение исчезло — теперь она видела перед собой только освещенную луной дворцовую стену.
Видения, явившиеся ей, не имели смысла, императора никто не приносил в жертву. Проиграв последнее сражение, он бежал в горы со своими приближенными. Говорили, будто они и убили его, возмущенные трусостью, которую он выказал. Отчего же он тогда предстал перед ней, прикованный к жертвенному алтарю? Или в этом заключен некий символ?
Замерзшее озеро тоже осталось неразгаданным: демоны подо льдом не живут.
И почему королева оказалась в лесу без охраны, всего с четырьмя людьми? Где же король с его войском? Где королевская гвардия?
«Изгони эти видения из своих мыслей, — сказала себе Ульменета. — Они лживы — возможно, ты недостаточно хорошо подготовилась»,
Аксиана застонала во сне, и Ульменета, подойдя к ней, прошептала:
— Спи, радость моя. Все хорошо.
Но про себя она знала, что не все хорошо. Ее видения, вызванные лорассием, безусловно загадочны и, возможно, символичны — но не лживы.
Кто же эти четверо? Она вызвала в памяти их лица. Один из них черен лицом, но глаза у него голубые, другой огромен и лыс, с белыми висячими усами, третий молод и красив, у четвертого в руках лук. Ульменета вспомнила белую ворону, и ее пробрала дрожь.
Это по крайней мере в толковании не нуждается: белая ворона означает смерть.
Кебра-лучник опустил золотую монету в ладонь взбешенного трактирщика, и гнев толстяка сразу утих. Ничто в мире не согревает так, как золото, когда оно прикасается к коже. Злость по поводу поломанной мебели и нанесенных заведению убытков перешла в легкое раздражение, и трактирщик посмотрел снизу вверх на лучника, оглядывающего картину побоища. Илбрен хорошо изучил человеческую натуру и оценивал людей быстро и верно, но дружба Кебры и Зубра оставалась для него загадкой. Лучник — человек воздержанный, всегда опрятно одетый и чисто умытый. Говорит он тихо, учтиво и при этом умудряется оставлять вокруг себя свободное пространство — не любит, видно, тесного соседства с другими. А Зубр — дубина неотесанная, ничего, кроме презрения, не заслуживает. Такие всегда выпивают на две кружки пива больше, чем способны вместить, и впадают в буйство. Трактирщики таких гостей страсть как не любят. Есть, правда, у Зубра одно достоинство: на пути к двум лишним кружкам он способен выпить все, что имеется в таверне, и это, конечно, приносит неплохой доход. Но любопытно, как Кебра терпит такого субъекта в качестве друга?
— И все это он натворил? — покачал головой лучник. Два длинных стола перевернуты, на усыпанном опилками полу валяются обломки стульев, окно выбито — в свинцовом переплете до сих пор торчат осколки стекла. Под окном лежит без чувств вентрийский офицер, еще двое пострадавших, простые солдаты, сидят у дверей. У одного хлещет кровь из рассеченной щеки, другой держится за обвязанную голову.
— Все это и еще больше. Черепки от посуды мы вымели, два чугуна покорежены, в дело больше не годятся.
— Что ж, хотя бы убитых нет, — мрачно отметил Кебра, — и на том спасибо.
Трактирщик, взяв винный штоф, с улыбкой пригласил лучника к столу. Кебра с изборожденным складками, точно высеченным из камня лицом выглядел ничуть не моложе своих пятидесяти шести лет.
— Зубр — точно дитя малое, — сказал он, устало потирая глаза. — Когда что-то выходит не как ему хочется, он теряет над собой власть.
— Как это началось, я не знаю, — стал рассказывать Илбрен. — Мигнуть не успел — глядь, офицер уже летит по воздуху. Вон тот стол прошиб головой, насквозь.
Двое вентрийских солдат вошли с носилками, уложили на них раненого и вынесли прочь. К Кебре подошел офицер-дренай, ветеран, известный лучнику как человек порядочный.
— Постарайся найти его поскорее, — посоветовал он. — Раненый принадлежит к свите Маликады. Сам знаешь, что ждет виновного, если он умрет.
— Да, ваша милость, знаю.
— Боги праведные! Мало нам и без того хлопот с проклятыми вентрийцами, так еще кого-то из наших угораздило расколоть череп их офицеру. Я никого не хотел обидеть, Илбрен, — добавил дренай, обращаясь к хозяину.
— Никто и не обижается, сударь, — с легчайшим оттенком сарказма ответил вентриец, и офицер отошел.
— Извини за урон, Илбрен, — сказал Кебра. — Не знаешь ли, куда он девался, Зубр?
— Не знаю. Он как будто достаточно взрослый, чтобы обходиться без надзора и не учинять таких вот… художеств. — Трактирщик налил вина в два кубка и предложил один Кебре.
— Нынче у него выдался плохой день. Да и у всех нас тоже, — тихо промолвил Кебра, пригубил вино и отставил кубок.
— Да, я слыхал о решении короля, — вздохнул Илбрен. — Все слыхали. Я буду скучать по тебе, если тебя это утешит. По Зубру, впрочем, тоже, — улыбнулся трактирщик. — Но война — это для молодых, ведь верно? Тебе давно уж пора завести себе жену и растить сыновей.
— В какую хоть сторону он подался? — ничего не ответив на это, спросил Кебра.
— Я не видел.
Кебра направился к двери, и солдат с перевязанной головой сказал ему:
— Это просто шутка была, ну, неудачная, положим — а он точно обезумел.
— Дай угадаю. Шутка относилась к старикам?
— Будто уж и пошутить нельзя, — с довольно глупым видом повторил молодой солдат.
— Что ж, Зубр, я уверен, принял ее не слишком всерьез.
— Скажешь тоже! — возмутился второй солдат. — Погляди, что он с моим лицом сделал. — Кровь до сих пор сочилась из его разбитой скулы, правый глаз превратился всплошную багровую опухоль.
— Я говорю так, потому что ты жив, парень, — холодно отрезал Кебра. — Кто-нибудь видел, куда он пошел?
Оба потрясли головами, и Кебра вышел на меркнущий свет зимнего дня. Торговцы на рыночной площади сворачивали свои товары, дети у замерзшего фонтана играли в снежки. Сквозь толпу пробирался высокий чернокожий человек в длинном темном плаще. Дети уставились на него, один мальчуган потихоньку зашел ему за спину, приготовив снежок.
— Подумай хорошенько, малец, — не оборачиваясь, сказал черный. — Если ты его кинешь, мне придется… — тут он круто обернулся, — отрезать тебе голову! — Перепуганный мальчишка уронил снежок и припустил прочь во все лопатки, а черный, усмехнувшись, подошел к Кебре.
— Я так понимаю, что в казармах его нет, — сказал лучник, и Ногуста подтвердил:
— Там его не видели.
Вдвоем они представляли довольно нелепую пару: Ногуста — черный, могучего сложения, Кебра — худой как щепка, седоголовый и бледный. Пройдя по узким улицам, они пришли в харчевню на берегу реки, заняли стол у очага и заказали еду. Ногуста, сняв плащ и овчинную безрукавку, протянул руки к огню.
— Кто как, а я рад буду распрощаться с этими холодами. С чего это Зубр так отчаивается? Разве его не ждут дома целых три жены?
— Тут кто угодно отчается, — улыбнулся Кебра. Они поели в дружеском молчании, и Ногуста подбросил еще полено в огонь.
— Зачем отчаиваться?
1 2 3 4 5 6 7