Рамка ему была не нужна, но сколько он себя помнил, она висела в доме матери рядом с иконой. Из какого-то глупого принципа он хотел эту рамку оставить себе. Жена упиралась: не отдаст, потому что рамка ей нравится, и все тут. Судья, то и дело ворчавшая на него, что вот эти свинские мужчины разводятся, бросают невинных женщин и прочее, когда поняла, что жена претендует на фотографию его матери, вдруг стукнула молотком по столу и изрекла нечто внеюридическое: "Не будет этого, мадам! Совесть надо иметь!"
-- А теперь я не знаю, надо совесть иметь или не надо, -- печально сказал Данки.
Как ни смешно, брак его оказался без постели. Без постели для него -она-то жила с женихом. Вот почему Данки избегал рассказывать про это приятелям. Кому охота откровенничать, имея столь оригинальную форму семейной жизни? О, блаженное время наших советских разводов! Собственности никакой, делить нечего, окромя комнаты в коммуналке, которая принадлежит государству. Счет в банке? Но денег никогда не хватало до получки. В худшем случае при разводе, как выразился один мой знакомый адвокат, придется распилить пополам люстру. Не то в Калифорнии. По закону, муж обязан содержать жену до конца дней после развода так же, как он это делал в браке. Смертельный номер для общества, если, женившись, рискуешь оказаться в западне.
Предстоял еще суд, на котором символическая жена рассчитывала получить от Тодда реальные алименты на свое содержание в будущем, потому что она ведь приехала в Америку вовсе не для того, чтобы работать. Получилось, что Тодд будет кормить и ее жениха, замуж за которого она по этой причине не спешит. Некоторые калифорнийские законы весьма удобны для некоторых нечестных людей.
-- Вышел я из зала суда на свежий воздух, -- сказал Тодд, -- и поклялся больше не жениться никогда.
Диана сидела тихо и, не перебивая, слушала.
-- Налейте, -- наконец попросила она. -- У нас в России мужчинам положено разливать. Выпьем за ваш развод...
И сразу, не ожидая Тодда, выпила до дна.
-- Ему тоже нальем, -- Тодд подошел к Пушкину с бутылкой. -- А то как-то несправедливо.
Воткнув рюмку между фанерных пальцев, он наполнил ее. Пушкин держал рюмку криво, и половина водки пролилась на ковер. Тодд чокнулся сперва с ним, а потом с Дианой. Он уминал все подряд, что было выставлено на стол. Через полчаса оба захмелели. Один Пушкин оставался трезвым.
-- Давай выпьем на брудершафт, -- сказала Моргалкина, от полноты чувств заранее перейдя на "ты". Но придется поцеловаться. Ты не против?
Нет, Данки был не против. Он перегнулся через стол, она подставила ему губы. И как-то само собой они начали обниматься и очутились на диване. Диана вдруг замотала головой, отвела его руки, вскочила и опустила платье.
-- Я что-нибудь опять сделал не так? -- растерянно спросил Тодд.
-- Подожди. Не здесь, здесь плохо!
-- Но почему?!
-- Он смотрит на нас. Пойдем в другое место.
-- Какое -- другое?
Диана не ответила. Она вдруг осознала: зачать сына ее и Пушкина надо не здесь. Как она сразу не сообразила? Обязательно в другой, только в той и ни в какой другой квартире!
-- Пошли! -- прошептала она, натягивая плащ.
Данки нехотя подчинился. Лифт не вызывался. Спотыкаясь, Тодд следовал за Дианой по лестнице. Выйдя из подъезда, она взяла его под руку и вывела на набережную. Ветер разогнал тучи, и на небе висела половинка луны. Шаги гулко отзывались в подворотнях.
Милиционер в Музее на Мойке, дом 12, спал, но, когда Моргалкина позвонила в парадный вход, глянул через стекло, узнал ее и спросил только:
-- Тебе чего?
-- Открой, Василий, -- попросила она. -- Мне поработать надо.
Про спутника ее он не спросил, понял, что они вместе, выключил сирену охраны, и Диана с Тоддом вошли. Располневший и в годах Василий опять уселся на стул, надвинул фуражку на глаза и вырубился.
Во тьме Диана шла по музею, как у себя дома, и тянула за руку Тодда. В кабинете Пушкина она остановилась. Свет то ли от луны, то ли от уличного фонаря проходил сквозь щель между шторами.
В голове у Тодда был туман. Он уже перестал удивляться Дианиным прихотям.
-- Здесь? -- шепотом спросил он.
-- Здесь...
Диана сняла плащ, бросила на стул, села на диванчик возле полки с книгами, стиснув коленки, ждала.
-- Тут он умер? -- продолжал шептать Тодд.
Она кивнула.
Тодд сделал несколько шагов по комнате и вернулся обратно. Что-то его беспокоило.
-- У меня к тебе просьба, -- вдруг решился он. -- Если тебе не трудно... На всякий случай... Напиши на бумажке, что ты сама этого хотела.
-- Как это? -- она закрыла лицо руками. -- Господи, стыд какой! Какой стыд!
-- Не обижайся. Просто у нас в Америке все сошли с ума, и с сексуальными домогательствами очень строго. Я бы не хотел сидеть за изнасилование в тюрьме, если ты утром передумаешь и пойдешь в полицию...
-- В милицию, -- поправила она.
-- Да, конечно, в милицию.
-- Ни в какую милицию я не пойду.
-- Знаю! Но пожалуйста... На всякий случай.
Диана хмыкнула, решительным шагом подошла к выключателю. Вспыхнул свет. Она наклонилась над письменным столом с фигуркой негритенка на нем и ларцом, в котором поэт держал свои рукописи. Сейчас там валялся всякий конторский мусор. Она вытащила из ларца листок бумаги.
-- Что писать? -- охрипшим вдруг голосом спросила она.
Тодд молчал, не зная, как по-русски пишутся официальные бумаги. Да и на английском он таких бумаг не видел.
-- Напиши что-нибудь... Ну, что добровольно...
-- Может быть, после?
-- Нет, до...
Лицо ее вдруг озарилось.
-- "Я, Диана Моргалкина, гражданка Российской Федерации, -- медленно произнесла она казенным голосом и написала, -- вступила в интимные..." Как лучше -- "в интимные" или "в сексуальные"?
-- Лучше "в сексуальные", -- посоветовал Данки. -- Интимные -- это может быть все что угодно...
-- Значит, "вступила в сексуальные отношения с гражданином США Тоддом Данки по собственному желанию. Никаких юридических и материальных претензий я к мистеру Данки не имею". Годится? Подпись... Как будто это у нас уже было, да?
Она расписалась, Тодд сложил и спрятал бумажку в карман пиджака.
-- Раздеваться не будем, -- строго сказала она. -- Отвернись, я сниму колготки. Просто сблизимся, и привет.
-- Как сблизимся? -- не понял он.
-- Тебе лучше знать, как...
-- А твой boy-friend Пушкин? -- Тодд не то чтобы пошутил, просто вырвалось.
-- Он мне разрешил...
Диана опять села на диванчик, ждала. Тодд все еще медлил.
-- Смотри! -- она расстегнула две пуговицы и руками подала ему груди. -- Неплохо смотрится при свете луны, да? Ну что же ты стоишь, как истукан? Делай что-нибудь!
-- Что это -- "истукан"? -- он не знал такого слова.
Ее немного знобило, и она не ответила. Подняла руки, положила ладони ему на уши и держала так, пока он не ожил и не решился действовать.
-- Ты что же? -- через некоторое время спросил он, коснувшись губами ее уха. -- Никогда?
-- Никогда.
-- Эх ты, а еще древнеримская богиня любви!
-- Ну и что? Диана -- символ девственности.
-- Зачем же хранить девственность две тыщи лет?
-- Дурак ты! Неужели все американцы такие? Понимаешь, сим-вол...
-- Символ-то ладно. Но реально зачем?
Диана закрыла глаза и долго не отвечала. Потом прошептала:
-- Так получилось...
Диванчик оказался скрипучим. Не понятно, как Пушкин на таком неудобном отдыхал. Диана ничего не почувствовала, кроме сопения Тодда возле своего уха.
-- Ты что, не умеешь? -- удивилась Диана.
-- Не знаю, не пробовал, -- пробормотал Тодд.
-- Таких мужчин нету.
-- А я есть.
-- Выходит, и у тебя так получилось?
Получилось быстро, неудобно, нескладно, нелепо, глупо, противно, грязно, мерзко, вообще отвратительно. Но ведь это был не он, не ее Пушкин, успокаивала она себя, а только минутный его заместитель. Она быстро натянула колготки и опустила платье.
-- У тебя есть пять долларов? -- спросила она.
Донор усмехнулся, вытащил из бумажника, протянул ей.
Диана погасила свет, взяла Тодда за руку и, держа в другой руке зеленую пятерку, повела в полутьме к выходу. Милиционер спал, она хлопнула его пятеркой по фуражке. Он встрепенулся, выключил сигнализацию и открыл дверь. Она сунула ему в руку купюру.
-- Я тебя доведу до метро, -- Диана взяла Тодда под руку, но тут же, вспомнив Пушкина, отпустила. -- Иди за мной, а то еще заблудишься...
По тротуару они шли молча, на некотором расстоянии друг от друга. В сквере у Казанского собора Моргалкина остановилась, поглядела на небо, начала что-то бормотать.
-- Ты что, молишься?
-- Видишь, какая луна? Это я сама с собой разговариваю, ведь Диана -это богиня Луны. Я -- Селена.
В метро "Невский проспект" в этот поздний час спешили редкие прохожие. Протрезвев от холода и дождя, поеживаясь, Данки смотрел на Диану настороженно. Зря я с ней спутался: странное она существо. Не лицемерная, тут что-то другое...
-- Извини меня, -- сказал Тодд.
-- Нет, это ты извини меня, -- возразила Моргалкина, глядя в сторону. -- Мне не следует тебе этого говорить... Я хотела, чтобы ты помог мне родить ребенка.
-- В каком смысле? -- он испугался.
-- Боже, какой ты недогадливый: в прямом. Я хотела от тебя забеременеть. Наверно, я отвратительная любовница и вообще никудышная баба. Как только свет терпит таких, как я?
Она резко повернулись и побежала. Тодд постоял еще минуту, тупо глядя ей вслед, в растерянности пожал плечами и вошел в вестибюль метро.
На следующее утро Данки улетел рейсом "Аэрофлота" в Сан-Франциско.
11.
Моргалкина вернулась домой в полном разладе с собой, а почему, не понимала. Ведь все получилось, как она хотела. Только гармония в душе ее нарушилась. Червь проник в душу, точил ее, а душа и без того раздиралась сомнениями. Пушкин встретил ее молча, глядел с осуждением. Но ведь сам виноват! Сам вынудил, подтолкнул к такому шагу. Ей не хотелось ни оправдываться, ни вообще с ним разговаривать. Первый раз она не почувствовала радости, когда осталась с Пушкиным наедине. Она решила, что ляжет спать одна. Диана постелила постель, разделась, укрылась одеялом, а он, одетый в зеленый с красным камер-юнкерский мундир, стоял и смотрел. Тогда она сжалилась: поднялась, раздела его и уложила в постель.
-- Я тебя ненавижу, -- сказала она.
Повернула его лицом к стене и сама легла спиной к нему.
Что-то в ее счастливом браке с Пушкиным с той ночи разладилось. А ему все равно. Диана больше не говорила за себя и за него, молчала. Она сердилась и, сердясь, перестала плакать, когда на экскурсии говорила о его смерти. Так продолжалось месяца полтора, до того дня, когда она наконец поняла, что беременна.
Все вернулось на круги своя. Моргалкину словно подменили. Она ожила, снова спешила домой к своему Пушкину. Она уверила себя и стала уверять его, что он и никто другой -- отец ее ребенка. Скоро у меня будет живой маленький Пушкин. Он обязательно тоже станет великим поэтом! Я так хочу!
-- Ты рад? -- спрашивала она мужа.
Пушкин отвечал ей, что он в восторге.
-- У тебя было четверо, -- говорила она ему, а это пятый, еще мальчик.
-- Откуда ты знаешь, что мальчик? -- спрашивал Пушкин.
-- Знаю, знаю! Назовем Сашей, ладно?
-- Но сын Сашка у меня уже был, -- сказал Пушкин.
-- Ну и что? Ведь тот Саша умер...
В общем, он согласился, что будет Саша. Диане осталось только выносить и родить.
Женщины в музее посплетничали вокруг нее немного. Между собой посмеивались, а у нее спрашивали:
-- Ну, скажи хоть от кого?
-- От Пушкина, -- отвечала она.
И это была ее правда.
Впрочем, сослуживицы просто так, для вида приставали: все и без нее знали, что от того приезжего американца.
С животом экскурсии ей стало водить труднее, но она почувствовала особую гордость, когда стало заметно. Блондинкой она быть перестала и даже не заметила этого. Зато важная тайна сделалась явью. Если забыть маленькую неувязку, то вот факт: она носит его ребенка, того, кто хозяин в ее комнате, самого умного и самого великого человека в России, носит нового Пушкина.
Беременность протекала тяжело. Два раза Моргалкина ложилась в больницу на сохранение. Но в больнице было еще хуже, чем дома: полуголодный паек, ухода никакого и лекарств никаких, разве что самой через знакомых удается достать. Работала она до самого конца, водила экскурсии, несмотря на летнюю духоту, боялась только, как бы в тесноте шустрый экскурсант с ног ее не сбил.
Проснулась Диана утром затемно, почувствовав, что надо идти, а то дома сама не управится: на помощь-то мужа надежды никакой. Он лежит или стоит, облокотясь на стол, и в одну точку смотрит.
-- Эх, Пушкин, Пушкин, -- только и произнесла она. -- Жди меня, да смотри, никого сюда не приводи!
В роддом Диана по пустынным улицам, поеживаясь от утренней сырости, дошла пешком сама. Принимать ее не хотели, так как все переполнено, посоветовали ехать в другой роддом. Ноги у нее подкосились, и она села на пол в приемной. Позвали дежурную акушерку, та на Моргалкину накричала, мол, нечего прикидываться, не ты первая, не ты последняя рожать просишься. А где на всех на вас место найти? Беременеют и беременеют, как кошки. Но, обругав и поиздевавшись, выгнать почему-то побоялась, и санитарка бросила Диане халат и шлепанцы.
В палате только и разговоров было, что все заражено стафилококком, матери болеют -- детям передается, но это ничего, случается, что рождаются и здоровые дети. Диане не пришлось долго в разговорах участвовать. Положили ее на стол, а дальше она смутно помнила, как и что, боль только. Да еще акушерка удивилась:
-- Ты что ж, девственница? Тоже мне святая Мария... От кого ж ты так, балуясь, понесла?
-- От Пушкина, -- опять пробормотала Диана в полубреду.
-- Хамишь, девка! -- обиделась акушерка и больше ее ни о чем не спрашивала.
Моргалкина и сама не знала, что осталась невинной. Гинеколог ей после сказала, что такие беременности имеют место, когда сходятся по быстрой случайности. И многозначительно на нее посмотрела.
Не везло Диане. Роды затянулись. Хотя самому рожать не довелось, процедура эта представляется мне и в легком виде великим мучением и безвестным подвигом во имя человечества. Более серьезным, почетным и наверняка более гуманным, нежели бГiльшая часть мужских подвигов, за которые так называемому сильному полу на грудь вешают побрякушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9