Там сделали один музей для всех писателей. Зато налогов с писателей не берут вообще, государство поддерживает журналы и издательства. У вас все калории идут на мертвых писателей, а живым, насколько я вижу, жизни нет!
Он дружески взял ее за пуговицу, которая была плохо пришита. Она его руку отвела, но не знала, что ответить, и поэтому сказала:
-- Вы ничего не понимаете!
Резко повернулась на каблуках и решительной походкой пошла от него прочь. Тодду хотелось еще порассуждать, но он остался посреди тротуара один. Он смотрел ей вслед, крутя в пальцах ее оставшуюся пуговицу. Хмель прошел, но одиннадцатичасовая разница во времени с Калифорнией все еще давала себя знать. Данки хотелось только завалиться в постель и уснуть.
6.
В музее был обычный день. Директор ругался с кассиршей, которая, не отрывая билеты, прикарманивала деньги. Кассирше было на директора и на музей наплевать: она давно вышла на пенсию и прирабатывала не на таком уж доходном месте. В коридоре толпились посетители, ожидая, пока к ним выйдет экскурсовод. Сами экскурсоводы кучковались в своей комнатенке. Там стоял обычный женский треп. За столом заполнялась ведомость на зарплату. Елись бутерброды, наводился марафет, девицы курили одну сигарету "Малборо" на двоих, затягиваясь по очереди. Тамара играла с компьютером в карты. Диана ободрала палец о гвоздь в старой кушетке и приклеивала пластырь, когда зазвонил телефон.
-- Диана, -- крикнули из противоположного угла комнаты, -- тебя. Между прочим, мужской приятный баритонец и вроде бы с иностранным акцентом.
Вздохнув, Моргалкина поднялась со стула и взяла трубку.
-- Кто это?
-- Тодд.
-- Какой Тодд? -- она делала вид, что не узнает.
-- Тот, который вас вчера пытался проводить. Может, увидимся?
-- Зачем?
-- Хм... Чтобы отдать вашу пуговицу.
-- Какую еще пуговицу?
-- Она осталась у меня в руках. Я хочу попросить у вас прощения, что лишил вас пуговицы. А если согласитесь, то вместе пообедаем...
-- Но я занята.
-- Тогда можно я еще позвоню? Вдруг вы освободитесь?
-- Звонить в музей каждый имеет право.
Комнатенка притихла. Всем было интересно, кто такой в кои-то веки появился у Дианы, что посреди дня ей звонит и куда-то зовет, а она кривляется. По-видимому, голос в трубке настаивал, и она ответила:
-- Не знаю. Может быть. Если смогу... Если будет свободное время... Но только взять пуговицу!
И повесила трубку.
-- Не глупи, Диан, -- не отводя глаз от компьютера, заметила Тамара.
-- На что он мне?
-- А если он с серьезными намерениями?
-- Не нужны мне его намерения -- ни серьезные, ни легкие. Знать его не хочу...
-- Блондинка к старости строга с мужчиной стала, -- прокомментировал кто-то, и все захохотали.
-- Пошли, девочки! -- раздался другой голос. -- Тут персональные дела, а надо работать: директор в коридоре -- слышите, гневается.
Тамара задержалась, пытаясь обыграть компьютер, но опять ничего не вышло.
-- Слушай, подруга, не мудри...
Моргалкина сидела на своем любимом коньке:
-- Никто мне не нужен! И вообще, Диана -- символ девственности.
-- Ты что, девственность свою до гроба сохранить хочешь? Так там ведь по одному лежат.
Пожав плечами, Тамара вырубила компьютер, поднялась и, хлопнув дверью, вышла. Спорить с ней было трудно: Тамара за словом в карман не лезла. И Диана, как всегда, надулась.
Оставшись одна, Моргалкина поразмышляла еще немного и убедила себя, что на свидание пойдет. Исключительно для того, чтобы забрать у этого жалкого американского алкоголика свою пуговицу от пальто. Такую сейчас ни за какие деньги не купишь.
Данки действительно позвонил еще раз. После работы она с ним встретилась. Тодд был совершенно трезв и ужасно обходителен. Он проштудировал карту Петербурга и нашел хорошее место, где можно пообедать. Через полчаса они уже сидели за столиком в ресторане "Белые ночи". Тодд изучал Диану, она это не без некоторого любопытства чувствовала.
-- Почему вы все время улыбаетесь? -- спросила она.
-- Меня так учили.
-- Где?
-- Я подрабатывал на учебу контролером в системе супермаркетов "Сейфвей". У них все, кого нанимают, обязаны пройти специальную школу, в которой учат улыбаться.
-- Мне тоже не мешало бы в такую школу походить, -- вдруг посветлела она.
-- Может, в России это нормально, быть всегда печально-серьезным. Но у нас могут уволить за такое выражение лица. Покупателю должно быть приятно, когда он в магазине. Одевшись похуже, я должен был ехать в другой город и идти в "Сейфвей" обыкновенным покупателем, лучше вечером, в час пик, когда продавцы устали, а все спешат. Брал в магазине какую-нибудь ерунду, например, пачку печенья или банку бобов, ставил перед кассиром и тут говорил: "Ой, я забыл взять растворимый кофе".
-- А кассир? У него же очередь...
-- Кассир ждал, он уже ввел мой счет в компьютер, а я неторопливо шел за кофе. Принес кофе -- вижу, что к моему продавцу очередь человек пять, но он мне по-прежнему улыбается. Подхожу и говорю кассиру: "Принесите мне французский багет". Он посылает за хлебом для меня, а мне улыбается и говорит: "Сию секунду все будет сделано. Может, вам еще что-нибудь нужно?" Но не дай Бог, если он рассердится, что я копаюсь так долго. Тогда я вызываю менеджера и оказываюсь контролером. Через пять минут этот кассир уволен.
-- Да вы, Тодд, страшный человек!
-- Для кого? Для плохого работника? Зато покупатели всегда уверены, что их обслуживают по самым высоким стандартам, и не пойдут в другой магазин. А служащие могут опасаться, что любой простой покупатель окажется контролером. Всегда приходится улыбаться и вообще держать марку.
Рассказывая про себя, Тодд опустил одну деталь: улыбаться-то его научили, но вскоре выгнали за пьянку, и пошли его беды. Теперь он лицемерную Диану разглядывал и думал: удастся сегодня или нет? Он решил, что именно сегодня. Во что бы то ни стало он должен достичь цели. Почему сегодня, он не смог бы объяснить. Он был на взлете и трепался обо всем на свете. А она слушала, и он был уверен, что ей с ним интересно. Со стороны это выглядело как самое полноценное охмурение. А может, оно таковым и являлось?
Как ни удивительно, их хорошо кормили, и они выпили две бутылки "Цинандали". Диана несколько расслабилась, а у него прибавилось уверенности, что будет, как задумано.
На улице подсохло, но было пасмурно. Они медленно шли вдоль витрин с опущенными железными решетками.
-- Поедем ко мне, -- решился предложить он.
-- Это куда? -- насторожилась она.
-- У меня комната в университетском общежитии.
-- Зачем я нужна? -- спросила она, и вопроса глупей придумать было трудно.
-- Покажу мою диссертацию, -- предложил Тодд. -- Все-таки это близкая вам тема: феминизм Пушкина.
-- Да? -- вежливо удивилась она. -- Но ведь это на английском.
-- Тогда кофе попьем...
-- Мы с Тамарой выпиваем по семь чашек кофе за день -- между экскурсиями.
-- Кто это -- Тамара?
-- Моя подруга. Не знаете? Она вам письма посылала...
-- А разве не вы? -- Тодд остановился и взял ее за локоть.
-- Конечно, нет... Я бы ни за что не стала! Ну, мне пора домой.
Типичная недотрога... Но в ее холодности и постоянной отстраненности есть какая-то тайна, некая причина, ему непонятная. Повторное предложение прозвучало жалобно. Не надо было говорить, но само вырвалось:
-- А может, все-таки поедем ко мне?
-- Что вы, я замужем. Я другому отдана и буду век ему верна.
-- А кто ваш муж?
-- Пушкин.
-- Остроумно. Ведь он давно умер!
-- Для всех умер, а для меня жив.
Он смотрел на нее с осторожностью.
-- Хорошо, -- сказал он, помедлив. -- Но у Пушкина была жена.
-- Была, -- согласилась она. -- Умерла. Я -- его вторая жена. Вы -первый, кому я сказала, что Пушкин мой муж. Эту тайну я никому не открывала.
-- Понял. Буду молчать, как рыба, -- сказал он серьезно и только потом улыбнулся.
-- Мне пора.
-- Я вас провожу.
-- Не надо, я тут недалеко живу...
Он попытался притянуть ее к себе и поцеловать, но лицемерная Диана напрягла мышцы и испуганно отстранилась.
Дверцы подкатившего автобуса открылись. Моргалкина, переступив через валявшуюся бутылку от кока-колы, встала на ступеньку. Тодд шагнул за Дианой, протянув на ладони пуговицу. Пуговицу она взяла, и двери захлопнулись. Черт с ней, с этой лицемерной блондинкой! Ни поцеловать, ни обнять, не говоря уж о том, что ему надо, а ей, похоже, не надо вообще. И юмор у нее какой-то гробовой. Он сунул замерзшие руки в карманы, поднял воротник и пошел искать метро.
7.
Моргалкина была влюблена в Пушкина до самозабвения. Если бы он шел по снегу, она собирала бы снег из-под его подошв и ела. Она была абсолютно уверена, что Пушкин принадлежит ей лично, а уж она ему само собой. Любовь и преданность ему давали ей энергию жизни и счастье быть с ним всегда -- и днем, и ночью. Но реально она входила в свою коммуналку, отпирала дверь в комнату и оставалась одна.
У нее был знакомый художник Дасюк, в высшей степени гений, как сам он себя оценивал. Дасюк спился и работал плотником в БДТ. Что-то у него было с кожей на почве алкоголизма: красные с синим отливом пятна украшали лицо, шею и руки. Прошлой зимой Диана наплела ему с три короба про какую-то выставку. Они вместе выбрали рисунок, с которого Дасюк обещал сваять Пушкина во весь рост.
-- Черт с тобой, вырежу из фанеры.
-- Из фанеры? -- огорчилась она. -- А я думала...
-- Хорошей фанеры достану, толстой, авиационной. Будет лучше живого.
Неделю спустя после работы Диана поехала к Дасюку. В захламленной мастерской позади сцены перед ней стоял, прислонившись к электропиле, ее родной Пушкин, только без одежды. Дасюк раскрасил лицо и тело, приклеил парик -- кудряшки настоящих волос, не забыв вырезать и приклеить все, что покоится под одеждой. Моргалкина вспыхнула, увидев это, сердце у нее забилось. Она потребовала немедленно оторвать сию мерзость, а Дасюк издал звук, похожий скорее на кудахтанье, чем на смех:
-- Почему же мерзость? Ты чего? Хочешь, чтобы я его кастрировал? Не буду! Не позволю надругаться над нашим культурным достоянием! Как у всех, так и у него. Так Всевышний распорядился. Я это с себя творил, с натуры. Не веришь -- хочешь покажу?
-- Нет, нет, ради Бога! Тебе это нужно, а ему-то зачем?
-- Он что, не мужик? Ну, это ты брось! Или сама делай что хочешь! Вот тебе нож, кисть, палитра -- замазывай. Хоть фиговый лист присобачь, хоть вообще ликвидируй, что тебе не по душе! Уродуй произведение высокого искусства!
Красные с синим отливом пятна на щеках и лбу Дасюка стали от нервного напряжения коричневыми, глаза налились кровью.
Моргалкина взяла в руки нож, но прикоснуться к этому месту не решилась.
-- А одеть его нельзя? -- робко спросила она.
-- Купи костюм да одень.
-- Шутишь? Ему ведь мундир положен. Где же такой достать?
-- Он кто был? -- Дасюк опять закудахтал. -- Кажись, камер-юнкер?
-- Камер-юнкер, -- обиделась Диана, -- был, между прочим, по уровню статский советник!
-- Ты меня не путай! А бутыль за это будет? В костюмерной они наверняка три шкуры сдерут.
-- У меня есть деньги. Брат переправил.
-- Откуда?
-- Из Мексики.
-- А чего он там не видал?
-- Работает. Туда русские геодезисты бегут, потому что там платят.
-- Может, и мне в Мексику податься? Что я, слабже Сикейроса? Такое могу намазать, что закачаются!
Косолапый Дасюк вразвалочку пересек мастерскую, пнул ногой дверь и скрылся. Моргалкина в панике, прижав ладони к шее, осталась наедине с обнаженным Пушкиным.
-- Видите, как получается, Александр Сергеич, -- сказала Диана, стараясь отводить глаза от нагого изваяния. -- Я понимаю, что вам холодно. Потерпите немножко.
От Пушкина пахло олифой.
Моргалкина стащила свое пальтишко и накинула на Пушкина, обвязав вокруг его талии пояс. Теперь, хотя вид у поэта был странный, на него стало удобнее смотреть. Диана вытащила из сумочки флакончик с духами "Climat", давно ей подаренный пушкинистом Конвойским, и прыснула Пушкину на небрежно раскиданные каштановые локоны. Пушкин поморщился, наверно, ему не понравилось, что духи женские.
Дасюк вернулся, волоча пластмассовый мешок.
-- Всю костюмерную бабоньки перевернули. Насилу нашли. Был, говорят, у них спектакль по Пушкину, давно не идет. А куда костюмы подевались, никто не помнит. Может, говорят, давно сперли. И вот нашли все-таки. Надо будет с ними расплатиться...
Открыв сумочку, Диана вынула деньги, оставив себе на такси.
Она сдвинула на столе пустые бутылки, корки хлеба и аккуратно разложила парадный мундир темно-зеленого цвета с красными обшлагами и высоченным воротником. Золотое шитье с падающими по краям кисточками придавало вид торжественный. К мундиру прилагались белые суконные рейтузы, слегка поношенные и сильно мятые. Дасюк бросил на пол башмаки и извлек из кармана белые чулки. Диана нашла в мешке мятую шляпу, тоже обшитую золотом. К шляпе, в подвязанном к ней пластмассовом мешочке, прилагался белый плюмаж.
-- Плюмаж не надо, это украшение для лошади, -- Дасюк оторвал плюмаж от шляпы.
Положив Пушкина на стол, она натянула на него белые рейтузы, потом поставила и надела мундир.
-- Совсем другое дело! -- сказала она, любуясь им.
Пушкин стоял босой.
-- Сапоги не забудь, -- напомнил Дасюк, -- с собой возьми.
-- Да он же замерзнет, холод на дворе.
Дасюк посмотрел на Диану внимательно, но возражать не стал. Она натянула Пушкину чулки, потом сапоги. Он не сопротивлялся, наоборот, она чувствовала, старался ей помочь.
-- Красавец твой Пушкин, -- наклонив голову набок, глядел на них Дасюк. -- А в жизни-то был уродом.
-- Сам ты урод!
-- Слушай, -- Дасюк посмотрел на ее счастливое лицо с подозрением. -- А если взаправду, зачем он тебе? Мужика что ль нету? Я лучше могу, чем этот фанерный... Давай прямо сейчас, а?
Он взялся волосатой рукой за пряжку ремня.
-- Не болтай глупости! -- сухо отрубила Моргалкина, не рассердившись, но и не приняв предложение за комплимент. -- Сказано тебе, для выставки. У тебя всегда только одно на уме.
-- Обижаешь! -- фыркнул Дасюк. -- Я и выпить всегда хочу.
Он помог ей вынести свое произведение на улицу и остановил такси.
-- А куклу куда? -- спросил шофер. -- В багажник? Пополам согнется?
-- Да вы что! -- возмутилась Диана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9