Нет, старый рогоносец не заслуживал уважения — и тот факт, что англичане в массе своей думали не так, как он, лишь усиливал презрение Хассана.
Он беспокоился лишь о том, что слабость Эшфорда плюс его некоторая симпатия к Дикштейну, как к бывшему другу и ученику, может остановить его от желания как-то вмешаться в ситуацию.
Он прикинул, не стоит ли обыграть факт еврейства Дикштейна. Еще со своих оксфордских времен он знал, что самый отъявленный антисемитизм в Англии имел место в верхних слоях общества: лондонские клубы, в которых регулярно накидывали евреям черные шары, существовали в Вест-Энде, а не в Ист-Энде. Но Эшфорд и тут был исключением. Он любил Ближний Восток, но его проарабские взгляды имели этическую, а не расовую мотивацию. Нет, такой подход будет ошибкой.
В конце концов он решил играть в открытую: рассказать Эшфорду почему он стремится найти Дикштейна, и остается лишь надеяться, что он согласится помочь ему в силу тех же самых причин.
Обменявшись рукопожатиями и отдав должное шерри, они расселись в саду, и Эшфорд спросил:
— Что так быстро снова привело вас в Англию?
— Я гоняюсь за Натом Дикштейном, — откровенно ответил Хассан.
Они сидели на берегу реки, в уголке сада, отрезанном высокой изгородью, где Хассан много лет назад целовал красавицу Эйлу. Здесь они были укрыты от прохладного октябрьского ветра, и слабые лучи осеннего солнца согревали их.
Эшфорд был настороже и явно обеспокоен, но его лицо сохраняло бесстрастие.
— Думаю, вам бы лучше рассказать мне, что, происходит. Хассан отметил, что за прошедшее лето профессор явно стал испытывать некоторую склонность к моде. Он отпустил бачки, монашеское обрамление тонзуры явно прибавило в длине, и он был в джинсах с широким кожаным поясом под твидовым пиджаком.
— Я вам все расскажу, — начал Хассан, испытывая неловкость, при мысли, что Ростов, конечно, действовал бы более тонко, — но я должен взять с вас слово, что все рассказанное не пойдет дальше никуда.
— Договорились.
— Дикштейн — израильский шпион. Эшфорд прищурился, но промолчал. Хассан двинулся дальше.
— Сионисты планируют создать ядерную бомбу, но у них нет плутония. Они хотят тайным образом раздобыть уран, загрузить его в свой реактор и получить плутоний. Задача Дикштейна — украсть этот уран, а моя — найти его и остановить. И я хочу, чтобы вы помогли мне.
Уставившись в свой стакан, Эшфорд одним глотком выпил шерри.
— Касательно этой темы есть два вопроса, — сказал он, и Хассан понял, что Эшфорд пытается рассматривать его рассказ, как чисто интеллектуальную проблему, типичная защита перепуганного ученого. — Первая заключается в том, могу ли я помочь вам или нет, а вторая — должен ли я это делать. Последнее, я думаю, доминирует, во всяком случае, с моральной точки зрения.
«Взять бы тебя за глотку и потрясти, — подумал Хассан. — Может быть, так я сделал бы, во всяком случае, фигурально». Вслух же он сказал:
— Конечно, вы должны. Вы же верите в наше дело.
— Все не так просто. Я вынужден вмешиваться в конфликт между двумя людьми, которых я считаю своими друзьями.
— Но прав из них только один.
— Поэтому я и должен помогать тому, кто прав — и предать того, кто ошибается?
— Конечно.
— Тут не может быть «конечно»… Что вы собираетесь делать, если и когда вы найдете Дикштейна?
— Я работаю в египетской разведке, профессор. Но моя преданность — и, не сомневаюсь, ваша тоже — принадлежит Палестине.
Эшфорд отказался заглатывать наживку.
— Продолжайте, — бесстрастно кивнул он.
— Я должен точно выяснить, где и когда Дикштейн собирается похитить уран. — Хассан замялся. — А федаины окажутся на месте раньше Дикштейна и сами захватят уран.
У Эшфорда вспыхнули глаза.
— Господи. Просто потрясающе.
Я его уже почти уговорил, подумал Хассан. Он и испуган, и возбужден.
— Вам нетрудно испытывать симпатии к Палестине, сидя тут в Оксфорде, читая лекции и посещая митинги. Но тем из нас. кто борется за свою страну, гораздо труднее. И я у вас с просьбой, чтобы вы сделали что-то конкретное в поддержку ваших убеждений, дабы убедились, что ваши идеалы что-то значат для вас — или нет. Именно на этом пути и вы, и я должны убедиться, что дело арабов для вас нечто большее, чем просто романтическое увлечение. Это испытание, профессор.
— Может, вы и правы, — сказал Эшфорд. И Хассан подумал: я сломал тебя.

Сузи решила, наконец, сказать отцу, что полюбила Ната Дикштейна.
Сначала она не могла поверить самой себе, что это в самом деле произошло. Те несколько дней, что они провели вместе в Лондоне, были какими-то сумасшедшими, наполненными любовью и счастьем, но несколько погодя она сообразила, что все эти чувства могут быть преходящи. Так что она решила не торопиться с выводами. Она будет вести себя совершенно нормально и посмотрит, как будут складываться обстоятельства.
Но происшествие в Сингапуре заставило её изменить свои взгляды. Двое из стюардов в салоне были геями, которые, как обычно, расположились в одной из двух комнат номера гостиницы, отводившегося экипажу: в другой комнате все собрались на вечеринку. В её ходе второй пилот стал волочиться за Сузи. Это был спокойный улыбчивый блондин с несколько странным чувством юмора. Стюардессы относились к нему не без симпатии. Раньше Сузи, особо не раздумывая, оказалась бы с ним в постели. Но она решительно сказала ему «нет», изумив всю команду. Вспоминая потом происшедшее, она решила, что больше не хочет, чтобы её укладывали в койку. Ей было неприятно даже думать об этом. Она хотела быть лишь с Натаниелем. Это было словно… словно напоминающее тот день, когда пять лет назад вышел второй альбом «Битлов», и она выкинула целую кучу пластинок Элвиса, Роби Орбисона и братьев Эверли, поняв, что не хочет больше их слушать, они не доставляют ей удовольствия, старые знакомые мелодии, которые она слушала раз за разом, а теперь ей нужна музыка более высокого порядка. Вот и сейчас с ней случилось нечто подобное — и больше того.
Письмо Дикштейна потрясло её. Оно было написано Бог знает когда и опущено в аэропорту Орли в Париже. Своим мелким аккуратным почерком со смешными завитушками он изливал свое сердце с предельной откровенностью, которая поразила её тем более, что исходила от нормального сдержанного человека. Она плакала над этими строками.
Она обдумала, как сможет все объяснить отцу.
Она знала, что он осуждал Израиль. Дикштейн был его старым студентом, и отец откровенно обрадовался встрече с ним, с готовностью отбросив в сторону тот факт, что его бывший студент оказался на стороне врага. Но теперь она хотела, чтобы Дикштейн стал частью её жизни, членом семьи. В его письме говорилось: «Я хочу навсегда быть с тобой», и Сузи с трудом могла дождаться той минуты, когда она скажет ему: «О да, я тоже».
Она считала, что обе стороны на Ближнем Востоке неправы. Изгнание беженцев было несправедливым делом, достойным сожаления, но она считала, что те давно уже должны были обзавестись новыми домами — то было непросто, но все же куда легче, чем постоянно воевать, и она презирала тот театральный героизм, искушению которого многие арабы решительно не могли противостоять. С другой стороны, было ясно, что вся эта чертова неразбериха в основе своей несет ошибку сионистов, которые завладели землями, принадлежащими другим. Этот достаточно циничный взгляд не встречал отклика у её отца, который считал правой одну сторону и виновной другую, а светлый облик его жены, конечно же, был на стороне правых.
Ему придется нелегко. Она давно уже высмеяла его мечты, как он пройдет по церковному проходу рядом с дочерью в белом свадебном наряде: но время от времени он заводил разговоры, что ей пора угомониться и подарить ему внучку. И мысль, что его внуки могут оказаться израильтянами, будет для него тяжелым ударом.
Что ж, такова цена за право быть отцом, думала Сузи, входя в дом. Она крикнула: «Папа, я приехала!», снимая плащ и кидая в угол сумку. Ответа не последовало, но его папка лежала в холле; должно быть, он где-то в саду. Поставив на плиту кастрюлю, она вышла из кухни и направилась в сторону реки, по-прежнему подыскивая те слова, которыми она изложит ему новость. Может, ей стоит начать с повествования о последнем рейсе, а потом постепенно…
Она услышала голоса, когда приблизилась к изгороди.
— И что вы собираетесь делать с ним? — Это был голос её отца.
— Просто следить, — сказал другой голос, которого она не узнавала. — Конечно, до поры до времени Дикштейн будет оставаться в живых.
Она поднесла руки ко рту, чтобы перехватить готовый вырваться вскрик ужаса. Затем, перепуганная, она повернулась и на цыпочках поспешила обратно в дом.

— Итак, — сказал профессор Эшфорд, — придерживаясь той системы мышления, которую мы назвали бы «методом Ростова», давайте вспомним все, что нам известно о Нате Дикштейне.
Поступай, как тебе заблагорассудится, подумал Хассан, но ради Бога решись на что-нибудь.
— Он родился в Лондоне, в Ист-Энде, — продолжал Эшфорд. — Его отец умер, когда он был ещё подростком. Что относительно матери?
— По данным нашего досье, она тоже умерла.
— Ах вот как. Итак, он попал в армию в середине войны — 1943 году, насколько мне помнится. Во всяком случае, он успел принять участие в высадке на Сицилии. После того, когда была занята половина Италии, он попал в плен, точно не помню, в каком месте. Ходили слухи — не сомневаюсь, вы их тоже помните — что, будучи евреем, он подвергся особенно жестокому обращению в лагере. После войны он оказался здесь. Он…
— Сицилия, — прервал его Хассан.
— То есть?
— В его досье упоминается Сицилия. Предполагается, что он имел прямое отношение к похищению судна с грузом оружия. Наши люди купили его у шайки сицилийских уголовников.
— Если верить тому, что пишется в газетах, — сказал Эшфорд, — то на Сицилии есть только одно преступное сообщество.
— Наши люди подозревают, — добавил Хассан, — что захват судна произошел из-за подкупа сицилийцев, которые и дали наводку на него.
— Не в Сицилии ли он спас чью-то жизнь?
Хассан пытался вспомнить, о чем толкует Эшфорд. Он сдерживал нетерпение, думая: пусть трепется — авось что-то и прояснится.
— Он спас чью-то жизнь?
— Американца. Разве вы не помните? Я никогда не мог забыть. Дикштейн приводил этого человека сюда. Этакий грубоватый джи-ай. Он и рассказал мне эту историю, как раз в этом доме. Вроде мы что-то нащупали. Вы должны помнить этого человека: вы же были тут в этот день, разве не домните?
— Не берусь утверждать, что помню, — пробормотал Хассан. Он был смущен… скорее всего, он был на кухне, обольщая Эйлу.
— Это как-то… выбивалось из ряда, — тихо сказал Эшфорд. Он сидел, глядя на медленные струи воды: память его вернулась на двадцать лет назад, и лицо затуманилось грустью, когда он вспомнил свою жену. — Вот тут мы сидели, компания
.преподавателей и студентов, скорее всего, болтая то ли об атональной музыке, то ли об экзистенциализме, попивали шерри, и вдруг появился здоровый солдат, который начал рассказывать о снайперах, танках, о крови и смерти. По нам словно мороз прошел: поэтому я и помню все так ясно. Он рассказал, что его семья родом с Сицилии, и его родственники принимали Дикштейна после этой истории со спасением жизни. Вы сказали, что сицилийский клан дал Дикштейну наводку на судно с грузом оружия?
— Вполне возможно, вот и все.
— Может, ему не пришлось даже давать им взятку. Хассан покачал головой. Все этой было информацией, самой обычной информацией, на детали и подробности которой Ростов постоянно обращал внимание — но что ему с ней делать?
— Пока я не вижу, какой толк для нас во всех этих воспоминаниях. Каким образом то давнее похищение Дикштейном оружия может быть связано с мафией?
— Мафия, — произнес Эшфорд. — Вот то слово, которое я постоянно искал. И звали того человека Кортоне, Тони Кортоне… нет. Ал Кортоне из Буффало. Говорю вам, мне запали в голову все детали!
— Но какая тут связь? — нетерпеливо спросил Хассан. Эшфорд пожал плечами.
— Все очень просто. Дикштейн всего лишь использовал свою связь с Кортоне, чтобы выйти на сицилийскую мафию, которая и помогла ему совершить пиратский акт в Средиземном море.. Люди, как вы знаете, нередко обращаются к опыту юности: вот он и может повторить снова то же самое.
Хассан начал кое-что понимать, и тогда перед ним забрезжила надежда. Дело было неопределенным; в основе его лежали всего лишь предположения, но оно имело смысл, что-то тут просматривалось и, вполне возможно, ему удастся опять выйти на Дикштейна.
Эшфорд явно был удовлетворен собой.
— Прекрасный образчик умозрительных размышлений — хотел бы я опубликовать их со своими примечаниями.
— Я поражен, — со всей силой страсти признался Ясиф Хассан. — Я просто поражен.
— Холодает, давайте вернемся в дом.
Когда они покидали сад, Хассан бегло подумал, что Ростовым ему явно не быть: но зато нашел Эшфорда в виде его заменителя. Может быть, к нему никогда больше не вернется его прежняя, полная гордости, независимость. Тут явно ощущался недостаток мужественности. Он подумал, неужели другие федаины чувствуют то же самое, и если да, то почему они столь кровожадны?
— Сложность в том, — заметил Эшфорд. — что я сомневаюсь в откровенности Кортоне, если даже он что-то знает.
— А вам он скажет?
— С чего ему откровенничать передо мной? Он вряд ли помнит меня. Правда, если бы Эйла была жива, она могла бы отправиться к нему, рассказать всю историю…
— М-да… — Хассану хотелось, чтобы имя Эйлы не всплывало в разговоре. — Я должен сам попытаться.
Они вошли в дом. Переступив порог кухни, они увидели Сузи и, глянув друг на друга, поняли, что нашли ответ на мучающую их проблему.

К тому времени, когда двое мужчин оказались в доме, Сузи почти убедила себя, что ей померещилось, когда в саду услышала разговор, якобы, об убийстве Ната Дикштейна. Этого просто не могло быть… сад, речка, осеннее солнышко, профессор и его гость… нет, убийству тут совсем не могло быть места, и все это — чистый бред, как увидеть белого медведя в пустыне Сахара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49