Садясь за стол, в нейлоновом хрусте, он спрашивает снова:
– Зачем я здесь?
Куган давится пивом; веер «Гинесса», подогретого до 36,6° Цельсия, разлетается вокруг. «Черт, – думает Нельсон, – неужели я сказал это вслух?»
– Толковый вопрос, черт побери. – Куган икает. – Умный ты малый. Небось у тебя на занятиях животики надорвешь.
– Но зачем я здесь? – повторяет Нельсон. Его парка блестит импортным пивом. – Не помню.
– Экзистенциальное сомнение, верно? – Куган утирает рот ладонью. – Хотите экзистенциального сомнения? Пожалуйста!
Он поднимает стакан и подается вперед.
– Мне надо было родиться елизаветинцем, Клинк. Даже если бы для этого надо было стать треклятым англичанином. Вот были поэты!… Бен Джонсон клал кирпичи, и воевал, и угодил в тюрягу. Кит Марло был шпион, бабник, и его зарезали в кабаке. В драке из-за счета! Вот – достойная поэта смерть!
Куган пьет и облизывает губы.
– А что грозит мне? – хрипит он. – В худшем случае я теряю мой говенный бессрочный контракт. Мы живем в малодушное время, Клинк. Мне должно быть стыдно.
Нельсон слышит тихое хрустальное «дзынь!», словно ложечкой задели бокал, но на столе только два пластмассовых стаканчика и такая же бутыль. «Вам должно быть стыдно, – думает Нельсон, и зажимает рукой рот. – Не сказал ли я это вслух?»
Куган стучит бутылью по столу.
– Молли! – орет он. – Молли Молли Молли!
Музыка давно смолкла, Тощий и Длинный Нос куда-то слиняли. Когда это произошло?… Официантка стоит в шаге от стола, раскинув руки.
– Кто здесь Молли? – спрашивает она.
«Хороший вопрос, – думает Нельсон. – Онапохожа не на ирландку, а скорее уж на испанку – черноволосая, черноглазая, смуглокожая. Стоит, покусывая губы и покачивая бедром, фартучек перехватывает милый стан, как набедренная повязка. Милый стан. – Нельсон зажимает рукой рот. – Не сказал ли я это вслух?»
– Это Клинк. Острый клинок, Клинк. – Куган хриплым театральным шепотом добавляет: – Только упаси тебя Бог спросить про его мать.
Официантка переводит безразличный взгляд на Нельсона.
– Ни гугу, – говорит она.
Молчание. Нельсон с Куганом переглядываются и прыскают со смеху. Нельсон смеется так, что пиво брызжет у него из носу.
– И что твой муж-иудей? – спрашивает Куган официантку.
Дзынь! Что-то всплывает из пивного моря в мозгу у Нельсона, что-то, имеющее отношение к иудеям. И тому, чего Куган должен стыдиться.
– Мне кажется, ребята, вам хватит, – говорит официантка.
– Еще нет. – Куган делает слабую попытку дотянуться до ее задницы. Официантка резво отпрыгивает, Куган еле успевает ухватиться за край стола.
– Господи! – Куган почти ничком падает на скамейку и одним глазом смотрит поверх стола. – Он что, наблюдает за нами, Клинк?
– Кто?
– Бармен, ты, изнуренный иезуит, – шепчет поэт. – Статный, дородный, как там его бишь.
Нельсон оборачивается. Куган снова шипит:
– Не так очевидно, черт тебя побери.
Поэтому Нельсон смотрит в потолок. Смотрит в свой стакан. Смотрит на часы. Смотрит на пустую эстраду. Потом, зевнув, взглядывает на бармена, который стоит, опершись на стойку. Здоровенный детина… наблюдает.
– Ну? – спрашивает Куган почти что из-под стола.
– Ага, – говорит Нельсон. – Он за нами наблюдает. Куган приподнимает голову и снова ныряет под стол.
– Черти лохматые, Клинк, это же Буян Бойлан! Он самый!
Поэт почти горизонтально выскакивает из-за стола. Локти и колени выпирают из просторного пальто под самыми разными углами, как будто два хорька дерутся в мешке. Нельсон совершает более грациозный, нейлоно-шуршащий исход, но не может сделать ни шагу дальше, потому что во все стороны – вниз. Комната кружится: проносится Куган, ревя, проносится бармен. Нельсона приподнимает на цыпочки и бросает под откос пола. Он выплывает на улицу, под снег, скользя боком, как хоккеист.
– П.М.Б.И.Ж! – ревет Куган. – Поцелуй Мою Благородную Ирландскую Жопу!

На трескучем морозе они цепляются друг за друга, чтобы не упасть, их общая синяя тень раскачивается в свете фонарей – горбатое четвероногое о двух головах. Кожу стягивает от холода, горло перехватывает. Он держит Кугана или Куган – его? Да какая разница!
– Ирландки, – задыхаясь, выговаривает Куган, – режут так, что не успел заметить, а уже потерял половину крови.
– Забавно. – Нельсон пытается совладать со своими ногами. – Она не похожа на ирландку.
– Черная ирландка, – Куган постепенно, палец за пальцем, отдирает себя от Нельсона, – самая страшная. Дочь прелестной лимерикской девы и сумрачного испанского моряка, смытого с Армады – смешение кровей, чьи истоки можно проследить аж до Марокко.
– Я упоминал, – говорит Нельсон, – что моя жена – ирландка?
– У меня была одна евреечка… – Куган наконец отцепляется окончательно. – Кстати о средиземноморцах. Бархатные губки. Могла засосать бильярдный шар через двадцатиметровый садовый шланг.
У Нельсона щиплет уши. Или это от холода?
– Почему вы сказали, что она была еврейка?
– Потому что она ею была. – Поэт, шатаясь, бредет по тротуару. – Дщерь Израиля. Иудейской веры, не христианской. Разве не один хер?
В замедленной съемке Кутан поворачивается и замахивается на Нельсона кулаком. Нельсон в замедленной съемке пригибается. Он приперт к стенке, парка зацепилась за выступающий кирпич.
– Было время, – говорит Куган, тыча в Нельсона пальцем, – когда преподавание поэзии давало лицензию на распутство.
Он подскакивает – надувной клоун, которого нельзя уронить.
– Каждый семестр новый урожай целок. – Поэт воздевает очи к золотому прошлому. – Я глядел на аудиторию, полную свеженьких мордашек, и выбирал, как шоколадку из коробки. Это прилагалось к контракту. Как бесплатные книжки. Как двухмесячные каникулы. Как место на гребаной парковке…
Он тяжело вздыхает, и даже на холоде Нельсона обдает пивным духом.
– Никто не жаловался. Никто не замечал. Никто не обижался. Каждый получал свое. Барышни могли рассказывать внукам, что отдали цветок своего целомудрия настоящему ирландскому поэту, а у меня было больше телок, чем у Мика Джаггера.
Куган толстыми пальцами сгребает Нельсона за куртку. «Поэт по имени Тим», – говорит он.

Студенток склонял на интим.
Феминистки гурьбой
Закричали: «Долой!
Мы Тиму интим запретим».

Глаза у Кугана молящие, затуманенные. Волны его убийственного дыхания обдают лицо Нельсона. В мозгу ритмично пульсирует: дзынь! дзынь! дзынь!
– У меня две дочери, сэр, – с трудом выговаривает Нельсон, и в голове включается сирена. Который час? Где я? Бриджит захочет знать. Кстати об ирландках.
– Тогда держите их подальше от таких, как я, сэр. – Куган наконец фокусирует взгляд на Нельсоне. – Не учите своих дочерей поэзии, Клинк, мой вам совет.
Он поворачивается, выбрасывает назад руку и отдирает Нельсона от стены.
– Нечего прохлаждаться! – кричит он. – Вперед, враскачку к Вифлеему! Маршируй или умри, Клинк, маршируй или умри «Вперед, к Вифлеему» – популярный английский церковный гимн. «Маршируй или умри» – американский фильм 1977 года, военная эпопея об Иностранном Легионе.

.

По темным улицам от студенческих баров и буржуйских салунов, туда, где за бетонными оградами и колючей проволокой смутно маячат промышленные громады. Фонарей в два раза меньше, половина из них разбита. Запыхавшись, гуляки входят в желтушный свет безымянной рабочей рюмочной, в низкую, сырую, без окон бетонную коробку. Мигающие неоновые вывески с тевтонскими именами народного пива: Хамм, Шлиц, Пабст. Перед дверью – ревущая газовая горелка. Неопределенного возраста серые личности в бесформенных пальто у стойки. Нельсон и Куган плюхаются в закутке под пыльной неоновой рекламой, которую не зажигали со времен президентства Никсона.
С угрюмым барменом шутки плохи.
– «Гленфиддих»? – неуверенно спрашивает Куган.
– «Джим Бим», – отвечает бармен, и Куган покупает всю бутылку, чтобы хоть немного его задобрить.
Бутылка и два щербатых стакана на липком, в кругах от пива, столе. Кончились студенческие хиханьки. Время легкомысленного пива позади. Пора пить по-серьезному, когда человек выползает из собственного фундамента и тихо исчезает без следа. Следуя ритуалу, Куган парится в пальто, исходя бурбоном и потом.
– Ты меня ненавидишь, да, Клинк?
Его помертвевший взгляд. Убийственное дыхание над столом.
– Нет же, – возражает Нельсон. – Правда.
Правда и другое: он не хочет, чтобы Куган учил его дочерей. Далекий звон в голове.
– Правда, – говорит Куган почти без акцента, – это знатно.
Он разражается скрипучим смехом и замолкает, только опрокинув в глотку стакан.
Нельсон поднимает бутылку, чтобы налить себе, Кугану, обоим, но горлышко бутылки все поворачивается и поворачивается. Наконец бутылка со звоном встречает щербатый ободок, бурбон льется, частью – в стакан.
– Ты меня ненавидишь, – упорствует Куган, – поэтому ты и здесь, изначально. Такова твоя натура, как сказала скорпиону лягушка. Не только твоя, Клинк, но и всей вашей никчемной иезуитской своры. Придурков. Паразитов. Попов. Кретинов. Кррритиков.
Куган заходится в приступе кашля. В мозгу у Нельсона кто-то маленький сидит за зеленоватым экраном эхолота, который ритмично попискивает: дзынь… дзынь… дзынь… Ему надо было еще тогда, у киоска, взять поэта за руку и сказать ему, как мужчина мужчине… Что? Что-то на мгновение всплывает и тут же вновь уходит на дно.
– Все началось с Платона, – надрывается Куган, – я хочу сказать, ненависть к поэтам. Это он подводил нас к границе своего малипусенького государства и говорил: уебывайте. Если, конечно, мы не пишем гимны богам и хвалебные песни великим людям. А иначе вали отсюда, приятель.
Дзынь! Эхо? Что-то на глубине.
– Никто больше не верит Платону, – уверяет Нельсон. Глотка у него горит. Какая сволочь сказала, что бурбон пьется легко? – Он фалло… фалло…
Нельсон тянется к бутылке и промахивается.
– Но ты ведь по-прежнему читаешь старого ублюдка, да? Это все тот же дебильный довод, только вы обслюнявили его новым жаргоном. Стихи не могут быть стихами, они должны воспитывать, возвышать.
Они должны выставлять готтентотов в наиболее хрено-приятном свете. Трансгрессировать гегемонизирующий блядодискурс. Другими словами, должны все, – кричит Куган, – кроме того, что они могут на самом деле.
Свирепый бармен поворачивается на крик, но Куган, сдувшись, оседает на скамейке.
– Истина и красота, Клинк. Истина и красота. Все остальное – наклейки на бамперы.
Куган поднимает бутыль и смотрит на просвет, сколько еще осталось. Поднимает к желтушному свету стакан, безошибочно целит бутылкой.
– Грязный старикашка Платон, – бормочет он, хихикая, как школьник. – Ему бы это понравилось, старому содомиту.
Дзынь! Что-то! Всплывает!
– За старого содомита. – Нельсон поднимает стакан, пытаясь сменить тему.
Куган не слушает, крутит бутылку на просвет – доктор Джекилл, подбирающий дозу снадобья.
– Я ваш ручной поэт, – говорит он, – ваш пленный художник. Старый Эзра был последний поэт на воле, и вы засадили его в клетку. После этого мы усвоили урок, выбрали себе по уютной клетке и отдали вам ключи. В обмен на что? Бессрочный контракт и двухмесячный летний отпуск.
Он выпивает одним махом. Морщится. В глазах слезы.
Дзынь! Дзынь! Дзынь! – пищит эхолот. Слова Кутана его включили. Нельсон замечает что-то в волнах. Паунд. Куган помянул старого антисемита Эзру Паунда.
– Раньше чистые продукты Америки сходили с ума. – Куган икает. – Теперь они заседают в комитетах.
Не забыть бы, думает Нельсон, трезвея, его шуточку про старого содомита Платона.
– Один из членов комитета сказал, что я поэт второго ряда. – Пьяные глаза смотрят через янтарное стекло. – Мне в лицо! – ревет Куган, грохая стаканом по столу. Бурбон брызжет во все стороны.
Бутылка и стакан Нельсона подпрыгивают, как народные танцоры в сабо.
Эгей! Фонтан на горизонте! Белый кит на траверзе! Нельсон вжимается в сиденье, трезвея еще на четверть дюйма. Детина-бармен с железобетонным лицом выходит из-за стойки. Мятые личности даже не оборачиваются.
– Вы двое. – Бармен сжимает в руках тряпку, как будто душит цыпленка. – Вон.
Куган выскальзывает из-за столика и тянется к бутылке. Бармен перехватывает его запястье и давит, пока Куган не разжимает пальцы.
– Я заплатил за бутылку, – говорит Куган, потирая руку.
– Ты заплатил за столик. – Глаза у бармена, как винтовочные прицелы. – Я позволил тебе пить из бутылки.
Куган едва стоит. Нельсон встает из-за стола и обходит квадратного бармена. Глаза у Кугана полны муки и сострадания к себе; кажется, он не оставил надежды схватить бурбон.
– Пойдемте, – говорит Нельсон, пытаясь развернуть его за плечо.
– Убери руки! – Куган отпрыгивает за бармена. – Убийца!
Нельсон мгновенно трезвеет. Он вспоминает, зачем он здесь. Анонимное письмо по-прежнему в кармане, и впервые с тех пор, как они сегодня вечером начали пить – или это было вчера вечером? – Нельсон ощущает его вес. Палец пульсирует.
– Этот человек – мой палач! – Куган цепляется за бармена сзади, разворачивает его к Нельсону. – Его послали меня убить!
– Я-я-я… – заикается Нельсон.
Бармен бросает тряпку через плечо, освобождая руки. Нельсон пятится.
А Куган, пока никто не видит, хватает бутылку, резво огибает бармена и бежит к двери.
Бармен отбрасывает Нельсона в сторону, ловит Кугана за пальто и втаскивает обратно. Ноги поэта скребут по грязному линолеуму, бутылка прижата к груди. Бармен разворачивает жертву к себе и бьет кулаком под дых. Бутылка падает и разбивается. Куган безмолвно складывается пополам. Нельсон успевает подхватить его под мышки и выволакивает, стонущего, за дверь.
Мелкий ровный снежок шуршит в морозном воздухе. Свалка строительного мусора под фонарем, окруженная с одной стороны стеной, с трех остальных – тьмой. Куски бетона, битое стекло, куски жести, мотки проволоки – все присыпано толстым слоем снега. Двое бредут по сугробам, оступаясь на шатких обломках кирпича, один держит другого. Человек в скользкой парке тяжело дышит, пар равномерно вырывается из его рта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56