https://wodolei.ru/brands/Belux/
– Азартная.
– И рискованная.
– В чем риск?
– Как в чем? – Харднетт пожал плечами. – Объяснить?
– Ну да, конечно, – кивнула девушка. – Если не затруднит.
– Не затруднит. – Полковник глотнул пива, вытер губы салфеткой и пустился в рассуждения: – Вот смотрите, Эльвира. Некто, пожелавший остаться неизвестным, заплатил на последних торгах аукциона Сотбис сорок миллиардов талеров за работу Марка Ротко под названием «Шафранная полоса». Так, кажется, она называлась?
– Ну-у… – Девушка сделала последнюю затяжку и вдавила окурок в дно глиняной пепельницы. – Так.
– Вот. Спрашивается, что купил этот состоятельный аноним?
– Как что? – не поняла Эльвира. – Картину «Шафранная полоса».
– Глупость говорите, дорогая моя.
– Не понимаю…
– Он купил не картину, он купил зависть к себе многих миллионов сограждан. Вникаете? Просто зависть. Черную зависть, а не «Шафранную полосу».
– А зачем ему зависть? – откровенно удивилась Эльвира.
– На хлеб намазывать, – ухмыльнулся Харднетт. – Или для самоутверждения. Я продолжу мысль?
– Да-да.
– Так вот. Черное это чувство зиждется исключительно на вере тех самых многих миллионов обывателей в то, что картина «Шафранная полоса» действительно стоит сорок миллиардов талеров. А представьте, что они в одночасье перестанут в это верить. Возможно такое? Легко. Сколько тогда будет стоить эта самая «Шафранная полоса»? Как думаете?
– Не знаю.
– Нисколько, Эльвира. Ноль талеров и ноль сантимов. – Полковник показал пальцами эти нули. – Ноль и ноль. Вот в чем риск игры.
– Погодите, Влад, но что может заставить всех и сразу отказаться от подобной веры?
– Да что угодно. Не знаю… – Харднетт пожал плечами. – Самый малый пустяк. Люди за свою многовековую историю массово отказывались от веры и в более значительные вещи, чем какие-то сорок миллиардов федеральных талеров за кусок серой дерюги, перечеркнутый дешевой краской шафранного цвета. Бывало. И не раз. Впрочем, зачем я это вам рассказываю? Вы сами все прекрасно знаете. Не так ли?
Эльвира улыбнулась:
– Нет, Влад, все же вы очень забавный. Очень.
– Находите?
– То вы говорите про сорок миллиардов – «такие деньжищи», то уничижительно обзываете их же «какими-то».
Харднетт вымученно усмехнулся и всплеснул руками: мол, что поделать, если я такой вот. А вслух произнес:
– Все в мире человека относительно, а сам человек противоречив.
Эльвира тут же зацепилась за эту проходную мысль.
– Вы, Влад, на самом деле считаете, что все на свете относительно? – лукаво прищурившись, спросила она. – Вы не верите в Абсолют?
– В ту штуку, которая незыблема, окончательна и служит эвфемизмом понятию «Бог»? – уточнил Харднетт.
– Ну да, в то, что так незыблемо и окончательно.
– Окончательно, как «Черный квадрат» Малевича?
– Как…
Харднетту порядком надоело тянуть пустой разговор, но прервать его на полуслове, встать и спастись бегством, было бы с профессиональной точки зрения низшим пилотажем, а с человеческой – просто нетактично. Поэтому он через силу продолжил светскую болтовню:
– Видите ли, дорогая моя Эльвира, с черным квадратом Абсолюта на поверку не так все просто.
– Неужели?
– Уверяю вас. Я пожил, я побродил… – Он перегнулся через стол и прошептал: – Только вам, Эльвира, и только по большому секрету.
– Могила, – прошептала она, мигом включившись в игру.
– Дело в том, что, когда подходишь к этому страшному квадрату ближе, видишь, что его чернота вовсе не абсолютна. Она испохаблена такими вот мелкими-мелкими светлыми трещинками. И это те самые трещинки, Эльвира, в которые проваливаются смыслы. Вывод: если и существовал когда-то Абсолют, он давно уже разабсолютился. – Харднетт откинулся на спинку стула. – Теперь аплодируйте, я все сказал.
– Пойдем? – неожиданно предложила она.
– Обязательно, – с готовностью согласился Харднетт. – Но можно уточнить – куда?
– Ко мне.
– Слетаем в Сити?
– Я снимаю номер в «Златы Врата».
Через двадцать минут они уже стояли перед номером 306.
Он целовал ее в шею, в то место, где короткая стрижка сходит на нет. Эльвира смеялась, пыталась увернуться и шептала, что боится щекотки, и все никак не могла попасть ключом в замок. В конце концов, он вырвал ключ из ее рук, после чего одним уверенным движением вогнал его в скважину. У Эльвиры от укола желания подкосились ноги. Она сдавленно выдохнула:
– И мне! И мне вот так же!..
Он впихнул ее внутрь и завалил прямо на пороге.
Внезапно проснувшаяся в Харднетте животная сущность, – что явно досталась ему от черных предков, буйно кидавших женщин на траву, – заставила действовать напористо и даже грубо. Подминая Эльвиру, он в какой-то миг сделал ее больно – девушка вскрикнула. Попытавшись вырваться, она вильнула по ковру юркой ящерицей. Но он удержал, подтянул за ноги, задрал юбку и, ни секунды не желая больше терпеть, разорвал все, что было под ней фильдеперсового. А потом и лавсанового.
Вошел сзади. Резко. И методично, почти механически, начал вбивать свое в чужое, желая сделать чужое своим.
После первого удара Эльвира издала протяжный сдавленный стон, а потом умело подстроилась, выгнулась и, вцепившись в его шею ногтями, стала выкрикивать монотонное «а». Будто хотела рассказать ему о чем-то очень-очень важном, но, поглощенная отупляющей страстью, напрочь забыла все буквы алфавита, кроме первой.
Когда вселенная привычно сжалась в точку, а точка взорвалась и стала новой вселенной, задыхающийся Харднетт, отпихнув Эльвиру как никчемную и не интересующую его больше никаким образом вещь, повалился набок.
Она тоже дышала тяжело, но разлеживаться не стала и тут же поднялась. Правда, поднялась с трудом. И поднялась никакая. Не оборачиваясь, кинула тихим бесцветным голосом:
– Жди, милый, я в душ.
И неверной походкой ушла за услужливо распахнувшуюся зеркальную перегородку.
Харднетт посчитал до трех и заставил себя встать. Торопливо застегнул брюки, после чего упал плашмя на заправленную кровать. Как был – в плаще и ботинках. Он отлично представлял, что случится дальше, и изготовился: перевернулся на спину, вытащил «Глоззган-112», снял с предохранителя и передернул затвор. А затем, разглядывая потолок, украшенный аляповатыми цветами из розового алебастра, предался размышлениям о том, что неизбежность обнаружения и нейтрализации объекта видавшим виды агентом гарантируется не тем, что опытный агент досконально знает план действия объекта и ловко ставит на его пути капканы. Нет, не в этом гарантия. А в том, что сам агент не имеет никакого плана. В этом его решающее преимущество. В этом альфа и омега его успеха. Бывалый агент – стреляный воробей. Он не уподобляется тому, кого собрался нейтрализовать. Это было бы глупо. Весьма. Как правило, объект скован жесткими установками, он ведет себя по строго определенной программе, и все его двадцать две уловки легко прочитываются. Опытный же агент свободен, текуч и непредсказуем. Он силен импровизацией. Эльвира вошла в комнату минут через пять. Вернее, ворвалась. Злая и красивая. Ее босые ноги оставляли на ворсе ковра влажные следы. Мокрые волосы блестели как антрацит. Атласные полы аспидно-черного халата были бесстыже распахнуты – кофейные круги вокруг сосков просились в ладонь, темный треугольник внизу приковывал взгляд.
Но еще больше притягивал взгляд рябой ствол древнего пистолета «Ингрем», рукоять которого девушка крепко сжимала двумя руками.
Эльвира хотела что-то сказать, возможно, озвучить приговор. В этот миг автоматическая перегородка между комнатой и ванной захлопнулась, и Харднетт увидел в зеркале свое сосредоточенное лицо.
«Сон в руку», – подумал он и выстрелил первым.
Разряд превратил ее лицо в кровавое месиво, а его лицо – в зеркальный дождь.
Опуская пистолет, Харднетт подумал: «Почему всегда вот так – когда убиваешь кого-то, убиваешь еще и себя?» Ответа на этот старый философский вопрос, естественно, не нашел, вздохнул и, скрипнув пружинами, поднялся с кровати. Сердце билось ровно. Руки не дрожали. Все было как надо. Только появилось нестерпимое желание высказаться.
Он подошел к лежащему в неестественной позе телу, присел рядом и, прислонившись спиной к стене, устало сказал:
– Я хочу, Эльвира… Хотя ты, наверное, такая же Эльвира, как и я Влад. Но, впрочем, это уже для меня неважно. А для тебя – тем более… – Прервавшись, он откинул полу плаща и привычным движением вогнал пистолет в кобуру. – Так вот. Я хочу тебе сказать, Эльвира, следующее. Меня учили, что федеральный агент не должен быть слишком разборчивым в средствах, зато у него должны быть хорошо подвешенный язык, быстрая реакция, терпение и, разумеется, везение. Везение – это обязательно. А еще ему нужна отличная память. Это для того, дорогая моя подпольщица, чтобы вовремя вспомнить, кто такой Марк Ротко и чем он знаменит. У меня, Эльвира, отличная память. Просто супер. Таких вспомогательных микропроцессоров, как у меня, во всей Федерации не больше трех штук.
Он покосился на мертвую подружку – лица нет, вместо него красные лохмотья и черные пузыри.
Подумал: «Может быть, зря в лицо?»
Может, и зря. Но что поделать? Ничего личного. Это уже на уровне рефлекса. Отработал согласно инструкции: если террорист – женщина, и если есть возможность – изуродовать ей лицо. Необходимо уродовать. Психологи считают, что женщине-террористке не все равно, какой она предстанет перед своим последним мужчиной. Сам Харднетт полагал, что это их не останавливает. Но инструкция есть инструкция.
– Объяснить тебе, Эльвира, или как там тебя, в чем твой прокол? – вновь обратился он к трупу. – Объяснить тебе, почему ты лежишь сейчас такая дохлая и такая некрасивая в своей крови и в своем дерьме? Объяснить?.. Ну так слушай. Потому, что ты не знаешь… не знала, что единственная картина Ротко, у которой есть название, это «Посвящение Матиссу». Тебя готовили наспех, Эльвира. Тебя просто-напросто хреново готовили. Нет никакой «Шафранной полосы». Понимаешь? Такой картины вообще нет. Нет ее! И никогда не было. Я ее выдумал…
Харднетт встал и подошел к входной двери. Отпихнул ногой нелепо-яркий зонт и подобрал брошенную у порога консоль. Аппарат, оснащенный и мультитюнером, и картриджем для работы в глобальной сети, оказался абсолютно новым, а его узел памяти – практически пустым. Одним-единственным пользовательским файлом был созданный полтора часа назад документ с текстовым расширением.
Харднетт открыл его.
Все, что она успела напечатать в баре «Под дубом» и почему-то не удалила, вместилось в две с половиной страницы концептуального текста. Он состоял из тысячу и один раз повторенного слова «НЕНАВИЖУ».
Глава третья
1
«Ненавижу!» – попытался крикнуть Влад измотавшей его жаре. А получилось:
– Ыаиу!..
Как будто жабу трактором раздавили.
Разбухший язык, уже не помещаясь во рту, ворочался плохо и своим наждаком царапал нёбо. Губы потрескались, стали лопаться и шелушиться. Едкий пот затекал под защитную маску и заливал глаза. Всякий вдох набивал легкие очередной порцией стекловаты. Каждый шаг давался с таким трудом, что тянул на подвиг. Лишь в силу былых тренировок Влад сохранял сосредоточенную невозмутимость и держался.
Если верить карте (а почему ей не верить?), от обнаруженной дыры в электризуемом заграждении он намотал за девять часов шестьдесят пять километров. До Айверройока, где Влад надеялся разжиться нужной информацией, оставалось еще тридцать. Три перехода по десять. Три неслабых таких перехода по опостылевшей равнине, где нет ничего, кроме выжженной солнцем земли и времени, трудно и вязко текущего в палящем воздухе. Три перехода легкой трусцой. Дыц, дыц, дыц!.. Роняя проклятия, глотая пыль, вдыхая гарь. Гарью тянуло откуда-то с востока. Похоже, где-то там горела сухая трава.
Что касается дыры в ограждении, долго искать не пришлось. Он шел от вездехода строго на юг и обнаружил ее напротив места вынужденной остановки. Дырища оказалась знатной. Аборигены, наплевав на запретительные плакаты (исполненные, между прочим, аж на четырех языках), куда-то дели целый пролет между двумя изоляционными столбами. Испарились на раз восемь с половиной погонных метров системы ЭКП-501, в простонародье – Сетки.
Каково!
Чтоб вот так вот, не имея специальной подготовки к работе с высоковольтными установками, аккуратно управиться, – это, между прочим, особый инструментарий надо иметь. Видать, имеют, раз место не усыпано трупами людей и лошадей. Никто на Сетке не сгорел и от шагового напряжения не погиб. Чисто сработано. Чисто и с ходу – без изнуряющих организационных и технических мероприятий.
С картой Влад сверялся только на коротких привалах. Во время передвижения старался не думать о том, сколько осталось. Знал: будешь об этом думать, обязательно начнешь, путаясь и сбиваясь, считать шаги. А какой в этом толк? Помимо того что устанешь физически, измотаешь себя и психически. И неизвестно еще, что хуже. Тут не думать надо, а ногами веселее перебирать. Глядишь, и доберешься к ночи, куда наметил. Как говаривал Джон Моррис (дай Бог ему навек здоровья и до краев в его стакан!), если все время грести от одного берега, обязательно догребешь до другого. Здравая мысль. Глупо с ней спорить. А раз так, нечего мозги подсчетами парить. Греби себе да греби!
Правда, отключиться не так-то просто – ненужная мысль, что та же липучка. Но выход есть: не можешь отключиться – переключись, постарайся думать о чем-нибудь другом. О чем угодно, только не о километрах. О горячем ветре, например, которого – ищи в поле. О пыльных армейских ботах, о превратностях судьбы, о мокрых подмышках, о ставшем вязким шоколаде, о Курте… О Курте?! А почему бы и нет? Можно и о нем. О Курте Воленхейме. О человеке, под начало которого попал случайно, из-за чьей-то внезапной болезни.
И Влад, действительно – пока мысль не сбилась на что-то другое, – размышлял о покойном напарнике.
Слышал, что родился тот и вырос в Копшшоло. Есть такой промышленный центр на захолустной и вонючей Сарме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– И рискованная.
– В чем риск?
– Как в чем? – Харднетт пожал плечами. – Объяснить?
– Ну да, конечно, – кивнула девушка. – Если не затруднит.
– Не затруднит. – Полковник глотнул пива, вытер губы салфеткой и пустился в рассуждения: – Вот смотрите, Эльвира. Некто, пожелавший остаться неизвестным, заплатил на последних торгах аукциона Сотбис сорок миллиардов талеров за работу Марка Ротко под названием «Шафранная полоса». Так, кажется, она называлась?
– Ну-у… – Девушка сделала последнюю затяжку и вдавила окурок в дно глиняной пепельницы. – Так.
– Вот. Спрашивается, что купил этот состоятельный аноним?
– Как что? – не поняла Эльвира. – Картину «Шафранная полоса».
– Глупость говорите, дорогая моя.
– Не понимаю…
– Он купил не картину, он купил зависть к себе многих миллионов сограждан. Вникаете? Просто зависть. Черную зависть, а не «Шафранную полосу».
– А зачем ему зависть? – откровенно удивилась Эльвира.
– На хлеб намазывать, – ухмыльнулся Харднетт. – Или для самоутверждения. Я продолжу мысль?
– Да-да.
– Так вот. Черное это чувство зиждется исключительно на вере тех самых многих миллионов обывателей в то, что картина «Шафранная полоса» действительно стоит сорок миллиардов талеров. А представьте, что они в одночасье перестанут в это верить. Возможно такое? Легко. Сколько тогда будет стоить эта самая «Шафранная полоса»? Как думаете?
– Не знаю.
– Нисколько, Эльвира. Ноль талеров и ноль сантимов. – Полковник показал пальцами эти нули. – Ноль и ноль. Вот в чем риск игры.
– Погодите, Влад, но что может заставить всех и сразу отказаться от подобной веры?
– Да что угодно. Не знаю… – Харднетт пожал плечами. – Самый малый пустяк. Люди за свою многовековую историю массово отказывались от веры и в более значительные вещи, чем какие-то сорок миллиардов федеральных талеров за кусок серой дерюги, перечеркнутый дешевой краской шафранного цвета. Бывало. И не раз. Впрочем, зачем я это вам рассказываю? Вы сами все прекрасно знаете. Не так ли?
Эльвира улыбнулась:
– Нет, Влад, все же вы очень забавный. Очень.
– Находите?
– То вы говорите про сорок миллиардов – «такие деньжищи», то уничижительно обзываете их же «какими-то».
Харднетт вымученно усмехнулся и всплеснул руками: мол, что поделать, если я такой вот. А вслух произнес:
– Все в мире человека относительно, а сам человек противоречив.
Эльвира тут же зацепилась за эту проходную мысль.
– Вы, Влад, на самом деле считаете, что все на свете относительно? – лукаво прищурившись, спросила она. – Вы не верите в Абсолют?
– В ту штуку, которая незыблема, окончательна и служит эвфемизмом понятию «Бог»? – уточнил Харднетт.
– Ну да, в то, что так незыблемо и окончательно.
– Окончательно, как «Черный квадрат» Малевича?
– Как…
Харднетту порядком надоело тянуть пустой разговор, но прервать его на полуслове, встать и спастись бегством, было бы с профессиональной точки зрения низшим пилотажем, а с человеческой – просто нетактично. Поэтому он через силу продолжил светскую болтовню:
– Видите ли, дорогая моя Эльвира, с черным квадратом Абсолюта на поверку не так все просто.
– Неужели?
– Уверяю вас. Я пожил, я побродил… – Он перегнулся через стол и прошептал: – Только вам, Эльвира, и только по большому секрету.
– Могила, – прошептала она, мигом включившись в игру.
– Дело в том, что, когда подходишь к этому страшному квадрату ближе, видишь, что его чернота вовсе не абсолютна. Она испохаблена такими вот мелкими-мелкими светлыми трещинками. И это те самые трещинки, Эльвира, в которые проваливаются смыслы. Вывод: если и существовал когда-то Абсолют, он давно уже разабсолютился. – Харднетт откинулся на спинку стула. – Теперь аплодируйте, я все сказал.
– Пойдем? – неожиданно предложила она.
– Обязательно, – с готовностью согласился Харднетт. – Но можно уточнить – куда?
– Ко мне.
– Слетаем в Сити?
– Я снимаю номер в «Златы Врата».
Через двадцать минут они уже стояли перед номером 306.
Он целовал ее в шею, в то место, где короткая стрижка сходит на нет. Эльвира смеялась, пыталась увернуться и шептала, что боится щекотки, и все никак не могла попасть ключом в замок. В конце концов, он вырвал ключ из ее рук, после чего одним уверенным движением вогнал его в скважину. У Эльвиры от укола желания подкосились ноги. Она сдавленно выдохнула:
– И мне! И мне вот так же!..
Он впихнул ее внутрь и завалил прямо на пороге.
Внезапно проснувшаяся в Харднетте животная сущность, – что явно досталась ему от черных предков, буйно кидавших женщин на траву, – заставила действовать напористо и даже грубо. Подминая Эльвиру, он в какой-то миг сделал ее больно – девушка вскрикнула. Попытавшись вырваться, она вильнула по ковру юркой ящерицей. Но он удержал, подтянул за ноги, задрал юбку и, ни секунды не желая больше терпеть, разорвал все, что было под ней фильдеперсового. А потом и лавсанового.
Вошел сзади. Резко. И методично, почти механически, начал вбивать свое в чужое, желая сделать чужое своим.
После первого удара Эльвира издала протяжный сдавленный стон, а потом умело подстроилась, выгнулась и, вцепившись в его шею ногтями, стала выкрикивать монотонное «а». Будто хотела рассказать ему о чем-то очень-очень важном, но, поглощенная отупляющей страстью, напрочь забыла все буквы алфавита, кроме первой.
Когда вселенная привычно сжалась в точку, а точка взорвалась и стала новой вселенной, задыхающийся Харднетт, отпихнув Эльвиру как никчемную и не интересующую его больше никаким образом вещь, повалился набок.
Она тоже дышала тяжело, но разлеживаться не стала и тут же поднялась. Правда, поднялась с трудом. И поднялась никакая. Не оборачиваясь, кинула тихим бесцветным голосом:
– Жди, милый, я в душ.
И неверной походкой ушла за услужливо распахнувшуюся зеркальную перегородку.
Харднетт посчитал до трех и заставил себя встать. Торопливо застегнул брюки, после чего упал плашмя на заправленную кровать. Как был – в плаще и ботинках. Он отлично представлял, что случится дальше, и изготовился: перевернулся на спину, вытащил «Глоззган-112», снял с предохранителя и передернул затвор. А затем, разглядывая потолок, украшенный аляповатыми цветами из розового алебастра, предался размышлениям о том, что неизбежность обнаружения и нейтрализации объекта видавшим виды агентом гарантируется не тем, что опытный агент досконально знает план действия объекта и ловко ставит на его пути капканы. Нет, не в этом гарантия. А в том, что сам агент не имеет никакого плана. В этом его решающее преимущество. В этом альфа и омега его успеха. Бывалый агент – стреляный воробей. Он не уподобляется тому, кого собрался нейтрализовать. Это было бы глупо. Весьма. Как правило, объект скован жесткими установками, он ведет себя по строго определенной программе, и все его двадцать две уловки легко прочитываются. Опытный же агент свободен, текуч и непредсказуем. Он силен импровизацией. Эльвира вошла в комнату минут через пять. Вернее, ворвалась. Злая и красивая. Ее босые ноги оставляли на ворсе ковра влажные следы. Мокрые волосы блестели как антрацит. Атласные полы аспидно-черного халата были бесстыже распахнуты – кофейные круги вокруг сосков просились в ладонь, темный треугольник внизу приковывал взгляд.
Но еще больше притягивал взгляд рябой ствол древнего пистолета «Ингрем», рукоять которого девушка крепко сжимала двумя руками.
Эльвира хотела что-то сказать, возможно, озвучить приговор. В этот миг автоматическая перегородка между комнатой и ванной захлопнулась, и Харднетт увидел в зеркале свое сосредоточенное лицо.
«Сон в руку», – подумал он и выстрелил первым.
Разряд превратил ее лицо в кровавое месиво, а его лицо – в зеркальный дождь.
Опуская пистолет, Харднетт подумал: «Почему всегда вот так – когда убиваешь кого-то, убиваешь еще и себя?» Ответа на этот старый философский вопрос, естественно, не нашел, вздохнул и, скрипнув пружинами, поднялся с кровати. Сердце билось ровно. Руки не дрожали. Все было как надо. Только появилось нестерпимое желание высказаться.
Он подошел к лежащему в неестественной позе телу, присел рядом и, прислонившись спиной к стене, устало сказал:
– Я хочу, Эльвира… Хотя ты, наверное, такая же Эльвира, как и я Влад. Но, впрочем, это уже для меня неважно. А для тебя – тем более… – Прервавшись, он откинул полу плаща и привычным движением вогнал пистолет в кобуру. – Так вот. Я хочу тебе сказать, Эльвира, следующее. Меня учили, что федеральный агент не должен быть слишком разборчивым в средствах, зато у него должны быть хорошо подвешенный язык, быстрая реакция, терпение и, разумеется, везение. Везение – это обязательно. А еще ему нужна отличная память. Это для того, дорогая моя подпольщица, чтобы вовремя вспомнить, кто такой Марк Ротко и чем он знаменит. У меня, Эльвира, отличная память. Просто супер. Таких вспомогательных микропроцессоров, как у меня, во всей Федерации не больше трех штук.
Он покосился на мертвую подружку – лица нет, вместо него красные лохмотья и черные пузыри.
Подумал: «Может быть, зря в лицо?»
Может, и зря. Но что поделать? Ничего личного. Это уже на уровне рефлекса. Отработал согласно инструкции: если террорист – женщина, и если есть возможность – изуродовать ей лицо. Необходимо уродовать. Психологи считают, что женщине-террористке не все равно, какой она предстанет перед своим последним мужчиной. Сам Харднетт полагал, что это их не останавливает. Но инструкция есть инструкция.
– Объяснить тебе, Эльвира, или как там тебя, в чем твой прокол? – вновь обратился он к трупу. – Объяснить тебе, почему ты лежишь сейчас такая дохлая и такая некрасивая в своей крови и в своем дерьме? Объяснить?.. Ну так слушай. Потому, что ты не знаешь… не знала, что единственная картина Ротко, у которой есть название, это «Посвящение Матиссу». Тебя готовили наспех, Эльвира. Тебя просто-напросто хреново готовили. Нет никакой «Шафранной полосы». Понимаешь? Такой картины вообще нет. Нет ее! И никогда не было. Я ее выдумал…
Харднетт встал и подошел к входной двери. Отпихнул ногой нелепо-яркий зонт и подобрал брошенную у порога консоль. Аппарат, оснащенный и мультитюнером, и картриджем для работы в глобальной сети, оказался абсолютно новым, а его узел памяти – практически пустым. Одним-единственным пользовательским файлом был созданный полтора часа назад документ с текстовым расширением.
Харднетт открыл его.
Все, что она успела напечатать в баре «Под дубом» и почему-то не удалила, вместилось в две с половиной страницы концептуального текста. Он состоял из тысячу и один раз повторенного слова «НЕНАВИЖУ».
Глава третья
1
«Ненавижу!» – попытался крикнуть Влад измотавшей его жаре. А получилось:
– Ыаиу!..
Как будто жабу трактором раздавили.
Разбухший язык, уже не помещаясь во рту, ворочался плохо и своим наждаком царапал нёбо. Губы потрескались, стали лопаться и шелушиться. Едкий пот затекал под защитную маску и заливал глаза. Всякий вдох набивал легкие очередной порцией стекловаты. Каждый шаг давался с таким трудом, что тянул на подвиг. Лишь в силу былых тренировок Влад сохранял сосредоточенную невозмутимость и держался.
Если верить карте (а почему ей не верить?), от обнаруженной дыры в электризуемом заграждении он намотал за девять часов шестьдесят пять километров. До Айверройока, где Влад надеялся разжиться нужной информацией, оставалось еще тридцать. Три перехода по десять. Три неслабых таких перехода по опостылевшей равнине, где нет ничего, кроме выжженной солнцем земли и времени, трудно и вязко текущего в палящем воздухе. Три перехода легкой трусцой. Дыц, дыц, дыц!.. Роняя проклятия, глотая пыль, вдыхая гарь. Гарью тянуло откуда-то с востока. Похоже, где-то там горела сухая трава.
Что касается дыры в ограждении, долго искать не пришлось. Он шел от вездехода строго на юг и обнаружил ее напротив места вынужденной остановки. Дырища оказалась знатной. Аборигены, наплевав на запретительные плакаты (исполненные, между прочим, аж на четырех языках), куда-то дели целый пролет между двумя изоляционными столбами. Испарились на раз восемь с половиной погонных метров системы ЭКП-501, в простонародье – Сетки.
Каково!
Чтоб вот так вот, не имея специальной подготовки к работе с высоковольтными установками, аккуратно управиться, – это, между прочим, особый инструментарий надо иметь. Видать, имеют, раз место не усыпано трупами людей и лошадей. Никто на Сетке не сгорел и от шагового напряжения не погиб. Чисто сработано. Чисто и с ходу – без изнуряющих организационных и технических мероприятий.
С картой Влад сверялся только на коротких привалах. Во время передвижения старался не думать о том, сколько осталось. Знал: будешь об этом думать, обязательно начнешь, путаясь и сбиваясь, считать шаги. А какой в этом толк? Помимо того что устанешь физически, измотаешь себя и психически. И неизвестно еще, что хуже. Тут не думать надо, а ногами веселее перебирать. Глядишь, и доберешься к ночи, куда наметил. Как говаривал Джон Моррис (дай Бог ему навек здоровья и до краев в его стакан!), если все время грести от одного берега, обязательно догребешь до другого. Здравая мысль. Глупо с ней спорить. А раз так, нечего мозги подсчетами парить. Греби себе да греби!
Правда, отключиться не так-то просто – ненужная мысль, что та же липучка. Но выход есть: не можешь отключиться – переключись, постарайся думать о чем-нибудь другом. О чем угодно, только не о километрах. О горячем ветре, например, которого – ищи в поле. О пыльных армейских ботах, о превратностях судьбы, о мокрых подмышках, о ставшем вязким шоколаде, о Курте… О Курте?! А почему бы и нет? Можно и о нем. О Курте Воленхейме. О человеке, под начало которого попал случайно, из-за чьей-то внезапной болезни.
И Влад, действительно – пока мысль не сбилась на что-то другое, – размышлял о покойном напарнике.
Слышал, что родился тот и вырос в Копшшоло. Есть такой промышленный центр на захолустной и вонючей Сарме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59