Когда я, как лунатик, искал обратную дорогу во Влахерны, горечь уж не переполняла до краев мою душу. Я был свободен, взор мой прояснился. Я стал свидетелем чуда и сжимал руку человека в своей ладони.
26 мая 1453 года
Ночное чудо у храма Святой Софии привело город в такое волнение, что рано утром люди, возглавляемые монахами и монахинями, кинулись на Влахернский холм, забрали из церкви чудотворную икону Божьей Матери и отнесли ее на городскую стену, чтобы святая заступница защищала Константинополь. Богородица, чей узкий лик, обрамленный золотом и драгоценными камнями, был несказанно печален, скорбно взирала на чад своих, Многие видели, как губы ее дрогнули, а из глаз покатились слезы. Несколько человек хотело прикоснуться к образу, и в давке он упал на землю. В тот же миг капли дождя величиной с голубиные яйца, начали падать из низких туч. Дождь мгновенно превратился в ливень, резко потемнело, и по улицам побежали потоки воды. Чудотворная икона, намокнув, налилась свинцовой тяжестью. Лишь самым крепким монахам удалось общими усилиями поднять ее с земли и укрыть в безопасном месте, в монастыре Хора.
Мы думали, что внезапный дождь намочит порох турок. Пустые надежды. Даже во время ливня то и дело гремели орудийные залпы, а когда он кончился и над землей заклубились влажные испарения, турки открыли сокрушительный огонь – словно хотели наверстать упущенное время.
Турки все еще постятся. В этот же день, стоя позже на стене, я видел, как турецкие полководцы собрались на холме у шатра султана. Военный совет продолжался всю вторую половину дня. Потом султанские чауши в зеленых одеждах вскочили на коней и галопом помчались развозить по разным частям лагеря приказы Мехмеда. Вскоре в неприятельском стане поднялся радостный рев. Он разрастался и усиливался. Ликующие вопли людей и оглушительный шум бескрайнего моря. Нетрудно догадаться, что султан назначил день и час последнего штурма.
Увидев, что Мехмед собрал Великий Диван, я отправился к воротам святого Романа и разыскал Джустиниани, который руководил у стены бесконечными работами по ремонту укреплений.
– Во Влахернах все в порядке, – сказал я. – Скоро начнется штурм. Позволь мне сражаться рядом с тобой у ворот святого Романа. Девять лет назад под Варной кое-кто назначил мне тут встречу… Я не хотел бы опоздать на нее.
Джустиниани дружески взял меня под руку, поднял забрало и посмотрел на меня с улыбкой в налитых кровью бычьих глазах. Он словно тихонько посмеивался над чем-то неведомым мне.
– Многие сегодня просились сюда, – проговорил генуэзец. – Мне льстит, что это место кажется всем столь почетным.
Даже султан Мехмед изволил обратить на меня свое внимание, – продолжал Джустиниани, кивнув на бревно, выступавшее из земляного вала. На конце этого бревна, касаясь пятками пожухлой травы, висел труп одного из турецких торговцев с растрепанной бородой; на нем все еще был потертый бараний кожушок. – Султан велел сообщить мне, что восхищен моим мужеством и военным искусством. Он не предлагает мне стать предателем, если это оскорбляет мою честь. Но если я уведу со стены на корабли своих людей, он обещает сделать меня богатым человеком и поставить во главе своих янычар. Он даже разрешит мне сохранить мою веру, поскольку в его войске служат и христиане. Если я согласен, то должен спустить флаг. Вместо этого я приказал повесить султанского посланца. Вот мой ответ – и надеюсь, Мехмед его видит, хоть моим людям и некогда строить сейчас высоких виселиц.
Генуэзец стер пот и пыль и добавил:
– Такие предложения, как это, немного обнадеживают. Судьбу города будут решать наши мечи. Император пришлет сюда элиту своей гвардии и лучших греческих воинов. Мы докажем султану, что живая железная стена куда крепче каменных бастионов.
Но я не доверяю никому и ничему, – продолжал Джустиниани, окинув меня неласковым взглядом. – Особенно подозрительно, что именно ты хочешь сейчас вернуться сюда. Этот купчишка прохрипел на последнем издыхании, что у султана есть много способов избавиться от меня. И потому мне не хотелось бы, чтобы у меня за спиной стоял человек, сбежавший из лагеря Мехмеда, хоть мы с тобой и добрые друзья, Жан Анж.
Радостные вопли, грянувшие в турецком лагере, обрушились на нас подобно штормовой волне.
– Если султан Мехмед принял решение, он осуществит его любыми средствами, – вздохнул я. – Раз ты встал у него на пути, он, не колеблясь ни секунды, подошлет к тебе убийцу, и тот при первом же удобном случае сделает свое дело.
– Значит, ты понимаешь, почему мне не хочется видеть возле себя слишком много чужаков, – ласково проговорил Джустиниани. – Но есть люди, которым добросердечный человек просто не в состоянии отказать. Кроме того, мой долг протостратора – приглядывать за тобой, чтобы в последний момент ты не сделал какой-нибудь глупости. Так что будь у меня на глазах, когда начнется штурм, иначе – поплатишься головой.
В тот же миг мы увидели Луку Нотара, который мчался к нам галопом на вороном скакуне, во главе отряда городской стражи. У калитки в стене Нотар спешился, чтобы пробраться на участок Джустиниани. Генуэзец сложил ладони рупором и крикнул своим людям, чтобы они не подпускали Нотара к земляному валу. Лицо Луки потемнело от гнева. Он рявкнул:
– Я имею право ходить где пожелаю, чтобы выполнять распоряжения императора. Среди греческих поденщиков на стене находятся беглые преступники и контрабандисты.
Джустиниани спустился по обломкам стены и спрыгнул на землю перед Нотаром. Доспехи генуэзца зазвенели.
– Ты не будешь шпионить на моем участке! – заорал он. – Тут я – хозяин! Отдай мне лучше две мои бомбарды. Сейчас они нужны мне, как воздух!
Нотар язвительно засмеялся:
– Ты считаешь, что греки должны защищать порт голыми руками? Именно теперь эти пушки необходимы, чтобы не подпустить к городу турецкий флот.
Джустиниани заскрипел зубами так, что хрустнули челюсти, и прорычал:
– Не понимаю, почему я еще не проткнул тебя мечом, проклятый предатель.
Лицо Нотара посерело. Оглядевшись по сторонам, он схватился за меч… Но у грека хватило ума не бросаться на человека комплекции Джустиниани. Нотар отступил на пару шагов и, убедившись, что прикрыт с тыла своими людьми, попытался улыбнуться. Потом он ответил спокойным тоном:
– Пусть Бог рассудит, кто тут предатель – император или я. Разве не правда, что ты носишь с собой письменное обязательство с тремя печатями, по которому должен получить во владение Лемнос, если сумеешь отстоять город?
– А если и так? – спросил Джустиниани, бросив на Нотара быстрый взгляд и стараясь найти подвох в словах грека.
Но Нотар с самым искренним видом воскликнул:
– Несчастный латинский глупец! Разве ты не знаешь, что император еще до начала осады обещал Лемнос королеве Каталонии – за суда и отряды солдат? Ни один корабль так и не появился, но каталонцы давно заняли остров. Тебе придется отвоевывать его, если ты выйдешь живым из этой бойни.
Джустиниани затрясся, скорчился – и разразился жутким смехом.
– Греки есть и всегда останутся греками! – вскричал генуэзец, тяжело дыша. – Ты готов поклясться на кресте, что не солгал мне?
Нотар вытащил из ножен меч и поцеловал крест на рукоятке.
– Как правда – то, что Бог будет судить всех нас по делам нашим, так верно и то, что император Константин передал Лемнос во владение каталонцам и подтвердил это золотой буллой. Ты заслуживаешь не княжеской короны, а шутовского колпака, Джованни Джустиниани.
Могла ли отравленная стрела попасть генуэзцу в сердце в более подходящий момент? Довольный Нотар вскочил на коня и отбыл. Пройдя через калитку в стене, я приблизился к Джустиниани. Заметив, что я стою рядом с ним, он положил мне на плечо тяжелую руку, словно ища опоры, и сказал:
– Предательство и обман всегда живут среди людей. Может, и в моем собственном сердце тоже притаилась измена. Я сражался больше ради Генуи, чем ради императора. Но сейчас я клянусь, что буду биться до последнего, пока есть хоть какая-то надежда, – только для того, чтобы окружить свое имя немеркнущей славой, чтобы обо мне и моем родном городе вспоминали, пока будет существовать хоть один камень из стен Константинополя.
Слезы горького разочарования заструились по щекам генуэзца. Истово крестясь, он стал молиться:
– Боже, смилуйся надо мной, бедным грешником, и если такова воля Твоя, то лучше уж отдай этот город туркам, чем венецианцам. Пусть корабельные черви сожрут их суда, пусть ураган разорвет их паруса в клочья. А греков я не хочу даже проклинать. Пусть ими займутся турки.
После этой молитвы Джустиниани приказал своим людям спустить пурпурное знамя императора и оставил только свой собственный флаг, развевающийся над грудой развалин, в которую превратилась большая стена.
Снова наступила непроглядная ночь. Турецкие костры взвиваются к тучам. Я не перестаю удивляться загадкам человеческой души и таящейся в ней жажде славы, которая заставляет даже таких закаленных воинов, как Джустиниани, забыть о собственной выгоде и рисковать жизнью лишь во имя чести. Раз император, оказавшись в безвыходном положении, обманом пытался купить себе помощь, Джустиниани без малейшего ущерба для своей репутации мог разорвать договор и увести своих людей на корабли. Султан осыпал бы генуэзца чинами и почестями, если бы по окончании осады Джустиниани согласился служить туркам.
Есть все же в человеке что-то более благородное, чем эгоизм и честолюбие.
Интересно, а в душе Луки Нотара есть что-нибудь еще, кроме жажды власти?
Мой слуга Мануил считает свои деньги. Он беспокойно озирается по сторонам и пребывает в состоянии глубокого душевного разлада, поскольку не знает, где спрятаться от турок.
28 мая 1453 года
Турки готовятся к наступлению. В темноте слышен непрерывный шум: приносят и устанавливают Штурмовые лестницы, наводят мосты, подтаскивают бревна и вязанки хвороста. Костры в лагере вспыхнули лишь на несколько минут и погасли, когда султан велел своим солдатам пару часов отдохнуть перед боем.
Но разве можно заснуть в такую ночь, как эта? Из города сегодня пришло множество добровольцев чтобы в последнюю минуту еще натаскать в проломы земли и камней. Поэтому Джустиниани тоже разрешил своим воинам отдохнуть. Сегодня ночью и завтра от каждого потребуются все силы. Но как я могу спать на смертном одре моего города?
Сегодня никто не жалел ни дров, ни провианта. Император велел опустошить склады и разделить все до последней крошки между жителями города и латинянами.
Меня охватило странное чувство, будто эта ночь должна стать и моей последней ночью, которую я ждал и к которой готовился всю предыдущую жизнь. Я недостаточно хорошо знаю самого себя. Но надеюсь, что сумею сохранить мужество. Мне ведь известно, что смерть не причиняет боли. За последние недели я видел много смертей.
Сегодня ночью я смиренен. Спокоен. Тих. И счастлив – более, чем когда-нибудь раньше.
Может, это странно – чувствовать себя счастливым в такую ночь, как эта. Но я никого не обвиняю и не сужу. Без особого интереса смотрю, как венецианцы битком набивают трюмы своих кораблей императорскими запасами. Даже разрешаю этим людям увозить целые лодки ковров, бесценной мебели и посуды. Не порицаю богатых, знатных и мудрых, которые в последнюю минуту покупают себе жизнь и за огромные деньги попадают со своими семьями на венецианские суда.
Каждый поступает так, как ему подсказывает совесть. Лука Нотар. Геннадий. Император Константин. Джустиниани.
Братья Гуаччарди играют в кости, распевают итальянские любовные песни и маленькими глотками попивают вино в той единственной башне, что еще уцелела у ворот Харисия.
Таким прекрасным, таким счастливым, таким умиротворенным и спокойным выглядит все вокруг. Никогда еще бумага не казалась мне столь чистой и гладкой на ощупь. Никогда еще перо мое не скрипело столь размеренно, скользя по листу. Никогда еще я не видел таких черных чернил. Такое впечатление, что чувства мои обострились до предела и я воспринимаю все гораздо четче, чем раньше. Вот, значит, как обреченный на смерть соприкасается в последний раз с этим суетным миром.
Почему я так счастлив? Почему шучу этой ночью над смертью?
Рано утром я явился к Джустиниани. Он еще спал в своем каземате под большой стеной, хоть все вокруг уже содрогалось от первых в этот день орудийных залпов. Генуэзец храпел в полном вооружении, а рядом с ним лежал греческий юноша в новых блестящих доспехах. Я решил, что это – один из знатных греков, которых император обещал прислать на подмогу Джустиниани. Эти молодые воины поклялись, что встретят смерть у ворот святого Романа.
Юнец проснулся и сел, зевнул, протер глаза грязными кулаками и пригладил взъерошенные волосы. Он бросил на меня надменный взгляд – и я подумал, что передо мной – один из сыновей Луки Нотара. Юноша был похож на отца. Я ощутил укол ревности, увидев, коль милостивый прием оказал мальчишке Джустиниани, и глаза наши встретились. В этот миг пробудился генуэзец и потянулся так, что хрустнули суставы. Я саркастически спросил:
– Ты что, решил предаться старому греху итальянцев, Джустиниани? Разве в городе уже не осталось женщин, которые хотели бы развлечь тебя?
Джустиниани расхохотался, растрепал пареньку волосы и хлопнул его по спине.
– Вставай, лентяй, и принимайся за дело, – сказал генуэзец.
Юноша поднялся, косясь на меня, и направился к бочке с вином, наполнил кубок и подал его Джустиниани, преклонив колено.
Я язвительно бросил:
– Этот мальчик не сумеет даже прикрыть тебя с тыла, если что. Он слишком хилый и слабый. И одет скорее для парада, чем для боя. Вышвырни его и позволь мне занять место рядом с тобой. Венецианскому посланнику во Влахернах я больше не нужен.
Джустиниани покачал бычьей головой и весело зыркнул на меня.
– Ты что, и правда ослеп? – удивился он. – Не узнаешь этого благородного юношу?
Тут я узнал ее и увидел на ее шее протостраторскую цепь Джустиниани.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38