Линии вытянулись на двести шагов в длину. В обозначенных местах шкиперы вбили в землю стяги. Копать надо было на восемь шагов в глубину – не слишком тяжелая работа для почти двух тысяч человек. По знаку императора слуги выбили днища десятков бочек; каждый моряк мог подойти и напиться вина. Неудивительно, что люди взялись за дело с песнями и принялись наперегонки копать и наполнять землей корзины, которые подхватывали их товарищи, бегом относя к стене, чтобы укрепить ее с внешней стороны. Воцарилось веселое оживление; вскоре собралась большая толпа, чтобы поглазеть на моряков. Присутствие императора так польстило шкиперам, лоцманам и судовладельцам, что они лично приняли участие в работах.
На закате ров был почти готов. Лишь узкая полоска земли отделяла его от воды. Конечно, его нельзя сравнить с большим рвом, мощные стены которого выложены кирпичом, но и здесь края должны быть укреплены кольями и камнями, чтобы их не размыло водой.
25 марта 1453 года
Двое суток назад султан выступил из Адрианополя. Теперь осада – уже только вопрос дней.
26 марта 1453 года
Анна Нотар сказала мне:
– Дальше так продолжаться не может.
Мы уже не ссоримся. Слишком грозные тучи собрались над нашими головами. Всех угнетает ожидание; оно давит на сердце, как камень. Один раз я уже ждал так палача, прикованный к холодной стене. Но тогда мне нечего было терять и некого оплакивать. Теперь я мог потерять Анну.
– Да, это правда, – согласился я. – Рано или поздно кто-нибудь начнет приглядываться к тебе. И тебя могут узнать. У улиц есть глаза, а у стен – уши. Твой отец прикажет забрать тебя домой.
– Отца я не боюсь, – отмахнулась она. – Меня защищает монашеская ряса. Нет, я имела в виду совсем другое.
Мы прогуливались в тени платанов Акрополя и грелись на солнце, растянувшись на пожелтевших мраморных ступенях. По камням пробежала ящерица. Мраморное море блестело, как серебро. Босфор походил на темно-синюю ленту, лежащую меж покрытых весенней зеленью холмов. На другом берегу высились стены Перы. На башне развевался генуэзский флаг с крестом.
Хариклея нас не сопровождала. Она стирала белье и развлекала Мануила потоком благочестивых легенд о святых. В эти дни в моем доме выпито много вина. Но нам с Анной уже не было хорошо в моей комнате. Тревога гнала нас под открытое небо. Мы полагались на судьбу. Ведь Анну в любой момент могли узнать…
– Нет, я думала о другом, – повторила она. – Ты отлично понимаешь, о чем я говорю.
Солнце опалило ей лоб, и он стал красным. Она раскинула бронзовые от загара руки и шевелила погруженными в траву пальцами ног. Щеки Анны пылали, а губы улыбались. Но в ее карих глазах затаилась грусть.
– Я ношу это одеяние только для того, чтобы меня никто не узнал, – проговорила женщина. – Ведь на самом деле никакая я не монахиня. Теперь, отказавшись от своего дома, семьи, привычного уклада и подобающего поведения, я чувствую себя такой здоровой и счастливой, какой никогда не была раньше. Я с удовольствием ем и с наслаждением дышу полной грудью… С радостью подставляю ветру лицо… Я живу. Я существую. У меня есть тело. И оно охвачено волнением.
– Я уважал твое одеяние, – натянуто пробормотал я.
– И даже слишком, – ответила она с упреком. – Ты уважал мое одеяние больше, чем надо. Боишься совершить святотатство. Не смеешь дотронуться до меня.
– Мне хватает и того, что есть, – откликнулся я. – Мы – вместе. Мне сорок лет. Я люблю тебя. А любви без плотских желаний не бывает. Но желание мое светло, как ясный огонь. Мне не нужно к тебе прикасаться.
Она теребила свой рукав.
– Любви без плотских желаний не бывает. Возможно, ты и прав. Возможно, на это и внимания обращать не стоит. Но мое бесстыдное тело отчаянно твердит мне, что все же стоит. Когда ты кладешь руку мне на колено, я дрожу с головы до пят. Почему ты теперь этого не делаешь?
– Я не ангел, – проговорил я. – Не верь в это.
– У тебя поразительное самообладание, – заметила она. – Значит, я больше тебя не волную?
Она подняла ногу и погладила, словно касаясь дорогой ткани, голое колено, поглядывая на меня из-под опущенных ресниц. Но если бы я дотронулся до нее, она бы вырвалась и убежала. Я знал это. Она говорила так только для того, чтобы меня мучить.
– Я совершила великий грех, когда обманула доверие своего отца, – продолжала Анна. – Считала, что сумею искупить вину, надев монашеское облачение и горячо молясь в святой обители. Я не собиралась встречаться с тобой. Обманывала себя, думая, что через некоторое время приму постриг. Скажи мне, любимый, люди всегда лгут себе, чтобы получить то, о чем мечтают?
– Человек – неисправимый лжец, – ответил я. – Верит в то, на что надеется, и считает хорошим то, чего желает. Но сердце свое обмануть не может.
– Иоанн Ангел, – произнесла она задумчиво. – По-моему, лучше всего для нас обоих было бы, если бы ты захотел взять меня в жены. – Она прикрыла мне рот ладонью, не давая заговорить. – Конечно, ты венчался в латинском храме и супруга твоя жива, но это ничего не значит. Если ты пожелаешь отречься от ереси и принять истинную веру, сможешь креститься заново. Есть множество священников, которые охотно признают твой предыдущий брак недействительным и поженят нас – хотя бы для того, чтобы позлить латинян.
– Ну и какое это имело бы значение? – спросил я. – В сердце своем я муж госпожи Гиты. Не хочу нарушать клятв, данных перед Богом. Даже сам папа не освободит моего сердца от брачных уз, которыми я связал себя по доброй воле.
Анна с ненавистью смотрела на меня из-под опущенных ресниц.
– Стало быть, та особа значит для тебя больше, чем я, – процедила она. – Что же я могу поделать, если ты растратил молодость в объятиях другой женщины и тебе это опротивело. Ты даже не можешь смеяться. Нет, ты не умеешь смеяться. Если бы умел, то женился бы на мне. Почему ты не хочешь успокоить мою совесть? Ведь твоя совесть никогда не бывает спокойной, что бы ты ни делал.
– Твоя совесть тоже не была бы спокойной, – ответил я. – Венчание без согласия твоего опекуна, под вымышленным или неполным именем, не имело бы никакой силы. Этот брак в любую минуту могли бы признать недействительным как светские, так и церковные власти.
– Недействительным, да, – кивнула она. – Но это была бы судебная тяжба. А не преступление. Почему мы не можем обвенчаться в храме, где исповедуют истинную веру? Пусть даже брак наш будет тайным… Но тогда я могла бы перебраться к тебе в дом. По утрам просыпалась бы нагая под тем же одеялом, что и ты. Разве ради этого не стоит попросить твою больную совесть чуточку помолчать?
Я пристально смотрел на нее.
– Ты – мой грех, – произнес я. – Мой грех лишь станет еще больше, если я нарушу из-за тебя священные клятвы. Я прелюбодействую в душе, как только заглядываю тебе в очи или касаюсь твоей руки. Уже тогда, когда я впервые увидел твои глаза, я сразу узнал тебя и сердце мое открылось для греха. Почему ты не хочешь меня понять?
– А почему ты не хочешь быть только человеком и немножко поторговаться со своей совестью? – не отступала Анна. Но при этом она краснела все сильнее. Ее шея уже стала пунцовой.
– Каждый раз, когда я смотрю на тебя, сердце мое разрывается от любви, – призналась Анна. – Да. Похоже, так оно и есть… В душе я уже согрешила с тобой, хотя еще не нарушила никаких человеческих законов. Неужели ты не понимаешь, что я хочу обезопасить тебя и себя от любых обвинений и любых судей, если у нас с тобой что-то произойдет?
– Да смилуется Господь над нами! – вскричал я. – Если мы взойдем с тобой на ложе, грех наш, наверное, не станет ни большим, ни меньшим, чем был бы, если бы церковь благословила наш союз. Это лишь наше с тобой дело. И мы отвечаем только друг перед другом. Но пытался ли я хоть раз соблазнить тебя? Хотя бы этого ты не можешь поставить мне в вину.
– Конечно, пытался! Глазами. Руками. И вообще, спор этот – глупый и ненужный, поскольку мы говорим о разных вещах. Ты сразу поднимаешься на пьедестал, как и все мужчины, и вещаешь оттуда о высоких принципах, а я, приземленная женщина, толкую о том, как бы все получше устроить, нарушая приличия и наши представления о добрых нравах не больше, чем необходимо.
Я изумленно уставился на нее.
– И ты думаешь, что после этого дело можно будет считать решенным?
– Конечно, – ответила Анна, косясь на меня из-под ресниц и словно наслаждаясь моим волнением.
– В таком случае, – заявил я, – какое нам, черт возьми, дело до приличий и представлений о добрых нравах. Мы же взрослые люди. Турки вот-вот будут у городских ворот. Потом загремят пушки. А после придут страх и смерть. Это же, наверное, безразлично, встретим мы смерть, считаясь супругами или нет.
– Благодарю тебя, любимый, благодарю тебя! – воскликнула она с наигранной радостью. – Раз тебе это безразлично, то я как женщина в таком случае, разумеется, выбираю брак.
Я бросился на нее, но она откатилась в сторону, увлекая меня за собой на траву. Ее глаза насмешливо улыбались. Она громко хохотала, отбиваясь изо всех сил. А когда я придавил ее к земле, женщина напряглась, прижала руки к моей груди и прошептала, закрыв глаза:
– Нет, Иоанн Ангел, никогда в жизни. Ты никогда не возьмешь меня силой. Только после того, как ты откажешься от своей латинской ереси и нас благословит греческий священник.
Наша борьба была возбуждающей и сладостной. Но Анна вдруг оцепенела и побледнела, открыла глаза и уставилась на меня расширенными черными зрачками. Неожиданно она вонзила зубы мне в плечо, укусив изо всех сил, словно пытаясь вырвать клок из моего тела. Я вскрикнул от боли и отпустил женщину.
– Вот тебе! – пробормотала она. – Теперь ты мне веришь. Хочешь меня мучить?
Анна села, пригладила волосы и тихо замерла, прижав ладони к щекам.
– Неужели это я, – шептала она, устремив взгляд в пространство, – неужели это я, Анна Нотар? Я, валяющаяся в траве с латинянином, словно девка из таверны в конюшне? Никогда, никогда не думала, что способна на такое.
Анна покачала головой. Внезапно женщина ударила меня по лицу и стремительно вскочила на ноги. Я понимал ее. Это была целиком и полностью моя вина.
– Не желаю тебя больше знать! – цедила Анна сквозь стиснутые зубы. – Ненавижу тебя, как никогда и никого не ненавидела. Ненавижу твои глаза и твои губы, твои руки и твои пальцы. Но сильнее всего ненавижу твою совесть. И это чистое пламя. Как ты можешь позволять себе нести такую чушь?
Я привел в порядок свою одежду. И молчал.
– Ты права, Анна, – наконец сказал я. – Так дальше продолжаться не может.
Я ведь написал, что мы больше не ссоримся?
31 марта 1453 года
Последний день этого месяца. Скоро все изменится.
Император не решается больше ждать. Сегодня моряки прокопали последний кусок рва и наполнили его водой. Возможно, временная крепь из кольев и камней продержится, сколько нужно.
Работая, моряки часто поглядывали в сторону холмов. Уже не было слышно ни барабанов, ни дудок. Даже стяги исчезли. Император в серебряном шлеме и доспехах сам поднялся верхом на один из холмов; василевса сопровождал отрад стражников. Но турок не было видно. Их войско огромно – и двигается медленно.
Венецианцы, возглавляемые двенадцатью членами своего Совета, прибыли сегодня в императорский дворец. Василевс доверил им оборону четырех ворот Влахернского дворца и вручил ключи. Сам он формально отвечает за ворота святого Романа. В действительности и их, и всю долину реки Ликос до самых ворот Харисия защищает Джустиниани. С сегодняшнего дня все пребывают в полной боевой готовности. Отряды стражников резко увеличены. Однако большинство воинов все еще живет в городских домах.
После нашей последней встречи Анна Нотар три дня не покидала монастыря. Не знаю, кого она хотела наказать: меня или себя. Третьего дня пришла одна Хариклея со своей деревянной плошкой, удобно устроилась за столом и начала грустно сетовать на капризы молодых женщин. Мануил принес Хариклее еду из таверны напротив, и, изрядно поломавшись, пожилая женщина с удовольствием откушала. Похоже, Хариклея считает, что злоупотребляет нашим гостеприимством, если появляется без Анны. И я собственноручно налил Хариклее вина, чтобы доказать, что рад видеть и ее одну. Она стала испуганно отнекиваться, потом перекрестилась и выпила три больших кубка.
– Сестра Анна молится, чтобы Господь указал ей путь, – призналась Хариклея. – Сестра Анна боится соблазна, который подстерегает ее в твоем доме.
– Тот, кто боится соблазна, уже поддался ему, – ответил я. – Мне очень грустно это слышать, сестра Хариклея. Передай ей мой привет и скажи, что я никоим образом не желал вводить никого во искушение или посягать на чью-то невинность. Скажи ей, что если дело касается меня, то она может обходить мой дом стороной.
– Э-э, вот еще, – фыркнула сестра Хариклея. Мои слова пришлись ей вовсе не по вкусу. – Все это – только капризы. Есть ли женщина, которая знает, чего на самом деле хочет? Удел женщины на этом свете – бороться со всевозможными соблазнами. И лучше смело, с высоко поднятой головой идти им навстречу, чем трусливо бежать от них, не разбирая дороги.
Отец Хариклеи пересказал ей все древнегреческие мифы и легенды, какие только знал. У нее – живое воображение, и она от всего сердца наслаждается новыми поворотами сюжета в поэме об Анне и обо мне. В душе Хариклея – прирожденная сводня, как и все женщины. Но у нее нет никаких задних мыслей.
Не знаю, что она наговорила Анне, но назавтра они пришли к нам вместе. Едва переступив порог моей комнаты, Анна откинула голову назад и сбросила монашеский капюшон. Она снова оделась как благородная женщина, ведущая мирскую жизнь. Подкрасила губы, нарумянила щеки и подвела синим брови и ресницы. Лицо Анны было надменным, и она обращалась ко мне, как к малознакомому человеку.
– Сестра Хариклея утверждает, что ты страдал в разлуке со мной, – холодно произнесла женщина. – Говорила, что ты похудел и побледнел за эти несколько дней и что в глазах твоих даже появился дикий горячечный блеск. Я, разумеется, не хочу, чтобы ты болел из-за меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38