Это было событием редким, но катастрофическим.
– Не тяни, я умираю, так хочу узнать, что вы обо мне знаете. То же, что мой гость? Или меньше?
– Ни черта мы о тебе не знаем! – призналась Катрин. – А как ты думаешь, дождик кончается?
Уголки ее полных розовых губ дрогнули.
– Только договорились – без слез, – сказал я. – Меня ведь обижает не то, что за мной кто-то наблюдает. За Пушкиным тоже наблюдало Третье отделение. Мне обидно, что некто изображает при этом нежные чувства и целуется со мной в подъезде, что я считаю более высоким проявлением любви, чем краткое свидание в квартире подруги Нелли.
– У меня нет подруги Нелли, – возразила Катрин.
– Тогда расскажи мне о подруге, которая велела тебе изображать чувства к отвратительному тебе существу!
– Ну, честное слово, честное-пречестное слово, я к тебе так отношусь... так отношусь, что ты просто глупый идиот, который не хочет ничего замечать! Если бы ты сказал, чтобы я поехала с тобой к подруге Нелли...
– Только не перегибай палку. Опошлить можно все, включая чувства. А склеить уже ничего нельзя. Так что, поплакав над черепками, расскажем жертве о тех ловушках, в которые она угодила.
– О каких ловушках?
– О твоих прекрасных синих глазах и твоих тонких щиколотках, о твоей высокой груди и очень красивых ушах...
– Гарик, мне нельзя этого рассказывать. Я нарушаю правила.
– Тогда не рассказывай.
– Я не расскажу, и ты улетишь на свою планету.
– Значит, в самом деле это не сон?
– Может быть, и не сон.
– Чем занимается твой институт?
– Всем на свете, – сказала Катрин.
– Чудесное объяснение! И что же вы можете сказать о падении популяции леммингов в Северной Норвегии?
– Если падение популяции вызвано необъяснимыми причинами, наш институт направит туда экспедицию или хотя бы одного специалиста.
– Точнее!
– А точнее – наш институт имеет дело с вещами, людьми и проблемами, которым нет разумного объяснения. И ищет им разумное объяснение.
– При чем тут я?
– Зачем задавать вопрос, если ты знаешь на него ответ? – спросила Катрин, взглянув наконец на меня. Глаза ее были глубоки и печальны.
– Какой ответ? – настаивал я.
– Наш институт получил сигнал о том, что в аспирантуре при Государственном историческом музее, в отделе археологии, трудится молодой человек, который обнаруживает странные способности. Настолько странные, что они были замечены его друзьями, и друзья рассказали о них знакомым, а знакомые своим женам, а их жены – своим приятельницам, а у одной из приятельниц муж трудится в нашем институте... До сих пор значительная часть информации попадает к нам таким вот первобытным путем.
– И тебя послали знакомиться со мной?
– С тобой не надо было знакомиться, – возразила Катрин. – При виде меня ты кинулся на бедную девушку, как птеродактиль на питекантропа.
– Никогда не видел, как птеродактили кидаются на добычу, но помню тебя на дне рождения Крогиуса. Это он про меня сообщил куда надо?
– Куда надо про тебя, насколько мне известно, не сообщали. Все шло на более низком, любительском уровне.
– И вы доверились информации, полученной таким путем?
– Мы не жалеем сил проверять. Порой открываются любопытные вещи.
– А теперь ты поняла, что исследование закончилось, что все оказалось банальным сном о пришельцах. И прощаешься с подопытным кроликом Юрием Гагариным, названным так в детском доме, потому что он имел счастье родиться в десятилетие героического полета первого космонавта. Знали бы мои крестные, как иронически обернется их предчувствие.
– Как бы мне хотелось так же шутить, как ты, – сказала Катрин. – А я не умею.
– Так плохо, мой следователь?
– Так плохо, потому что я потеряла тебя, мой Гарик. Ты не простишь мне того, что я познакомилась с тобой специально. Что я наблюдала за тобой.
– Ты наблюдала за мной?
– Все эти недели. С марта месяца.
– Ну и как?
– Гарик, пойми, мне очень плохо!
– Не капай слезы в капуччино. Кто будет допивать эту соленую бурду?
Катрин потянулась ко мне, но стол мешал – он умудрился встать точно между нами. Мне даже не пришлось отстраняться.
– Я, честное слово, очень расстроена. – Катрин старалась найти убедительные слова, чтобы я поверил, что лишь сначала она следила за мной, как за непонятной зверушкой, а потом уже общалась со мной, как с настоящим человеком. Я понимал ее и заранее знал все, что она хочет сказать. Но от этого моя обида на нее не проходила. Именно на нее, а не на идиотский Институт экспертизы, измышление нездорового ума. Институт не может целоваться, а Катрин целовалась сказочно, как самая страстная из десятиклассниц.
– Значит, сначала ты изучала, а потом заинтересовалась? – сказал я.
– Ты можешь издеваться надо мной сколько хочешь...
– Тебе надо было еще несколько недель потерпеть. Может, тогда бы всем это надоело и ты взяла бы расчет в институте... по собственному желанию.
– Я не могла... – Катрин достала платок и высморкалась. Это было неэстетично, но раздражения во мне не вызывало. У нее покраснел кончик носа, что тоже было неэстетично, но умилительно. – Я не могла, потому что завтра я должна привести тебя в институт и познакомить с нашей завлабораторией. С Калерией Петровной.
– Зачем? Я же не умею стоять на голове.
– Она предложит тебе переходить к нам на работу. Нам позарез нужны полевые сотрудники.
– Это тоже твоя инициатива?
– Я – винтик в машине, которая зовется Институтом экспертизы. Но нашему институту позарез нужны люди со всякими удивительными способностями. Потому что у нас бывают очень сложные экспедиции... и наши ребята даже порой... погибают.
– Значит, наблюдение за мной не прекращается, но изымается из твоего ведения?
– Значит, ты станешь одним из нас.
– Все это глупо, Катька, – сказал я. – И дождик совсем прошел. Пошли погуляем. Допивай свой соленый напиток – и смываемся, не заплатив.
– А как? – заинтересовалась Катрин.
Моральные устои мои рухнули. Одно дело быть равноправным членом общества, молодым ученым, с которым здоровается в коридоре сам директор института Александр Иванович Шкурко. Другое – чувствовать себя поднадзорным существом неизвестного происхождения. Ну откуда у существа такого происхождения могут быть принципы и мораль?
Я поманил к себе мелькнувшего в дверях официанта и показался ему в виде известного своей строгостью с цивильными людьми генерала Лебедя в парадной форме генерал-лейтенанта с орденами на груди, включая казачий крест за войну в Приднестровье, где генерал не воевал, но обеспечивал мир после войны.
– Слушай, парень, – сказал ему Лебедь. – В каких войсках ты служил?
– В пехоте, товарищ генерал-лейтенант, – обрадовался вниманию самого командарма-14 официант. – В семнадцатой отдельной мотострелковой бригаде.
– Вот это лишнее, – сказал генерал-лейтенант. – Всякому постороннему запрещается выдавать сведения военного характера.
– Ну какое же вы постороннее лицо? – удивился официант.
– Ладно, ладно, я не сержусь, – ответил генерал-лейтенант.
– А вы, значит, бумажник дома забыли? – спросил официант.
Такая прозорливость официанта сразила меня в образе генерала. Не знаю, как бы повел себя генерал в такой ситуации, но я грозно проревел:
– Это еще что за шутки?
И тут же заплатил за двоих и даже потребовал сдачу, потому что должен быть порядок в мотострелковых войсках!
Катрин отсмеялась на узкой аллее и остановилась, обернувшись ко мне. Ветки деревьев распрямлялись и сбрасывали на нас грозди капель.
– Ты уже не сердишься? – с надеждой спросила она.
– Я и не сердился, – ответил я. Такой ответ можно было трактовать двояко. Скорее всего он был аналогичен старинному «Бог простит», что означало «Пока не будет соответствующего указания свыше, нет тебе прощения».
– Но ведь я совершенно не знала тебя, – сказала Катрин, глядя под ноги и обходя лужи, чтобы не замочить ноги. – Мне сказали просто: ознакомься с исходными, есть один странный парень, может быть, «чайник», а может, и в самом деле – по нашей части.
– По вашей части?
– Ну ты же понимаешь! Это значит, что в тебе есть некие свойства, которые явно отличают тебя от остальных людей. Мне предстояло узнать, существуют ли эти качества или придуманы сплетниками. А если есть, откуда они?
– Откуда же?
Катрин остановилась и обернулась ко мне. Ее глаза были совсем близко. Мне всегда казалось, что в них отражается небо, даже если она смотрела на красную стенку.
– Ты сегодня аккуратно положил последний кирпичик в стену, – сказала она, – рассказав о своем сне.
– Ты в него поверила?
– Я вообще неверующий человек, – ответила Катрин. – Вера и наука редко совместимы. Я проверяю, а потом сомневаюсь снова.
– Чудесное правило, мистер Дарвин, – согласился я. – Но если бы ты знала, как противно ощущать, что ты – лишь объект для наблюдений!
– Гарик!
– В чем я не прав?
– Когда я узнала тебя, когда я узнала, что ты... вот такой, я стала мучиться. Меня утешало лишь то, что все твои странности были легко объяснимы, ничего в них особенного не было. И я тебе честно скажу – до последних дней я надеялась, что все обойдется и я даже не стану докладывать о тебе. Скажу, что ты не представляешь интереса ни для кого, кроме меня.
Она снова шла рядом со мной, но уже не глядела под ноги и влетела в лужу, подняв столбик воды.
Я не успел подхватить ее, хотя обычно в таких случаях моя реакция быстрее, чем реакция среднего кавалера, и я всегда успевал вытаскивать Катрин из луж, ям и из-под машин.
– Когда ты вчера попрощался со мной, я стояла в подъезде у окошка и смотрела тебе вслед. А ты не знал, что за тобой следят. И даже не думал о том, как идешь. И через несколько шагов ты взлетел в воздух и пошел по воздуху – ты летел, думая, что идешь! Это меня ужаснуло!
– Нет, я шел!
– Ты думал о чем-то...
– О тебе, конечно!
– Ты глубоко задумался.
– Разумеется.
– А сегодня ты рассказываешь мне о своем сне, причем и сам не веришь в то, что это сон.
– А ты?
Мы шли некоторое время молча. Я был встревожен, встревожен неприятно, как человек, которому то ли в шутку, то ли всерьез предсказали, что ему суждено умереть от рака. Мне так хотелось вернуть жизнь в тот недалекий момент прошлого, когда главной моей заботой была статья, выкованная с Крогиусом, или какой-нибудь каприз Катрин. А оказывается, капризов не было – был холодный расчет исследователя, который дотрагивается проводами под напряжением к животу распятой лягушки, и она судорожно дергается, полагая, что это и есть любовный экстаз.
– Мне жаль, – сказал я, – мне жаль, что у нас с тобой больше не будет так, как раньше.
– Мне тоже. И может, еще жальче, потому что я чувствую себя виноватой.
– Чего уж... ты на работе.
– Я тебя почти люблю. И это не имеет отношения к работе.
– Не люблю я ваших «почти».
– Мальчики первые объясняются в любви. Но боюсь, что я этого уже не дождусь.
Я промолчал.
– Я хочу, чтобы ты приехал к нам в институт, – сказала Катрин. – Тебе у нас понравится.
– Зачем мне к вам ехать? Чтобы вы сняли с меня шкурку?
Катрин ответила не сразу.
– Ты не любишь говорить серьезно, – сказала она наконец. – Но иногда приходится вылезать из своей раковины. Я не знаю, будут ли они, твои соотечественники, предпринимать новые попытки тебя умыкнуть. Мы этого не знаем. Но я убеждена, что тебе лучше наладить контакт с нашей фирмой. По крайней мере мы знаем о тебе больше всех, и мы хотим тебе добра. Единственное, о чем я тебя прошу, – встретиться с Калерией и поговорить с ней. Она – лапочка.
– Это специальность или должность?
– Это призвание.
– А сколько ей лет?
– Ей уже скоро сорок, но ты в нее, к сожалению, влюбишься.
– Почему? Она красива?
– Не в этом дело. Но лучше бы ты продолжал хорошо относиться ко мне.
Мне стало смешно.
– Можно подумать, что все уже решено – я выбираю между перспективой стать космическим странником или институтом, в котором работает одна моя знакомая. В пользу института. Завтра я вхожу туда в роли младшего научного кролика и влюбляюсь без памяти в заведующую сектором. Или в завлаба?
– У тебя нет выбора, – решительно заявила Катрин. – Ведь на самом деле ты – отрезанный ломоть. Тебе страшно отправиться в твой сон, если он, конечно, не сон.
– Страшно?
– Конечно! Ты же привык быть первым павианом в стае – там окажешься самым махоньким и хроменьким. И достанется тебе хроменькая макака.
– Катрин, ваши шутки переходят все возможные границы!
– А я почти и не шучу. Поедем к нам в институт?
– Нет, нет и еще раз нет!
– Значит, ты на меня уже не так злишься?
– Ты намертво лишена логики.
– Ты недоволен?
– Ты же знаешь, что я зол, оскорблен и к тому же, честное слово, растерян. Оказывается, многие люди на Земле и в космосе знают обо мне больше, чем я сам. Кстати, а тебе не приходило в голову, что я могу оказаться инопланетным монстром?
– Меньше надо видео крутить, – заметила Катрин. – Значит, ты не идешь?
– Ни в коем случае!
Через две недели Нечипоренко опубликовал наши данные, получился скандал, Крогиус остался, а я подал заявление об уходе.
Институт экспертизы выглядел вполне пристойно – некогда там размещался особняк Гиреевых, потомков хана, вывезенного из Золотой Орды либо бежавшего оттуда в ходе родовых свар. От Гиреевых остался герб на фронтоне центрального трехэтажного корпуса, вернее, не весь герб, а щит, на котором было изображено нечто недостойное великой страны социализма. Недостойное было сбито в период борьбы с недостойностями, а посреди щита появились серп и молот. Фасад главного корпуса выходил на Спасопречистенский переулок, еще вчера – переулок Фабзавуча, а полутораэтажные флигели загибались под прямым углом назад, как руки пловца, занесенные для гребка. В образовавшемся между флигелями дворе росло несколько деревьев, располагалась большая круглая клумба с давно высохшим фонтаном посредине, стоянка для автомобилей, а также небольшая свалка вещей и машин, которые разочаровали исследователей, но вывозить из института их не решились.
Как вы понимаете, все эти подробности, как и многие другие, я узнал не с первого взгляда на институт, а уже потом, когда я шлялся по нему, привыкая и осваиваясь.
1 2 3 4 5 6 7 8