Согласно мифу, Тантал воровал продукты со стола богов. А что делать, если ничего нет? Только на столе у богов и есть, у них, как известно, совсем другое снабжение.
Потому что у них распределение. Они сами распределяют, что кому. Внизу производство, наверху распределение. Поэтому наверху говорят: нужно лучше работать. А внизу говорят: нужно лучше распределять.
Внизу доказывали, что нужно изучать спрос. Но тот спрос, что вверху, был вверху известен, а тот, что внизу, вверху никого не интересовал. Какой там спрос, этот потребитель проглотит все, что ему ни кинешь. Тут уже не спрос определяет предложение, а одно предложение: поменьше спрашивай, довольствуйся тем, что есть. Так считали наверху, где было полное удовлетворение спроса.
Сотрудники сектора то и дело бегали куда-то с сумками и авоськами, занимали друг другу очереди и простаивали в них лучшие часы своей жизни. Но вокруг них тоже все таинственно исчезало или просто не появлялось, столь же таинственно.
Это были поистине танталовы муки: всеобщее изобилие, а ничего не купить. Идешь вроде бы к магазину, вроде бы написано: «Магазин», а зайдешь внутрь – будто это не магазин, а совсем другое учреждение.
Поток бегущих сотрудников вынес Калашникова в коридор. Он снова вошел, но его снова вынесли. Махнув рукой на изобилие, он направился в соседнюю дверь.
5
В секторе мифической справедливости висел большой портрет знаменитого Прокруста, что означало признание его заслуг, тогда как отсутствие портрета означало признание его злодеяний.
Конечно, он уничтожил много людей, подгоняя их под свое прокрустово ложе, но ведь в этом заключалась идея всеобщего равенства. Хоть и варварскими методами, но Прокруст добивался равенства. И ученые мужи говорили: нет, мы Прокруста не отдадим.
Он хотел, чтоб все были равны. Правда, не все выдерживали такое равенство. Одних приходилось вытягивать, другим обрубать ноги. Да, он шел по трупам, но все же ушел далеко.
Однако трупы многих смущали. И они говорили: нет, мы Прокруста отдадим. И не только его отдадим, но и всех его пособников и приспешников.
И они уносили портрет Прокруста в чулан, а на его месте вешали слова писателя: «Все в человеке, все для человека!»
Но сама идея была хороша. До Прокруста еще никому не удавалось добиться такого всеобщего равенства. Прокруст по крайней мере служил идее. А чему служил потребитель Тантал?
Потребители не служат идеям, они служат только своим потребностям. И ученые мужи говорили: нет, мы им Прокруста не отдадим!
Вы посмотрите вокруг: ведь у нас одни потребители! Хоть бы кого-то взволновала идея – пусть жестокая, пусть бесчеловечная! И ученые мужи приносили из чулана портрет, а слова писателя возвращали в собрание его сочинений.
Если б отделить эту прекрасную идею от ее ужасного осуществления! Чтоб сама идея была, а осуществления – не было.
6
Он ходил по Дремотделу, из сектора в сектор, все больше погружаясь в удивительные мифические дела. То тут, то там его принимали за представителя и начинали отчитываться в якобы проделанной работе, причем отчет начинали с древнейших времен: «Вначале был хаос…»
Звучали отчеты примерно так: «Вначале был хаос. Товарищ Хоменко собрал сотрудников…»
В секторе мифического счастья обсуждался важный вопрос: что для чего является необходимым условием – любовь для счастья или счастье для любви. Учмуж, настолько старый, что в слове «любовь» не мог произнести правильно ни одной буквы, вследствие чего у него вместо любви получалась дружба, а иногда и сотрудничество, говорил, что без счастья не может быть сотрудничества, но и без сотрудничества не может быть счастья. Скептики утверждали, что счастье вообще невозможно на земле, поскольку история жить не может без географии, а география к истории равнодушна. География намного старше истории, она уже была стара, когда истории еще и на свете не было, вот почему она к ней равнодушна. От старости. А история по молодости лет может» вообще погибнуть от этой несчастной любви. Слишком близко к сердцу она принимает географические проблемы.
В различных точках земли по-разному складываются отношения между географией и историей. Какое-нибудь крохотное государство, в котором географии почти не видать, имеет большую историю, которая в нем развивалась в ущерб географии, и это государству пошло на пользу. А у другого государства одна только география, сплошная география и ничего больше.
7
Сектор справок все еще был закрыт, и на двери красовалась та же табличка: «Скоро буду». Калашников еще походил по коридорам и этажам и где-то в подвальном закоулке оказался перед дверью с табличкой: «Отдел умолчания». Он вошел.
Комната была заставлена стеллажами с толстыми папками. Из-за стеллажа выглянул старенький сотрудник: «Ну, наконец-то! А я вас жду, жду… – Он вышел из-за стеллажа и внимательно разглядывал Калашникова. – Таким я вас и представлял. Таким и должен быть внук нашего великого неизобретателя».
Внук! Неужели Калашников вышел на своего дедушку? Не тот ли это дедушка, который кричал «ура!»?
Оказалось, не тот. Даже когда все кричали «ура!», дедушке удалось от этого воздержаться. Все кричали, а он воздерживался.
Так говорил старенький сотрудник. Молодость его совпала со временем больших исторических изобретений. В других науках изобретатели были в загоне, а в истории наоборот: в загоне были неизобретатели… И те в загоне, и те в загоне – это ж какой нужно иметь загон, подумал Калашников.
В истории писали, что хан Батый был прогрессивным для своего времени, поскольку укрепил и расширил татаро-монгольское государство. Изобретали события, факты, усовершенствовали исторических деятелей, которые для своего времени были пригодны, а для нашего требовали некоторых усовершенствований. Или, наоборот, годились для нас, хотя и были непригодны для своего времени.
Дедушке Калашникова еще повезло: самое трудное время он пересидел в тех местах, которые никогда не считались особенно отдаленными. Многие там пересиживали трудные времена. Пересиживал математик, занимавшийся отрицательными величинами,. Дедушка был выдающийся историк и мог такое в истории наизобретать… А он не изобретал. Он придерживался фактов, хотя факты в то время были все равно что камни на шее у историка: кто их придерживался, тот немедленно шел ко дну.
Есть такие факты, о которых история не только умалчивает, но хранит молчание, которое можно назвать гробовым, если не побояться этого зловещего слова. Особенно таких фактов много вблизи современности. Переходя из современности в историю, факты проходят карантин, который иногда затягивается надолго. Взять хотя бы материалы о Союзе Михаила Архангела. Очень любопытные материалы, но как Михаил Архангел против них возражал! Вот и отправили материалы в отдел умолчания.
«Можно ли считать, что ваш отдел – это отдел провалов исторической памяти?»
«Совершенно справедливо. Но со временем эти провалы становятся вершинами исторической памяти. Потому что, как известно, провалы – это перевернутые вершины…»
Сотрудник отдела умолчания провел Калашникова между стеллажами. Кое-что из этих материалов уже побывало^ в экспозиции, а потом его вернули сюда. Чтоб не компрометировать историю. Те, что не способны навести порядок в настоящем, любят его наводить в прошлом и будущем.
«А про гору Горуню материалы случайно не у вас?» – перешел Калашников к главной цели своего визита.
«Гора Горуня? Постойте, постойте… Может быть, Шипка? Или Сапун-гора?»
Горуня и Шипка – что может быть у них общего? Совершенно разные горы и находятся в разных местах…
Но старый сотрудник не зря вспомнил о Шипке и Сапун-горе. Потому что Шипка – это провал замыслов турецких агрессоров. А Сапун-гора – это провал замыслов немецких агрессоров. А гора Горуня – это провал чего?
Калашников, собственно, и пришел сюда за ответом на этот вопрос. А выходит, что самому нужно и отвечать. Вот такое самообслуживание.
«Мне всегда казалось, что это гора… – заговорил он в некоторой растерянности. – Но теперь я в этом не уверен. Возможно, это провал чьих-то агрессивных замыслов, только перевернутый так, что он выглядит, как гора. Может быть, там, внутри, вообще пусто и только сверху высоко».
«Ну, это распространенное историческое явление, – кивнул знаток исторических явлений. – Некоторые исследователи считают это закономерностью: чем больше высоты, тем больше пустоты. Я не хочу называть имен: хотя их высота уже рассекречена, но пустота пока что в спецхране».
Калашников еще насколько раз переводил разговор на Горуню, но разговор почему-то тут же оказывался на Шипке или Сапун-горе. Наконец-то старичок посоветовал обратиться к Энне Ивоновне, которая, кстати, была обыкновенная Анна Ивановна, но было неудобно называть так обыкновенно главного завсекса. «Зав… кого?» – Калашников почувствовал, что его прошибает пот. Но все оказалось намного проще и спокойнее.
Оказалось, Энна Ивоновна – завсекс в смысле заведующего сектором справок. И старичок к ней как раз собирался, чтобы передать рассекреченные работы дедушки Калашникова. Здесь, в отделе умолчания, дедушка – уже в посмертном заключении – провел сорок лет, но посмертная жизнь бессмертна, это давно доказано, и каждый дождется своего часа.
Старый заведующий достал со стеллажа папку.
«Мне бы хотелось, чтобы вы сами ей отнесли. Внук освобождает дедушку из тюрьмы – в этом есть что-то символическое».
Он протянул Калашникову папку, аккуратно перевязанную ленточкой. Калашников дернулся по направлению к папке и обмяк: у него на глазах скоропостижно скончался его дедушка.
На папке значилось: «Труды профессора Индюкова».
«Вы самолично доставите эту папку нашей великолепной Энне Ивоновне. Там у нее на дверях табличка: «Скоро буду», но вы не обращайте внимания. Это она предупреждает своих поклонников, что она скоро у них будет, чтоб они на работе нс морочили ей голову». которые могли рассматриваться как отрицательные явления. Пересиживал физик, действие которого было сочтено равным противодействию. Художник, изобразивший время года, вместо того, чтобы изображать время эпохи.
Дедушка был выдающийся историк и мог такое в истории наизобретать… А он не изобретал. Он придерживался фактов, хотя факты в то время были все равно что камни на шее у историка: кто их придерживался, тот немедленно шел ко дну.
Есть такие факты, о которых история не только умалчивает, но хранит молчание, которое можно назвать гробовым, если не побояться этого зловещего слова. Особенно таких фактов много вблизи современности. Переходя из современности в историю, факты проходят карантин, который иногда затягивается надолго. Взять хотя бы материалы о Союзе Михаила Архангела. Очень любопытные материалы, но как Михаил Архангел против них возражал! Вот и отправили материалы в отдел умолчания.
«Можно ли считать, что ваш отдел – это отдел провалов исторической памяти?»
«Совершенно справедливо. Но со временем эти провалы становятся вершинами исторической памяти. Потому что, как известно, провалы – это перевернутые вершины…»
Сотрудник отдела умолчания провел Калашникова между стеллажами. Кое-что из этих материалов уже побывало в экспозиции, а потом его вернули сюда. Чтоб не компрометировать историю. Те, что не способны навести порядок в настоящем, любят его наводить в прошлом и будущем.
«А про гору Горуню материалы случайно не у вас?» – перешел Калашников к главной цели своего визита.
«Гора Горуня? Постойте, постойте… Может быть, Шипка? Или Сапун-гора?»
Горуня и Шипка – что может быть у них общего? Совершенно разные горы и находятся в разных местах…
Но старый сотрудник не зря вспомнил о Шипке и Сапун-горе. Потому что Шипка – это провал замыслов турецких агрессоров. А Сапун-гора – это провал замыслов немецких агрессоров. А гора Горуня – это провал чего?
Калашников, собственно, и пришел сюда за ответом на этот вопрос. А выходит, что самому нужно и отвечать. Вот такое самообслуживание.
«Мне всегда казалось, что это гора… – заговорил он в некоторой растерянности. – Но теперь я в этом не уверен. Возможно, это провал чьих-то агрессивных замыслов, только перевернутый так, что он выглядит, как гора. Может быть, там, внутри, вообще пусто и только сверху высоко».
«Ну, это распространенное историческое явление, – кивнул знаток исторических явлений. – Некоторые исследователи считают это закономерностью: чем больше высоты, тем больше пустоты. Я не хочу называть имен: хотя их высота уже рассекречена, но пустота пока что в спецхране».
Калашников еще насколько раз переводил разговор на Горуню, но разговор почему-то тут же оказывался на Шипке или Сапун-горе. Наконец-то старичок посоветовал обратиться к Энне Ивоновне, которая, кстати, была обыкновенная Анна Ивановна, но было неудобно называть так обыкновенно главного завсекса. «Зав… кого?» – Калашников почувствовал, что его прошибает пот. Но все оказалось намного проще и спокойнее.
Оказалось, Энна Ивоновна – завсекс в смысле заведующего сектором справок. И старичок к ней как раз собирался, чтобы передать рассекреченные работы дедушки Калашникова. Здесь, в отделе умолчания, дедушка – уже в посмертном заключении – провел сорок лет, но посмертная жизнь бессмертна, это давно доказано, и каждый дождется своего часа.
Старый заведующий достал со стеллажа папку.
«Мне бы хотелось, чтобы вы сами ей отнесли. Внук освобождает дедушку из тюрьмы – в этом есть что-то символическое».
Он протянул Калашникову папку, аккуратно перевязанную ленточкой. Калашников дернулся по направлению к папке и обмяк: у него на глазах скоропостижно скончался его дедушка.
На папке значилось: «Труды профессора Индюкова».
«Вы самолично доставите эту папку нашей великолепной Энне Ивоновне. Там у нее на дверях табличка: «Скоро буду», но вы не обращайте внимания. Это она предупреждает своих поклонников, что она скоро у них будет, чтоб они на работе не морочили ей голову».
Он протягивал Калашникову папку, но Калашников папки нс брал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12