Погасшие костровища, стоянки древние, побросанная одежда, оружие. Марта была незрима, но Сашенька все равно ощущал ее присутствие.
Внезапно она метнулась к нему, предостерегающе схватила за руку. Пред ними лежал пустынный коридор, смердевший древностью, распадом и тлением.
Сашенька повел головой, втянул воздух жадно. Коли б видел он себя в момент сей со стороны, юный князь здорово бы испугался – больше всего на свете Александр напоминал сейчас дикого опасного зверя: подавшийся вперед, словно для рывка, с полузакрытыми глазами и руками, что постепенно обращались в волчьи лапы.
Сашенька встал на колени, провел рукой по земле и скривил губы. Коридор вел в ловушку. Кто-то з нал, что они придут, и поджидал их где-то там, чтоб уничтожить наверняка. А еще Сашенька чувствовал: сестра – там.
И юный князь вступил в коридор…

…Он падал вниз, как камень, сброшенный в бездну. Как же он переоценивал себя! Там, на дне бесконечной шахты, стоял некто со скрещенными мечами, острыми и опасными, как сама Смерть.
Сашенька почувствовал опасность в последний миг, в падении постарался отшатнуться в сторону. Мечи задели его, но Некто, враждебный, не достиг вожделенной цели, не рассек юного князя на две половины, а лишь оставил глубокую, сильно кровоточащую рану в боку.
Сашенька откатился в сторону, мечи высекли искры из камня над его головой. Он вскочил на ноги, кинул обломок камня во врага, попал тому в лицо и с радостью увидел, что выронил тот мечи, взвыл. Ага, знакомец старый, – Сухоруков!
Сашеньке бы броситься на него, подмять, уничтожить, а он все озирался дико по сторонам. Санька, Санька! Да где ж ты?!
Она лежала на низком алтаре каменном. Жива ли? Лежит недвижно, словно мертвая. На мгновение Сашенька позабыл о Сухорукове.
Юный князь бросился к алтарю, подхватил сестру на руки. Жива! Сестра стонала тихо. Струйка крови стекает из уголка рта, оставляя блестящий след на щеке и шее. Она была жива, но Сашенька видел, как жизнь уходит из нее.
Сашенька осторожно опустил сестру на землю, положил руку ей на сердце и… подарил кусочек жизни. Своей жизни. Он смог почувствовать, как начала пульсировать вновь загасшая искра, как разгорается из искры слабый огонек, постепенно превращаясь в бушующее пламя.
Юный князь осторожно убрал руку с груди сестры. Ее кожа была горяча. Она дрожала всем телом, дыханье участилось.
Александра Александровна открыла глаза и увидела его.
В первое мгновение взгляд ее был бессмыслен. Ей трудно было вернуться в реальность. Потом взгляд прояснился, и она узнала брата. Узнала! Слава всем богам!
Ужас, неприкрытый ужас читался в ее глазах. Она испугалась его, собственного брата!
– Это я, я… Не бойся…
Сашенька улыбнулся ей, вернее, постарался улыбнуться. Он даже не знал, в состоянии ли он еще улыбаться, а потому вскочил на ноги и обернулся к Сухорукову.
У того было довольно времени, чтобы передохнуть и вновь собраться с силами. Его лицо все еще оставалось серым от боли, но в глазах, в глазах уже трепетало пламя убийственной ярости.
– А ты – смелый щенок, – разлепил бледные губы Анатолий Лукич. – Жаль, что не особо умный, но очень мужественный. Это… это так трогательно.
И он зааплодировал. Эхо разнеслось по черному залу. Сашенька почти с ужасом смотрел на слишком длинные руки Сухорукова. Да разве ж то руки человеческие? Длинные непомерно, сильные пальцы, ногти у которых скорее уж напоминали убийственные когти древнего, давно уж вымершего ныне зверя, острые, словно клинки мечей янычарских. Тело покрывалось черным, жестким, как проволока, мехом. Лицо, а где лицо?
Сашенька и ведать-то не ведал, что воспоследует в конце сих трансформаций, в одном лишь был уверен наверняка: против сего существа ему не выстоять.
Страшный вой огласил стены древнего жертвенного зала. Волчица. Да что сможет сделать она супротив чудовища? Или сможет?
– Остановись, – волчица стояла неподвижно. – Ты забыл, что ты из Отпавших? И не дано тебе оборотиться окончательно?
Сашенька, обмирая, заметил, что не дается, не дается Превращение конечное проклятому Сухорукову!
Хрипловатый, глухой голос звучал отдельно от волчицы, сам по себе:
– Остановись, иначе огонь очищающий пожрет твое становище, Анат. Я слишком поздно узнала тебя, слишком поздно спохватилась. Но… лучше остановись.
–Ты умрешь! – прорычало получудовище, явившееся вместо Сухорукова. – Умрешь, Марта!
Если б волки могли смеяться, она б засмеялась.
– Боги древние не умирают, Анат. А вот ты – не бог, ты – Отпавший, что возомнил себя божеством мщения. Мщение рождает огонь. Слышишь, Анат?
Взрыв, страшный взрыв где-то высоко у них над головами. И шум жуткий огня, приближающегося к ним неумолимо по переходам черным.
– Бежим же! Бери ее, и бежим!
Сашенька подхватил сестру, сжавшуюся в комок, на руки. И ринулся вслед за волчицей. В глазах сестрицы трепетало безумие. Она дрожала всем телом. Бедная, бедная! Что можно сделать? Что?
Сзади напирал огонь, и силы – малые, ничтожные, всего лишь человеческие – были уже на исходе. Сейчас все кончится, сейчас. Ему не убежать, не спастись, и сестру зазря погубил, неумеха. Свет нестерпимый, Огонь опаляющий, искры изрыгающий. За ним дорога черная, обугленная, дорога выжженная. Во все стороны пламенем он рассыпается, ноги бегущих языком жадным лижет. То не огонь простой, то звезда огня белого, что накроет всех с головой. Не спастись, не спастись…
Свежесть широкой реки ударила в лицо.
Неужели – спасение?
Камыши, серое утро раннее. И Она… древняя богиня, воплощенная в человеке. Сашенька опустил устало сестру на влажную землю холодную, рухнул рядом, уткнулся лицом в грязь, ощущая нечеловеческое блаженство. Парализованный смесью ужаса смертного и муки, он не мог даже говорить. Юный князь мог лишь вспоминать. Тьму белую, зимнюю, березовскую, за окном, отца у печки, что шепчет истово непонятное, волнующе-горькое:
«Одинокая Богиня Белая, имя чье настоящее и произнесть-то я не моги, плывет в бездне внешней тьмы, плывет до начала мира. Богиня моя Белая, любовью исполненная, пролейся ливнем блистающих духов, пусть выйдут оне во все миры, волхами белыми станут. Я – твой Охотник, вечно кружить мне вокруг тебя, взыскуя возвратиться к любви твоей. Ибо" все началось в любви; все жаждет вернуться к ней…»
– Вы – живы, волчата, и это самая главная моя победа, – раздался над ним глухой голос Марты.
Он слегка поднял голову.
– Куда ты… Мама…?
Засмеялась хрипло, откинув голову, тряхнув бело-серебристой лавой волос.
– Узнал, узнал, волчонок. Куда я? В поток ледяный, глубокий. Меня твой батюшка уж заждался, пора. Ибо все началось в любви, все жаждет вернуться к ней. И я. Заждались меня волхи белые да батюшка твой.
– А мы? – испугался Сашенька скорой, окончательной потери. – Как же мы?
– Что – вы, волчата? – казалось, ей стало горько. На одно мгновение. Практически незаметное мгновение. И все же он его почуял. – У вас останется великая вещь – время. Не год, не сотни лет. Больше, волчонок, много больше. Все время мира…
И Белая Волчица, разметав мириады брызг, бросилась в воду…

…Мне стоило большого труда прыгнуть в ледяную воду. Холод подобен шоку, погружение – маленькой смерти. Шкура воды становится моей собственной белой шкурой, она ощущается иначе, чем липкие прикосновения тьмы. Я плыву, и этот заплыв – неотвратим.
Одна я, наедине с собой, безымянной, и моими движениями. Рыбы –немы. Все возможно в воде, преодоление себя чрез отделение от имени, прощание со страстями, сосредоточенность абсолютная на душе, жертве принесенной, смертности.
Символ рыбины сделался символом грустного (синеглазого!) человека из Вифлеема. Он, как и люди росские, рожден водой, захлестнувшей мою Борею. Вода сильней всего. Вода принимает тебя, крутит твоей судьбой, как ей заблагорассудится, играет тобой, ответствует на все твои трепыхания, не позволяя позабыть, что силы твои скудны.
Она способна победить тебя, коли отважишься ты, человече, заплыть слишком далеко во Тьму.
Давно же я не плыла в глубоком ледяном потоке. Бегство от вечно ссорящегося мира, голоса которого становятся все отвратительней. Вызов: как далеко заплывешь ты, пока не ощутишь незримую границу, усталость конечностей и груз, что потянет тебя ко дну. Заплыв – это вдохновение, а возвращение после него в мир есть поражение. Разочарование. Мне – к горизонту, я оттягиваю момент капитуляции возвращения к людям.
Сей глубокий поток ледяный слишком мелок, чтобы унять беспокойствие Покоя. Он ограничен, словно жизнь человеческая. Мрачен, и берега все в иле. Но все равно, ибо одинока я в плавании моем.
Вода, ставшая кожей, вода, сделавшаяся прозрачностью мыслей. Мой старый Князь, как же ты далеко, ты знаешь об этом и молишь за то прощения.
Я плыву потоком ледяным, и я свободна. Иногда мне хочется отказаться от движения, остановиться. Захлебнуться. Не рыскать волчицей белой, Судьбой. Вода так легка и доступна. Она принимает любого в своей всесострадательнейшей окончательности. Прощает все смывая, что было, есть и будет. Сей уход был бы жертвой исчерпанности.
Предутренние небеса черны, и луна отражается в зеркале моего ледяного потока. Мои движения становятся замедленней, ноги наливаются тяжестью свинцовой. Мы одиноки во всем, что вершим, и всякая попытка приближения к другой душе живой не сможет изжить нашего одиночества. Черный цвет есть все, это цвет Ничего, он пачкает все белое, чистое. В мгновенье то, когда вода смыкается над моею головой, я вижу пред собой лицо Князя. Я забыла о нем! Я не смогу уйти до тех пор, пока нужна ему, уже лишенному имени. Это – возвращение. Возвращение в мир есть поражение. Разочарование. Великая боль и великое счастье.
Я плыву к далекому, смутному берегу. Я вижу только лунный свет, танцующий на воде. Моя воля движет волнами. Рыбы следуют за мной к берегу. Движение приносит боль. Терпение. Осталось уже немного.
Дно под ногами, зыбкое, но дно. Острые камни, но им не дано взрезать мои ступни. Добро пожаловать вновь в сей заснувший в состоянии ненависти и вечной ссоры мир.
Берег. Пустота. Камни. Огонь во тьме. Слабый, жалкий, но все-таки огонь. И седовласый человек в белых одеждах с ярко-синими глазами.
– Скажи мне имя твое!
– Александр…
– Да, ты прав: это твоя тишина… Взор твой плавит ледяную громаду потока глубокого. Тает она, плачет, сияньем твоим смеется сквозь слезы. Неужели люблю я тебя? Это опять твои слезы виноваты. Отчего же плачешь ты?
– Зачем тогда ты, Судьба, создала меня таким бессильным? Коли стыдишься слез моих?
– Не стыжусь. Ибо в бессилии твоем – сила, что способна дарить мне свет белый. Все твое, все – ты. Даже свобода моя, даже любовь к тебе: все – только ты. Нет у меня, богини, ничего своего.
– Пощади меня! Ибо боюсь понять я слова твои. Не исчезай. Страшно мне дальше искать тебя. Там, за порогом тем уже ничего больше нет. Там бездна, которой тоже нет, представляешь? Я на краю ее самом стою…
– Ты опять прав: не исчезну, ибо люблю жизнь – люблю тебя. И боюсь: а вдруг меня, Волчицы Белой, нет? Могу ли быть я, коли все в мире этом – только ты?
– Не потому даже не погибну, Волчица моя, Судьба моя, что Ты меня любишь, а потому, что я Тебя люблю.
Из бездны ледяного потока, пустой, жуткой, небывалой, долго звал – зовет! – меня голос его. Он мечтал обо мне, не зная, не ведая, ворочусь ли. Он уступал, он дарил мне всю свою жизнь, ради меня хотел он вечно умирать. Не отзовись я, и не было бы меня, а он бы так и остался один на самом краю бездны. И превратился бы в Муку моего божественного Одиночества. Но я отозвалась на голос его вечным:
– Скажи мне имя твое!..

…Сухоруков долго бродил на пепелище. Вот и все, что осталось ему от палат его питербурхских. Вот и все… Все? Да нет, не все. Охота не закончена, усмехнулись тонкие губы, блеснули зловеще серые, безжизненно-холодные глаза.
– Я – тоже твой Охотник, Богиня Белая, – прошептал Анатолий Лукич заповедно-горькое. – Только вот ликом мрачен-сер, подобен Смерти. Вечно кружить мне вокруг тебя, взыскуя мести древней. Ибо все для меня началось в ней, все во мне жаждет вернуться к ней…
Зло и Тьма разделяют мир с богами, и разъединяют самый мир. Всякая тварь во тьме живет как бы сама по себе, на то она и тьма, чтобы в ней друг дружку и света не видеть. Связана тварь человеческая со всеми прочими тонехонькими нитями незримыми, что не рвутся, не рвутся даже богами. Именно Тьма не позволяет ослепшим богам разорвать нити мирские. Тьма моя есть причастие мира сего. А ты, как хочешь, Богиня Белая. Одно слово – Тринадцатая. Сострадай миру, страдай в нем и далее. Правда, и я – зверь, и звериные мои страсти сильнее меня. А ты – ты всего лишь Судьба, меня, зверя, отвергшая…
…В селе поморском Нюхче, что у самого Бел-моря приютилось, на окраине, почти что в чащобине лесной, странная пара заняла дом исчезнувшей лет сто назад ведьмы волчьей. Пара сия родственниками пропавшей оборотницы сказалась, чем неприятно жителей местных поразила.
Беловолосую бабу с пронзительно-желтыми глазищами, что в минуты гнева становились непроницаемо-черными, с зрачком вертикальным (знамо дело, диавольским!) кликали тоже диковинно – Мартой, а седовласого высокого мужика, мужа ее, молчаливого, с хитринкой во взоре веселой – Лександром Данилычем.

…Мы добрались до врат мира, над которым реет подпись незримая «Добро и мудрость». Удивлены ли мы? Мир сей расположился в сельце поморском, что вознеслось над самым Белым морем. Это – осколок малый моей Бореи, покинутой так давно, что и подумать страшно. Сию давность занесли крупинки песка времени, запорошили люди, залили осенние дожди. Этот мир дрожит свечой немеркнущей на ветру и огнем наинежнейшим. Укрыт он от взглядов враждебных облаками Тайны, охраной ему волна молочная моря Белого. И я верю, что в один из дней вознесется над миром сим Странствий Храм, и исчезнет из воя волчьего тоска лютая, неутолимая. Белым будет мир, белым. Ибо так записано в скрижалях великих вечной странницы, Судьбы.
Я есмь любовь. Лишь на вершинах моих просветляется тайная страсть и мерцает свет Бореи дивный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26