Ого, какая реклама! Он будет всю жизнь меня бесплатно кормить!Помимо Майкла Мейша, на Востоке зимовал и немец из ГДР Манфред Шнайдер, но познакомиться с ним я не успел. Кроме того, на санно-гусеничном поезде год назад на станцию прибыли и французские учёные. Они прожили на Востоке несколько дней, и их не без сожаления проводили обратно в Мирный. Они были бесшабашно веселы, экспансивны и умели с особым шиком восклицать за столом: «Пей до дна!», столь увлечённо отдаваясь этой процедуре, что нанесли серьёзный ущерб запасам своего превосходного французского вина Рядом со мной сидит Анатолий Коляденко. Он опытный хирург, и сейчас, часов за восемь до отлёта, откровенно радуется тому, что ему ни разу не довелось продемонстрировать своё мастерство: раны на Востоке залечиваются медленно, воспалительные процессы обостряются. Анатолий меня утешает:— В первые дни многие из нас вообще не спали, а у одного двое суток была почти непрерывная рвота. Привыкли! Обязательно гуляйте, дышите свежим воздухом. Я прогуливался ежедневно.— Даже при восьмидесяти градусах? — ухмыльнулся я.— При восьмидесяти пяти, — поправил Анатолий. — При таких морозах ветра не бывает, нужно лишь равномерно дышать через подшлемник и стараться не смыкать глаза, так как ресницы моментально слипаются. Пройдёшься — и отлично себя чувствуешь, спишь как убитый! Верно, Володя?— Выйдешь на полосу, — кивнул Агафонов, — отойдёшь от станции километра два, — и словно оказываешься в космосе: полярная ночь, лютый холод, звезды прижаты небом к земле… Удивительное ощущение!— Всем приготовиться!Стол у нас не слишком обильный. У старой смены запасы деликатесов исчерпаны, новых мы не привезли. Артемьев приносит откуда-то бутылку шампанского и разливает его по бокалам.— Ай да Никитич! И как это ему удалось сохранить такое чудо? — изумляются «старики».— Скрыл от коллектива!— Никитичу — ура!И пошли тосты за Новый год, за Родину, за тех, кто ждёт, за главного строителя Востока Василия Сидорова, по символическому глотку — за всех нас по очереди.Шампанского не осталось, на спирт было противно смотреть, и началась очередная осада инженера-механика Ивана Тимофеевича Зырянова.Тимофеич — один из удивительнейших людей, которых я встретил в Антарктиде. Уверен, что ни один восточник не предъявит мне претензий за такое утверждение: никого на станции так не любили, ни к кому не тянулись с такой сыновней и братской нежностью, как к Тимофеичу. Он остаётся с нами на сезон и будет одним из главных персонажей дальнейшего повествования. А сейчас я хочу только рассказать, почему на него велась атака.Тем, кто остаётся с вами на сезон — магнитологу Валюшкину, механику-водителю Марцинюку и Зырянову, мы привезли посылки от родных, остальные ребята получат их на «Визе». И вот следопыты из старой смены пронюхали, что Тимофеич оказался владельцем нескольких бутылок коньяка, по которому все успели соскучиться. И по ночам у постели, на которой возлежал коньячный Крез, проходили эстрадные представления.— Так что тебе спеть, Тимофеич? — льстиво спрашивали следопыты, бряцая гитарами.— Черти, мошенники, брысь отсюда! — негодовал Зырянов.— Частушки или серенаду? — настаивали «мошенники». — Может, стихи почитать? Чечётку отбить?Сознавая безвыходность своего положения, Тимофеич сдавался и заказывал музыку: «На купол брошены», «Топ-топ» в честь любимого внука и что-нибудь душещипательное. Понаслаждавшись, он вытаскивал бутылку, и «черти», радостно подвывая, удалялись к себе. При помощи такой хитроумной тактики они за три ночи выманили у Тимофеича три бутылки, но, по их сведениям, гдето в недрах зыряновского чемодана хранилась четвёртая. И дело кончилось тем, что Тимофеич, выслушав очередную серенаду и обозвав её исполнителей «гнусными вымогателями», ушёл за последней бутылкой.За столом стоит сплошной стон. Это начались воспоминания.— Лет десять назад на одной из полярных станций Новосибирских островов, — рассказывает ионосферист Юра Корнеев, — проводили инвентаризацию имущества. Составили, как полагается, ведомость и передали по радио в Севморпуть. Перечислили все предметы, даже «коня спортивного», на котором занимались гимнастикой несколько энтузиастов. Проходит неделя, и над станцией появляется самолёт, сбрасывает какие-то тюки. Распаковываем — и не знаем, плакать или смеяться: сено! Стоим обалдевшие, а к нам бежит радист, ревёт белугой, захлёбывается: «Читайте, ребята! Воды! Умираю в страшных судорогах!» Читаем: «Категорически приказываю спортивных лошадей отныне на станцию не завозить без особого разрешения»!— В Пятую антарктическую экспедицию я зимовал в Мирном, — вспоминает Нарцисс Иринархович Барков. — Как-то для проведения гляциологических и других научных работ мы, несколько сотрудников, полетели на остров Победы — сидящий на мели айсберг огромных размеров площадью в тысячи две квадратных километров. Там, кстати, нас прихватила самая сильная на моей памяти пурга— 55 метров в секунду, и вообще пришлось поволноваться: продукты кончились, погода нелётная, а до Мирного — сто пятьдесят километров… Но не об этом речь.Для того чтобы подвести итог своей работы, мы вывезли с острова образцы снега и сложили в холодном погребе. Передохнули денёк, приходим в погреб — нет снега. Волосы дыбом! Проводим расследование, следы ведут к повару. Оказалось, ему нужно было срочно остудить компот, зашёл, увидел какой-то снег, проверил — чистый, и бах его в котёл!Рассказ Баркова вызывает озабоченность у ребят из старой смены: по просьбе французских учёных они взяли с определённых глубин пробы снега и запаковали его в мешки. На «Визе» мешки будут лежать в холодильнике, а в Гавре их сдадут французам. Мы смеёмся: уникальная транспортная операция! Я ещё не знал, что через некоторое время сам буду помогать перевозить снег за двадцать тысяч километров и трястись от ужаса, что он может растаять.— Миша, айс-крим!— Где? — взвивается над столом Майкл и вприпрыжку бежит к бачку, потрясая чашкой.— Попробуйте, — искушает меня Сергеев, — а то потом будете жалеть. Почему? А потому, что не сможете написать: «Я в присутствии свидетелей наслаждался, зажмурив глаза, мороженым на Полюсе холода!»И последнее воспоминание об этом вечере.Торжественно и со всей ответственностью заявляю: никогда и нигде не получал я такого новогоднего подарка, как в эту памятную ночь.Его предыстория такова. Вечером мы распределили обязанности: старая смена готовит новогодний стол и берет на себя обслуживание, а новая — моет наутро посуду и прибирает помещение. Первый пункт соглашения был выполнен безупречно. А когда пришло время и нам платить по счёту, Александр Никитич Артемьев взглянул на нас, жалких гипоксированных элементов, похудевших и синих, как недоразвитые цыплята, и сказал своим ребятам:— Разгоняйте этих великомучеников по постелям, приберём сами.Мы пытались было протестовать, но нас силой выдворили из кают-компании и уложили на койки. «Возьмём мы швабры новые…» Мы остались одни. И снова непогода: едва самолёты со старой сменой приземлились в Мирном, как замела пурга.Никак не хочет Антарктида позволить Востоку начать нормальную жизнь. Половина наших товарищей все ещё волнуется в переполненном Мирном и у моря Дейвиса проклинает погоду.Мы одни, и многие из нас слабы, как мухи. Особенно тяжело Саше Дергунову. Он единственный на станции метеоролог, и ему замены нет. Четыре раза в сутки Саша должен хоть ползком, но добраться до метеоплощадки, снять с приборов показания, обработать их и передать радисту. Но у Саши оказался твёрдый характер, и он самолюбив: ни одной жалобы от него не услышишь. Валерий по нескольку раз в день заставляет его дышать кислородом и сам понемногу вникает в метеорологию: на Востоке всякое может случиться, а дублёра взять будет неоткуда.Дышат кислородом тоже незаменимые Гера Флоридов и повар Павел Смирнов. И даже Иван Луговой: поработал на свежем воздухе без подшлемника… Остальные держатся, хотя спим мы плохо и не проявляем присущей полярникам активности за обеденным столом. И лишь на двоих из нашей смены приятно смотреть.Ни минуты не сидит без дела Борис Сергеев, добывает водород, вместе с Фищевым запускает аэрозонды, следит за их полётом по локатору, помогает механикам, монтирует радиопеленгатор и, когда нужно, перевоплощается в грузчика.— Побереги своё красноречие, док, — ухмыляется Борис, когда Валерий обвиняет его в возмутительном нарушении режима. — Я же говорил, что на мне с первого дня можно будет возить воду. Как и на тебе, Валера. Чем мы с тобой не пара гнедых?В самом деле, на этой парочке отдыхает глаз: молодые, крепкие, полные жизни ребята. Борис высок и аскетически худ, в нём нет ни единого грамма лишнего жира. «На мыло не гожусь», — пошучивает он. Такие люди часто бывают на редкость выносливыми, и к Борису это относится в полной мере: своей самоотверженной работоспособностью он поражал даже видавших виды полярников.Валерий Ельсиновский ниже ростом, но широк в плечах и превосходно сложен физически. В прошлом альпинист-разрядник, он легче других справился с горной болезнью и, как всякий врач на полярной станции, вечно «на подхвате» — главным образом в роли грузчика. Валерий очень красивый брюнет, и бородка а-ля Ришелье, которую он начинает отращивать, очень ему идёт. Весёлый и общительный «док» обладает стихийной центробежной силой, к нему вечно тянутся, и медпункт, в котором мы с ним живём, неизменно заполнен посетителями, отнюдь не только пациентами. К последним, кстати, Валерий относится своеобразно. Его медицинское кредо — заставить пациента ухмыляться по поводу собственного недомогания.По себе знаю, что это помогает куда лучше, чем сочувствие, которое может до слез растрогать больного и преисполнить его жалостью к своему прохудившемуся организму. Помню, что, когда жена, напевая что-то про себя, выслушивала мои жалобы и равнодушно роняла: «Сделай хорошую зарядку — пройдёт», я выздоравливал от ярости.Наши недомогания, вызванные акклиматизацией, Валерия не смущали, их само собой вылечит время. И лишь к одному больному он отнёсся со всей профессиональной серьёзностью.Серьёзно простудился Василий Семёнович Сидоров. Переполненный энергией и планами расширения станции начальник никак не хотел примириться со своей болезнью. Оп подолгу и тяжело кашлял, трудно дышал, но согласился лечь в постель лишь тогда, когда консилиум в составе Ельсиновского и Коляденко без колебаний поставил диагноз: воспаление лёгких.Этот диагноз мог ошеломить кого угодно. На станции, где малейшая простуда излечивалась мучительно долго, он неумолимо требовал немедленной, пока есть такая возможность, эвакуации в Мирный.Нужно знать Сидорова, четырежды начальника Востока, чтобы понять, как подействовала на него такая перспектива.— По инструкции я должен поставить об этом в известность начальника экспедиции и главного врача, — сказал Валерий.— Что ж, поставь, — согласился Сидоров.— Боюсь, что они потребуют эвакуации, — тихо добавил Валерий.— Наверное, потребуют, — вновь согласился Сидоров. — Но я этого не боюсь. И знаешь почему?— Почему же? — спросил Валерий.— А потому, — весело сказал Сидоров, — что воспаление лёгких на Востоке не излечивается по теории. А на практике — это мы ещё посмотрим! Ты ж специалист по грудной хирургии, неужели упустишь такой случай?— Не хотелось бы упускать, — улыбнулся Валерий.— Тогда, чёрт возьми, коли меня на полную катушку, хоть в решето превращай!— Начнём, пожалуй, — заполняя шприц, кивнул Валерий.Василий Семёнович оказался трудным пациентом. Прикованный к постели в самое напряжённое для станции время, он мучительно переживал свою беспомощность, как это вообще свойственно энергичным и сильным людям. Мирный настойчиво требовал его эвакуации, но — не было счастья, да несчастье помогло — до пятого января непогода держала самолёты на приколе. А когда полёты начались, болезнь миновала кризисную точку, и Сидоров, выдышав два баллона кислорода, начал медленно, но верно вставать на ноги. Уверенный, что могучий организм Семеныча одолевает болезнь, Валерий с чистым сердцем саботировал приказы высокого начальства: то под предлогом «нетранспортабельности» больного, то успокаивающими сводками о его состоянии. Так Сидоров и остался на станции благодаря смелости и самоотверженной заботе своего хирурга.Но я забежал далеко вперёд а возвращаюсь к началу этой главы.Утром, после разгрузки самолётов и проводов старой смены, я вернулся домой, рухнул на койку и пришёл к выводу, что являю собой самого жалкого неудачника, который когда-либо добывал пером хлеб насущный.Востока я не выдержал. Нужно признавать своё поражение и улетать в Мирный.Груз был тяжёлый — детали щитовых домиков, доски, ящики с арматурой, и после очередного «раз, два — взяли!» я впервые в жизни почувствовал ужас удушья. С бешеной скоростью отбивало чечётку сердце, глаза застилал розовый туман, и я, забыв про все предупреждения, сорвал подшлемник и стал жадно глотать воздух. К счастью, шёл лёгкий, увлажняющий снежок, и все обошлось благополучно, но бдительный Валерий тут же выпроводил меня в помещение. И я ушёл в самом угнетённом настроении, сознавая, что такую работу пока выполнять не в силах. Но ведь при моей специальности разнорабочего другой-то на станции не было!Василий Семёнович и все ребята хором уверяли, что отлично обойдутся без моей помощи, что моя миссия иная. Наверное, они говорили это искренне. Но каждый хорошо знает, какое впечатление на работающих людей производят праздношатающиеся бездельники. Тем более на Востоке, где каждая пара рабочих рук была буквально на вес золота.Итак, я лежал и думал. Не помню, было ли мне когда-нибудь так скверно — и морально, и физически. Болтаться без дела я не смогу, значит, нужно улетать. Видимо, про станцию Восток и её людей суждено рассказать другому корреспонденту. Жаль, конечно, что никто из восточников, так радушно принявших меня и свою семью, не вспомнит обо мне добрым словом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53