ванна jacob delafon
Вовлечённым. Защищённым. К тому же в этом виртуальном окружении был своеобразный комфорт: ты мог быть кем угодно. И мог выйти в любую минуту.
Телефон на столике зазвонил.
– Глинн.
– Вы хотите, чтобы вас разбудили, сэр?
– Отвали, – ответил он и повесил трубку. Он ненавидел, когда прислуга начинала обращаться с ним как с членом семьи, предвосхищая его желания. Время менять жильё, подумал он.
Майк лежал на кровати, глядя в потолок, слишком усталый даже для того, чтобы снять «адидасы». Он созерцал вентилятор. Белые лопасти медленно вращались у него над головой. В отличие от лопастей вертолёта, их было видно, и от них начинала кружиться голова. Он закрыл глаза и почувствовал, как что-то давит на него сверху, как штанга, лежащая на грудной клетке. Во рту был металлический привкус, словно он жевал алюминиевую фольгу.
Иисусе, что это? Сердечный приступ?
Он открыл глаза, сел и сделал несколько глубоких вдохов. И стал думать о странном вертолёте, который испортил им кадр. Это было за день до происшествия с вождём и птицей. Их последний официальный снимок. Последняя съёмка перед отвальной. Все торопятся обогнать фронт облаков, быстро надвигающийся из-за горизонта. И вот какой-то дерьмовый бразильский молодчик из правительства выбрал именно этот момент, чтобы полетать над их съёмочной площадкой и посмотреть на Голливуд в действии. Его чёрный вертолёт навис над прогалиной в джунглях, заслоняя половину кадра. Звукооператор матерится: «Они думают, что они пуп земли, мать их!» Оператор пожимает плечами и стряхивает мух с рабочего микрофона. Джим, подхалимничающий помощник режиссёра, отчаянно отгоняет руками гигантское насекомое, ругаясь в мегафон: «Отвали, амиго! Мы тут работаем!» Похмельная команда стоит в своих футболках и шортах цвета хаки, скребя задницы и позевывая: ещё одна долбаная задержка. Племя молча взирает на вертолёт как на призрак Фатимы или что-то в этом роде. Майк требует у ассистента пистолет. Тот отдаёт его с неохотой. Майк бежит к центру прогалины, направляя ствол на невидимого за плексигласом пилота. Целится. Чёрный вертолёт колеблется, затем заворачивает назад и скользит прочь, почти касаясь древесных крон.
Команда аплодирует. Майк раскланивается и возвращает пистолет рукояткой вперёд. На самом деле он не сделал ни одного выстрела за всю жизнь.
– Проебали снимок, а? – сказал Майк. Джим, помощник режиссёра:
– Но вы им показали, босс!
– Заткнись.
– Извините.
Он шагал обратно к камере, размышляя: замедленная съёмка. Удвоить количество кадров. Это даёт таинственность и значительность. Шестьдесят кадров, думал он. Это удвоенная жизнь. Вдвое больше информации. Интересно – жизнь длится дольше, если удваивать удовольствие. Она течёт все медленнее и медленнее, как в зеноновском парадоксе. И наконец, ты можешь жить вечно. Но, как это ни странно, для того, чтобы настолько замедлиться, нужно удвоить частоту съёмки. Необходимо двигаться невероятно быстро. Майк опять надел наушники, проскользнул позади главного оператора и хлопнул его по плечу.
– Давай прикончим этих цыплят, Хуан. Я хочу домой. Шестьдесят.
– Есть шестьдесят, – сказал Хуан.
– Обратный отсчёт, – сказал помощник режиссёра.
Полина давала наставления актёрам, изъясняясь с помощью мелодичной тарабарщины. Племя разошлось по своим местам.
– Мы его потеряли! – сказал кто-то.
Майк проверил композицию в видеомониторе и заорал на переводчицу:
– Верни этого долбаного ублюдка на его отметку!
Хмурясь, Полина отвела маленького туземного мальчика на его место возле грузовика и очистила кадр.
– Давай, народ! – заорал помощник режиссёра. – Работаем, работаем! Гроза приближается! Последний снимок. Тишина! Звук?
– Чисто, – сказал звукооператор, немного более поспешно, чем обычно.
Помощник главного оператора щёлкнул сигнальной хлопушкой. В наушниках это звучало почти как электрический шок – короткий щелчок, прорывающий тишину джунглей.
– Скорость, – сказал звукооператор.
– И-и-и… съёмка! – сказал Майк.
И туземцы играли, джунгли потели, а свет наполнял линзы и активизировал химикалии на плёнке, проходящей сквозь кассету с таким звуком, будто там гудел целый рой насекомых, и приобретающей все цвета радужного спектра.
– Стоп! – закричал Майк, когда почувствовал себя удовлетворённым. – Проверь окно.
Главный оператор кивает. Помощник режиссёра говорит:
– Мы его добили.
Команда аплодирует.
Закончили. Закончили, к чертям собачьим. И в этот момент в дверь его номера постучали. Майк открыл и увидел три высоких чёрных силуэта, стоящих в холле. От них пахло сигаретами.
– Мистер Глинн? – спросил один их них. Было слишком темно, чтобы разглядеть, кто из них говорит.
– Да. Что вам надо?
Двое быстро набросились на него, скрутили ему руки за спиной и шваркнули лицом об стену.
– Какого черта? – сказал Майк.
Третий человек быстро обхватил его кисти жёлтой петлёй и крепко затянул. Такие наручники применяют при массовых арестах – они скрепляются посередине чем-то вроде защёлки.
– Кто вы такие, черт побери?
– Утихни, – сказал высокий худощавый человек, вталкивая его обратно в комнату и обыскивая, в то время как двое других держали его за руки.
– Вам нужны деньги? Возьмите мой бу… посмотрите в моем портфеле!
– Где твоя птица, профессор? – спросил человек, проверив все его карманы.
Профессор?
– Что за дерьмо, о чем вы?
Худощавый сгрёб его яйца и сдавил.
– Я сказал, тихо!
Майк крякнул и заткнулся.
Закончив обыск, человек посмотрел на других и поднял брови.
– Птицы нет, – сказал он.
Майк почувствовал, как они усилили хватку.
Худощавый оглядел Майка с ног до головы, сделал паузу, закуривая сигарету. Огонёк «зиппо» осветил его льдистые голубые глаза – Майк никогда не видел глаз холоднее. Он выпустил клуб дыма Майку прямо в лицо.
– Они добрались до тебя первыми, а? – сказал он, подбоченившись. – Позволь задать тебе вопрос, профессор. Что такое – красное и зеленое и сплошь прозрачное?
Ноющая мошонка уверила Майка, что это ему не снится. Он посмотрел на худощавого и, исполнившись решимости не доставлять ему удовольствия видеть, насколько он испуган, улыбнулся и прохрипел:
– Потрогай меня за яйца ещё разок, парень, и я скажу тебе.
Он не увидел удара. Сплошная чернота.
ИЗБРАННЫЙ АД
Рэчел была его парикмахером, и Дэниел, разумеется, не ожидал увидеть её, отворяя парадную дверь своего дома воскресным утром. Её глаза были прищурены от солнца. Симпатичные смеющиеся голубые глаза были её лучшей чертой.
– Милая пижамка, – сказала она.
– О Рэчел! – почему он был так рад видеть её?
Рэчел была крупной женщиной; крупной, но не толстой. В ней была особая мягкость, присущая некоторым людям больших габаритов. Зная о впечатлении, какое производит их комплекция, они не делают резких движений. «Мягкие гиганты» – это, конечно, клише, но в данном случае это было правдой. Её тело было широким. Её глаза были широко расставлены. Она выглядела как женщина, решившая стать двумя и остановившаяся на полдороге – вроде одной из старых тряпичных игрушек Шона, – или, возможно, это был результат неоконченной схватки двух сплетённых в поединке божеств. Даже её грудь позволяла предположить это: словно две орудийные башни военного корабля. Она очень нравилась Дэниелу.
– Хочу писать, как скаковая лошадь. Можно войти?
– Конечно, – сказал он, но она уже проскользнула мимо него.
– Подумала, может, ты хочешь подстричься, – она улыбнулась и приподняла свой большой кошель чёрной кожи, как сельский врач свою сумку с инструментами. Он знал, что она купила его в Африке. Рэчел часто рассказывала о своей поездке в Африку на страховку, выплаченную за мужа. Это был звёздный час её жизни. Первый раз, когда она куда-то поехала. Дэниела не особо интересовала Африка, но в устах Рэчел она выглядела очень экзотично. Она нырнула в туалет, а он остался стоять в дверях, глядя наружу. Какой прекрасный день, подумал Дэниел, надеясь, что там, снаружи, есть хоть кто-нибудь, кто мог наслаждаться.
Он услышал шум спускаемого бачка, и вот Рэчел уже стоит на кухне – большой дружелюбный силуэт в ослепительных лучах солнца. Он закрыл дверь.
– Я могу прибрать здесь, – сказала она, глядя на окружающий беспорядок.
– Прошу прощения. Все время забываю, – объяснил Дэниел.
– Где Шон?
Ответ на этот вопрос он знал.
– В гостях у приятеля, – сказал он, гордясь своей осведомлённостью. – С ночёвкой.
Может быть, как раз сейчас он ищет птиц. Шон постоянно приносил домой птенцов, как старательный ретривер. Пораненных синичек, ласточек, скворцов. Дэниел объяснял мальчику, что это не очень-то правильно. Что он оставит на них свой запах, и мать может выбросить их из гнёзда. Он где-то об этом читал. Но Шон каждый раз настаивал на том, чтобы кормить птенцов подслащённой водой из пипетки; он клал их в корзиночку, выстланную папиросной бумагой. Шон очень старался, но его усилия никогда ни к чему не приводили. Птенцы редко проживали больше одного дня, и их хоронили вместе с остальными на заднем дворе.
– Почему бы тебе не принять душ? – предложила Рэчел.
Дэниел кивнул, глядя на свой измятый наряд, не в силах вспомнить, когда в последний раз одевался.
Удостоверившись в том, что дважды вымыл голову шампунем, как это всегда делала Рэчел, он вернулся на кухню и увидел, что она перемыла всю посуду и теперь поливала цветы. Что она делает здесь? Рэчел, насколько он знал, никогда не была приходящей домработницей. Он заметил, что она оставила книжку в бумажной обложке на кухонном столе. Один из этих вульгарных романчиков с вытисненным золотом названием. Обложка напомнила ему ту книгу, которую он читал Шону в последний раз, когда у него был кошмар. Клайв Синклер Льюис. «Расторжение брака». На самом деле это была одна из самых его любимых книг. Если не обращать внимания на самодовольство, которым грешило все, что писал Льюис. Книга о людях, избравших ад. О людях, застрявших на полпути; людях, не знающих о том, что они умерли. Это звучало пугающе правдоподобно: мы предпочитаем знакомый ад, который создали для себя, попытке достичь рая, которого не можем себе представить и на который не можем надеяться. Или не чувствуем, что заслуживаем его.
– Какой ты симпатичный, когда приведёшь себя в порядок! – сказала Рэчел, улыбаясь.
Он оторвался от книжки.
– Я, наверное, пропустил свою стрижку, да?
Она движением руки отбросила его извинения.
– Меня не было в городе, – она печально улыбнулась. – Прости, я не смогла прийти на похороны.
Дэниел не очень хорошо помнил похороны. Бог благословил его плохой памятью.
Он помнил только, что день был пасмурный.
Был Майк, который держал его за руку.
И ещё там была их двоюродная бабка Мэйбл. Он видел её, только когда умирал кто-то из семьи. Мэйбл хотела, чтобы её утешали. Как будто это было худшее из всего, что с ней когда-либо случалось. Её веки были красны, словно она не спала предыдущую ночь. В обоих её кулаках было зажато по носовому платку. И он поддерживал её, деликатно похлопывал по спине, слушал её полузадушенные всхлипы и обонял её туалетную воду, а она объясняла, как это все ужасно и несправедливо.
Он смутно припоминал, что между его женой и Мэйбл вроде бы существовала какая-то недоговорённость. Ну да, – они же не разговаривали годами. Он должен был бы сказать ей: «Тётя Мэйбл, ведь вы были не в восторге от Джулии, припомните-ка! Она вам никогда не нравилась». Но это оскорбило бы её чувства.
– Сядь, – сказала Рэчел. – У тебя есть пылесос? Конечно, где-то должен быть. Разве не у всех людей есть пылесосы?
– Дэниел!
– Да?
– Сядь.
– Хорошо, – сказал он, разворачивая один из кухонных стульев.
Она обернула вокруг его шеи красное кухонное полотенце и подоткнула его. Ощущение было успокаивающим и знакомым. Она была профессионалом; он был в хороших руках. Она прикасалась к его голове. Щёлкала ножницами. Подрезала чёлку. Жужжала машинкой. Прикосновение холодной нержавеющей стали к ушам было приятным. Он уже забыл, какое глубокое удовлетворение приносит эта процедура – когда тебя стригут. Тяжёлые пряди падали с головы и покрывали грудь, как завитки эмблемы «Найк». Её живот коснулся его плеча, и он отодвинулся.
– Когда ты в последний раз брился? – спросила Рэчел.
Да, это был вопрос. Он молча обдумывал его.
– Подожди-ка, – сказала она, кладя ножницы на стол и направляясь к лестнице. Она вернулась с бритвой, и на его шею и щеки легла тёплая волна мыльной пены. До сих пор его никто никогда не брил. Мягкое нажатие лезвия на щеки. Наждачный звук, когда оно проходило вдоль кожи. Дэниел глубоко вздохнул. И где-то в середине процесса ему стало так хорошо, что он закрыл глаза.
Рэчел была, без сомнения, привлекательная женщина. Вдова. Он почувствовал, что не хочет развивать эту мысль.
– Я потеряла мужа двенадцать лет назад. Иногда (щёлк) во сне мы разговариваем (щёлк). Не очень часто (щёлк) (щёлк). Но у нас несколько лет подряд были постоянные сеансы психотерапии (смех) (щёлк). Обговорили все на свете. По крайней мере, так мне казалось. Никогда не могла вспомнить, о чем мы говорили, но всегда просыпалась с таким чувством, будто мы решили множество вопросов.
Она стояла перед ним, наклонившись, держа в руке его подбородок и испытующе рассматривая чёлку.
– Дэниел! – сказала она. – Открой глаза.
Он открыл и был вознаграждён видом ложбинки между её грудей.
Она улыбнулась.
– В моих снах он был гораздо более милым, чем тогда, раньше – в моем доме.
Так вот что происходит, подумал Дэниел. Где-то в промежутке между нулём и двенадцатью годами «наш дом» становится «моим домом». Вот как это работает. Это было полезное знание.
– Как ты, справляешься? – спросила она.
Он знал, что она имеет в виду. Это слово использовалось в различных ток-шоу, как будто каждый проходит через одно и то же, вне зависимости от того, в чем состоит его горе. Справляешься. Они с Майком говорили об этом. Справляешься. Это означало, что ты умираешь в душе, но при этом лишь плачешь в темноте – или по телевизору, перед толпой незнакомцев, которые платят тебе за это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Телефон на столике зазвонил.
– Глинн.
– Вы хотите, чтобы вас разбудили, сэр?
– Отвали, – ответил он и повесил трубку. Он ненавидел, когда прислуга начинала обращаться с ним как с членом семьи, предвосхищая его желания. Время менять жильё, подумал он.
Майк лежал на кровати, глядя в потолок, слишком усталый даже для того, чтобы снять «адидасы». Он созерцал вентилятор. Белые лопасти медленно вращались у него над головой. В отличие от лопастей вертолёта, их было видно, и от них начинала кружиться голова. Он закрыл глаза и почувствовал, как что-то давит на него сверху, как штанга, лежащая на грудной клетке. Во рту был металлический привкус, словно он жевал алюминиевую фольгу.
Иисусе, что это? Сердечный приступ?
Он открыл глаза, сел и сделал несколько глубоких вдохов. И стал думать о странном вертолёте, который испортил им кадр. Это было за день до происшествия с вождём и птицей. Их последний официальный снимок. Последняя съёмка перед отвальной. Все торопятся обогнать фронт облаков, быстро надвигающийся из-за горизонта. И вот какой-то дерьмовый бразильский молодчик из правительства выбрал именно этот момент, чтобы полетать над их съёмочной площадкой и посмотреть на Голливуд в действии. Его чёрный вертолёт навис над прогалиной в джунглях, заслоняя половину кадра. Звукооператор матерится: «Они думают, что они пуп земли, мать их!» Оператор пожимает плечами и стряхивает мух с рабочего микрофона. Джим, подхалимничающий помощник режиссёра, отчаянно отгоняет руками гигантское насекомое, ругаясь в мегафон: «Отвали, амиго! Мы тут работаем!» Похмельная команда стоит в своих футболках и шортах цвета хаки, скребя задницы и позевывая: ещё одна долбаная задержка. Племя молча взирает на вертолёт как на призрак Фатимы или что-то в этом роде. Майк требует у ассистента пистолет. Тот отдаёт его с неохотой. Майк бежит к центру прогалины, направляя ствол на невидимого за плексигласом пилота. Целится. Чёрный вертолёт колеблется, затем заворачивает назад и скользит прочь, почти касаясь древесных крон.
Команда аплодирует. Майк раскланивается и возвращает пистолет рукояткой вперёд. На самом деле он не сделал ни одного выстрела за всю жизнь.
– Проебали снимок, а? – сказал Майк. Джим, помощник режиссёра:
– Но вы им показали, босс!
– Заткнись.
– Извините.
Он шагал обратно к камере, размышляя: замедленная съёмка. Удвоить количество кадров. Это даёт таинственность и значительность. Шестьдесят кадров, думал он. Это удвоенная жизнь. Вдвое больше информации. Интересно – жизнь длится дольше, если удваивать удовольствие. Она течёт все медленнее и медленнее, как в зеноновском парадоксе. И наконец, ты можешь жить вечно. Но, как это ни странно, для того, чтобы настолько замедлиться, нужно удвоить частоту съёмки. Необходимо двигаться невероятно быстро. Майк опять надел наушники, проскользнул позади главного оператора и хлопнул его по плечу.
– Давай прикончим этих цыплят, Хуан. Я хочу домой. Шестьдесят.
– Есть шестьдесят, – сказал Хуан.
– Обратный отсчёт, – сказал помощник режиссёра.
Полина давала наставления актёрам, изъясняясь с помощью мелодичной тарабарщины. Племя разошлось по своим местам.
– Мы его потеряли! – сказал кто-то.
Майк проверил композицию в видеомониторе и заорал на переводчицу:
– Верни этого долбаного ублюдка на его отметку!
Хмурясь, Полина отвела маленького туземного мальчика на его место возле грузовика и очистила кадр.
– Давай, народ! – заорал помощник режиссёра. – Работаем, работаем! Гроза приближается! Последний снимок. Тишина! Звук?
– Чисто, – сказал звукооператор, немного более поспешно, чем обычно.
Помощник главного оператора щёлкнул сигнальной хлопушкой. В наушниках это звучало почти как электрический шок – короткий щелчок, прорывающий тишину джунглей.
– Скорость, – сказал звукооператор.
– И-и-и… съёмка! – сказал Майк.
И туземцы играли, джунгли потели, а свет наполнял линзы и активизировал химикалии на плёнке, проходящей сквозь кассету с таким звуком, будто там гудел целый рой насекомых, и приобретающей все цвета радужного спектра.
– Стоп! – закричал Майк, когда почувствовал себя удовлетворённым. – Проверь окно.
Главный оператор кивает. Помощник режиссёра говорит:
– Мы его добили.
Команда аплодирует.
Закончили. Закончили, к чертям собачьим. И в этот момент в дверь его номера постучали. Майк открыл и увидел три высоких чёрных силуэта, стоящих в холле. От них пахло сигаретами.
– Мистер Глинн? – спросил один их них. Было слишком темно, чтобы разглядеть, кто из них говорит.
– Да. Что вам надо?
Двое быстро набросились на него, скрутили ему руки за спиной и шваркнули лицом об стену.
– Какого черта? – сказал Майк.
Третий человек быстро обхватил его кисти жёлтой петлёй и крепко затянул. Такие наручники применяют при массовых арестах – они скрепляются посередине чем-то вроде защёлки.
– Кто вы такие, черт побери?
– Утихни, – сказал высокий худощавый человек, вталкивая его обратно в комнату и обыскивая, в то время как двое других держали его за руки.
– Вам нужны деньги? Возьмите мой бу… посмотрите в моем портфеле!
– Где твоя птица, профессор? – спросил человек, проверив все его карманы.
Профессор?
– Что за дерьмо, о чем вы?
Худощавый сгрёб его яйца и сдавил.
– Я сказал, тихо!
Майк крякнул и заткнулся.
Закончив обыск, человек посмотрел на других и поднял брови.
– Птицы нет, – сказал он.
Майк почувствовал, как они усилили хватку.
Худощавый оглядел Майка с ног до головы, сделал паузу, закуривая сигарету. Огонёк «зиппо» осветил его льдистые голубые глаза – Майк никогда не видел глаз холоднее. Он выпустил клуб дыма Майку прямо в лицо.
– Они добрались до тебя первыми, а? – сказал он, подбоченившись. – Позволь задать тебе вопрос, профессор. Что такое – красное и зеленое и сплошь прозрачное?
Ноющая мошонка уверила Майка, что это ему не снится. Он посмотрел на худощавого и, исполнившись решимости не доставлять ему удовольствия видеть, насколько он испуган, улыбнулся и прохрипел:
– Потрогай меня за яйца ещё разок, парень, и я скажу тебе.
Он не увидел удара. Сплошная чернота.
ИЗБРАННЫЙ АД
Рэчел была его парикмахером, и Дэниел, разумеется, не ожидал увидеть её, отворяя парадную дверь своего дома воскресным утром. Её глаза были прищурены от солнца. Симпатичные смеющиеся голубые глаза были её лучшей чертой.
– Милая пижамка, – сказала она.
– О Рэчел! – почему он был так рад видеть её?
Рэчел была крупной женщиной; крупной, но не толстой. В ней была особая мягкость, присущая некоторым людям больших габаритов. Зная о впечатлении, какое производит их комплекция, они не делают резких движений. «Мягкие гиганты» – это, конечно, клише, но в данном случае это было правдой. Её тело было широким. Её глаза были широко расставлены. Она выглядела как женщина, решившая стать двумя и остановившаяся на полдороге – вроде одной из старых тряпичных игрушек Шона, – или, возможно, это был результат неоконченной схватки двух сплетённых в поединке божеств. Даже её грудь позволяла предположить это: словно две орудийные башни военного корабля. Она очень нравилась Дэниелу.
– Хочу писать, как скаковая лошадь. Можно войти?
– Конечно, – сказал он, но она уже проскользнула мимо него.
– Подумала, может, ты хочешь подстричься, – она улыбнулась и приподняла свой большой кошель чёрной кожи, как сельский врач свою сумку с инструментами. Он знал, что она купила его в Африке. Рэчел часто рассказывала о своей поездке в Африку на страховку, выплаченную за мужа. Это был звёздный час её жизни. Первый раз, когда она куда-то поехала. Дэниела не особо интересовала Африка, но в устах Рэчел она выглядела очень экзотично. Она нырнула в туалет, а он остался стоять в дверях, глядя наружу. Какой прекрасный день, подумал Дэниел, надеясь, что там, снаружи, есть хоть кто-нибудь, кто мог наслаждаться.
Он услышал шум спускаемого бачка, и вот Рэчел уже стоит на кухне – большой дружелюбный силуэт в ослепительных лучах солнца. Он закрыл дверь.
– Я могу прибрать здесь, – сказала она, глядя на окружающий беспорядок.
– Прошу прощения. Все время забываю, – объяснил Дэниел.
– Где Шон?
Ответ на этот вопрос он знал.
– В гостях у приятеля, – сказал он, гордясь своей осведомлённостью. – С ночёвкой.
Может быть, как раз сейчас он ищет птиц. Шон постоянно приносил домой птенцов, как старательный ретривер. Пораненных синичек, ласточек, скворцов. Дэниел объяснял мальчику, что это не очень-то правильно. Что он оставит на них свой запах, и мать может выбросить их из гнёзда. Он где-то об этом читал. Но Шон каждый раз настаивал на том, чтобы кормить птенцов подслащённой водой из пипетки; он клал их в корзиночку, выстланную папиросной бумагой. Шон очень старался, но его усилия никогда ни к чему не приводили. Птенцы редко проживали больше одного дня, и их хоронили вместе с остальными на заднем дворе.
– Почему бы тебе не принять душ? – предложила Рэчел.
Дэниел кивнул, глядя на свой измятый наряд, не в силах вспомнить, когда в последний раз одевался.
Удостоверившись в том, что дважды вымыл голову шампунем, как это всегда делала Рэчел, он вернулся на кухню и увидел, что она перемыла всю посуду и теперь поливала цветы. Что она делает здесь? Рэчел, насколько он знал, никогда не была приходящей домработницей. Он заметил, что она оставила книжку в бумажной обложке на кухонном столе. Один из этих вульгарных романчиков с вытисненным золотом названием. Обложка напомнила ему ту книгу, которую он читал Шону в последний раз, когда у него был кошмар. Клайв Синклер Льюис. «Расторжение брака». На самом деле это была одна из самых его любимых книг. Если не обращать внимания на самодовольство, которым грешило все, что писал Льюис. Книга о людях, избравших ад. О людях, застрявших на полпути; людях, не знающих о том, что они умерли. Это звучало пугающе правдоподобно: мы предпочитаем знакомый ад, который создали для себя, попытке достичь рая, которого не можем себе представить и на который не можем надеяться. Или не чувствуем, что заслуживаем его.
– Какой ты симпатичный, когда приведёшь себя в порядок! – сказала Рэчел, улыбаясь.
Он оторвался от книжки.
– Я, наверное, пропустил свою стрижку, да?
Она движением руки отбросила его извинения.
– Меня не было в городе, – она печально улыбнулась. – Прости, я не смогла прийти на похороны.
Дэниел не очень хорошо помнил похороны. Бог благословил его плохой памятью.
Он помнил только, что день был пасмурный.
Был Майк, который держал его за руку.
И ещё там была их двоюродная бабка Мэйбл. Он видел её, только когда умирал кто-то из семьи. Мэйбл хотела, чтобы её утешали. Как будто это было худшее из всего, что с ней когда-либо случалось. Её веки были красны, словно она не спала предыдущую ночь. В обоих её кулаках было зажато по носовому платку. И он поддерживал её, деликатно похлопывал по спине, слушал её полузадушенные всхлипы и обонял её туалетную воду, а она объясняла, как это все ужасно и несправедливо.
Он смутно припоминал, что между его женой и Мэйбл вроде бы существовала какая-то недоговорённость. Ну да, – они же не разговаривали годами. Он должен был бы сказать ей: «Тётя Мэйбл, ведь вы были не в восторге от Джулии, припомните-ка! Она вам никогда не нравилась». Но это оскорбило бы её чувства.
– Сядь, – сказала Рэчел. – У тебя есть пылесос? Конечно, где-то должен быть. Разве не у всех людей есть пылесосы?
– Дэниел!
– Да?
– Сядь.
– Хорошо, – сказал он, разворачивая один из кухонных стульев.
Она обернула вокруг его шеи красное кухонное полотенце и подоткнула его. Ощущение было успокаивающим и знакомым. Она была профессионалом; он был в хороших руках. Она прикасалась к его голове. Щёлкала ножницами. Подрезала чёлку. Жужжала машинкой. Прикосновение холодной нержавеющей стали к ушам было приятным. Он уже забыл, какое глубокое удовлетворение приносит эта процедура – когда тебя стригут. Тяжёлые пряди падали с головы и покрывали грудь, как завитки эмблемы «Найк». Её живот коснулся его плеча, и он отодвинулся.
– Когда ты в последний раз брился? – спросила Рэчел.
Да, это был вопрос. Он молча обдумывал его.
– Подожди-ка, – сказала она, кладя ножницы на стол и направляясь к лестнице. Она вернулась с бритвой, и на его шею и щеки легла тёплая волна мыльной пены. До сих пор его никто никогда не брил. Мягкое нажатие лезвия на щеки. Наждачный звук, когда оно проходило вдоль кожи. Дэниел глубоко вздохнул. И где-то в середине процесса ему стало так хорошо, что он закрыл глаза.
Рэчел была, без сомнения, привлекательная женщина. Вдова. Он почувствовал, что не хочет развивать эту мысль.
– Я потеряла мужа двенадцать лет назад. Иногда (щёлк) во сне мы разговариваем (щёлк). Не очень часто (щёлк) (щёлк). Но у нас несколько лет подряд были постоянные сеансы психотерапии (смех) (щёлк). Обговорили все на свете. По крайней мере, так мне казалось. Никогда не могла вспомнить, о чем мы говорили, но всегда просыпалась с таким чувством, будто мы решили множество вопросов.
Она стояла перед ним, наклонившись, держа в руке его подбородок и испытующе рассматривая чёлку.
– Дэниел! – сказала она. – Открой глаза.
Он открыл и был вознаграждён видом ложбинки между её грудей.
Она улыбнулась.
– В моих снах он был гораздо более милым, чем тогда, раньше – в моем доме.
Так вот что происходит, подумал Дэниел. Где-то в промежутке между нулём и двенадцатью годами «наш дом» становится «моим домом». Вот как это работает. Это было полезное знание.
– Как ты, справляешься? – спросила она.
Он знал, что она имеет в виду. Это слово использовалось в различных ток-шоу, как будто каждый проходит через одно и то же, вне зависимости от того, в чем состоит его горе. Справляешься. Они с Майком говорили об этом. Справляешься. Это означало, что ты умираешь в душе, но при этом лишь плачешь в темноте – или по телевизору, перед толпой незнакомцев, которые платят тебе за это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43