– Здравствуйте, – первой здоровается Вероника Макаровна.
– Знакомься! – говорит Сереже Никодим. – Это моя мама.
Мама! Сережа неловко роняет на пол ласты, нагибается, чтобы поднять, лихорадочно соображает: значит, Литература – его мать? Он вспоминает приезд Никодима. На другой ведь день Никодим шел с Литературой по улице. Но Сережа тогда не задумался почему, знакомые, и все, мало ли! И вот, оказывается, Литература – Никодимова мать и его, Сережина, родственница.
Он поднимает ласты, выходит на кухню, долго мылит там руки и все не может прийти в себя.
За столом ему неловко, он глядит в стакан, потеет и думает о том, что пришел домой рано, надо было еще погулять.
Взрослым, похоже, тоже неловко, они молчат, бренчат ложечками в стаканах с чаем.
– А ваш голос, – нарушает молчание Литература, – я часто слышу. Приятный голосок…
– Ничего, – сдержанно отвечает мама. – Специалисты хвалят. – Слово «специалисты» она произносит с ударением. Сережа посматривает на нее. Лицо у мамы вежливое, но не доброе. Он приглядывается и замечает, что мама сидит напряженно, неестественно прямо. И голову подняла гордо. Сережа переводит взгляд на Никодима. Тот растерянно глядится в никелированный чайник.
«Зачем уж она так», – думает он про маму и размышляет о Литературе. Что бы мог он сказать про свою учительницу? Вообще-то мнения о взрослых у ребят не спрашивают, к тому же об учителях. Но мнение имеется. Одних учителей любят, других – нет, а Вероника Макаровна – никакая. Вернее, обыкновенная. Только ругается часто, что ребята ее предмет не любят. Русский, мол, понятно, там правил много, а литературу – за что? Как интересно: Пушкин, Гоголь, Лермонтов. Действительно, за что? Но не любит, это верно. И неизвестно за что. А вообще Литература обыкновенная. Вот только из-за каблуков и чулок выглядит чудачкой. И не вредина она, не злая – зря мама с ней так говорит.
Снова слышен звон ложечек в стаканах, опять молчат взрослые. Вероника Макаровна снова первой заговаривает, будто маму приступом, как крепость, берет.
– Вы должны меня понять, – говорит она вкрадчиво, – наши судьбы очень похожи, я потеряла мужа в войну, Никодим рос тяжело…
Сережа видит, как напряглась учительница, как волнуется она и как неприступна мама. «Нехорошо это, – думает он, – негостеприимно. – И пугается по-своему. – Будет теперь Литература двойки из-за этого ставить!»
– Не женился он долго, мне хотелось, чтобы все у него было хорошо, понимаете? Как следует!
– Понимаю! – говорит мама злым голосом. – А вышло не как следует! – И вдруг наклоняется к Веронике Макаровне, спрашивает ее мягко и ехидно: – Кто вот только меня поймет?
Вероника Макаровна заливается краской. Сережа не очень понимает, о чем это они так странно говорят, но чувствует, что разговор всем неприятен. Ему хочется, чтобы взрослые перестали так говорить, хочется перебить их, отвлечь чем-нибудь. Растерянность у него уже прошла, и, хотя радоваться не приходится, что учительница оказалась еще и родственницей, ничего ужасного пока не произошло. Сережа ерзает, придумывает, что бы ему сказать подходящее к моменту, и вдруг для себя неожиданно бухает невпопад:
– А Никодим Михайлович рассказывал, как вы его ремнем лупили.
Сережа краснеет, понимая, что ничего он не улучшил, наоборот, только испортил и Вероника Макаровна сейчас встанет и уйдет, он хочет добавить какие-нибудь слова, объяснить подробнее свою мысль, но только теряется от этого и подавленно молчит.
Вероника Макаровна испуганно глядит на Сережу, не понимая, в чем ее обвиняют, и вдруг улыбается:
– Это когда он на войну убежал? – спрашивает она. Никодим оживляется, перестает глядеть в чайник, благодарно смотрит на Сережу, а Вероника Макаровна объясняет: – А я в тот момент ничего другого придумать не могла. Била, а сама боялась: вдруг снова воевать удерет?
Сережа улыбается: слава богу, что Вероника Макаровна его поняла, и еще хорошо, что мама сидит не напряженно и злое выражение сошло с ее лица. Теперь разговор идет обыкновенный, простой. Никодим рассказывает, что маме обещают дать к Октябрьским квартиру в новом доме. Вероника Макаровна участливо кивает головой, близоруко, как в классе, щурится, оглядывая комнату и соглашаясь с тем, что новая квартира, несомненно, нужна. А мама смотрит в стакан, и лицо ее измученно, устало, расстроено. Наверное, ругает себя за свои же слова. Такая уж она, мама.

7

К Октябрьским квартиру не дали.
Но это ничего не значит. К Новому году непременно дадут.
По вечерам, после работы, мама водит Сережу и Никодима к их дому. Дом уже есть. Он построен. В нем даже горят огни. Правда, пока огни освещают мутные окна, измазанные белилами. Рабочие белят потолок, красят полы.
Мама притопывает сапожками, смеется весело, валит Никодима в сугроб.
– Скоро, – кричит, – скоро в ванне будем мыться, под душем плескаться! Хватит в баню ходить! Надоело!
Никодим барахтается в снегу, Сережа толкает к сугробу маму, хочет ее тоже посадить в сугроб, но Никодим голосит:
– Осторожно! Осторожно!
Сережа оставляет маму в покое.
Сначала он никак не мог понять, в чем дело. Почему мама с ним все о Котьке заговаривает?
– Как тебе Костик тети Нинин, нравится?
– Мировой мужик, – отвечал Сережа. – Мыслитель! А что?
– Ничего, – соглашалась мама. И восхищалась: – Такой проказник! К ним ремонт пришли делать. Маляры принесли бочку с золотой краской – цветы на штукатурку наносить. Так он в этой краске вывозился, приходит и хвастается: «Я золотой!»
Сережа смеялся. Известное дело, Котька. Что-нибудь да выдумает. И мамины слова буквально принимал. Нравится ей Котька, и только.
Это еще летом было. Но потом, к осени, мама что-то поправляться стала. И уже в открытую разговаривать принялась: кого бы Сережа больше хотел – братика или сестренку? Сережа сперва чуть не заплакал от обиды. Без него решили! А теперь спрашивают!
Он себя почувствовал одиноким, бездомным, ненужным. Мамино такое решение ему казалось предательством, жестоким эгоизмом. Он дулся, не разговаривал. Мама Сережу разглядывала с любопытством. Потом подвела итог:
– Это потому, что ты один всю жизнь рос. – И прибавила, подумав: – Подумай только, будет у тебя братишка. Такой же забавный, как Котька.
Сережа подумал. Ну, если как Котька – куда ни шло. А через несколько дней сам над собой смеялся. Ну если даже не как Котька, чего особенного? Или если девчонка, то что?
– Ну ладно, – сказал он маме, – рожай кого тебе хочется. На твое усмотрение.
Мама расхохоталась. Потом сказала:
– Девочку хочу! И мальчика!
Теперь уж Сережка смеялся:
– Жадная!
– Жадная, – кивнула мама, – жадная, Сергунька! Хочу, чтобы много детей у меня было. Ведь дети – это для женщины счастье! Это ее продолжение, понимаешь? Дети – продолжение человеческое. Вот будут и у тебя дети, а у твоих детей еще дети, твои внуки, а у тех еще – правнуки твои, и так вечно!
Мама вообще очень переменилась. Грубо не говорит. Курить совсем бросила.
– Это им вредно, – говорит мама и кивает на себя. Шутит: – А то еще родятся да вместо соски запросят папироски.
Они хохочут. Стихи получаются! Вместо соски запросят папироски!
Вообще смеются они часто. Вот и теперь. Вытащила мама с Сережей Никодима из сугроба, вытерла слезы от смеха и говорит:
– Не к добру это! После смеха – всегда слезы!
– Типун тебе на язык! – говорит Никодим. – Заладила!
Дом, в котором дадут маме квартиру, стоит перед ними важно, осанисто. Сережа даже немного робеет перед ним, представляет, какая будет у них квартира, какую купят они мебель.
Он вспоминает, как бабушка, приезжая, укоряла маму, что живет она не как люди, что нет у нее квартиру, приличной обстановки, и вообще… Мама отвечала ей: «Значит, не задалась твоя дочка». А потом гоняла по комнате табачный дым.
Как изменилось все, думает Сережа. Будет теперь и у них хорошая квартира. Но и это не главное. Мама – счастливая, вот что важно. Ничем не отличишь ее теперь от тети Нины.
«Дурак! – тут же клянет он себя. – Какой я дурак был! Ведь если бы Никодим к нам не пришел, ничего же не изменилось, так бы и осталось все, как было».
Он обзывает себя дураком, хвалит Ваську за то, что уму-разуму научила, думает о новом годе, каким он будет.
Еще счастливее?
Конечно, счастливее!
Так и выходит, как Сережа думает.
Ключи от квартиры им дают в три часа. Тридцать первого! А в двенадцать – Новый год.
Мама примчалась домой на такси, ворвалась румяная, хохочущая. В руке железный ключик высоко держит. Словно волшебный, золотой. Никодим за спиной посмеивается.
– Собирайся! – кричит мама Сереже. – Летим!
Они летят в такси, их на каждом шагу норовят остановить – все торопятся, времени мало, но машина мчится, круто руля, норовя носом врезаться в сугроб!
– Потише! – кричит, смеясь, мама шоферу. – Мы в новую квартиру еще не въехали! Да и вообще! На тот свет не торопимся! У нас на этом еще дела есть!
Шофер улыбается, разглядывает маму – в пушистом зеленом берете, с помпошечкой, – говорит неожиданно:
– Что-то, извините, мне ваш голос знаком.
– Знаком! – важно надуваясь, отвечает мама. – Каждое утро слушаете, какую я вам погоду объявлю.
– Нет, правда? – удивляется шофер. – Вы, что ли, и есть Воробьева?
– Ветер умеренный, до сильного, – говорит, чуть меняя голос, мама. – Температура в области пятнадцать, в южных районах – минус двенадцать. В городе ожидается малооблачная погода. – Она смеется, не выдерживает.
Шофер мотает головой.
– Как это у вас получается? – говорит он. – Учились где?
– Самоуком! – смеется мама.
Потом они бегут по лестнице на пятый этаж. Дом пятиэтажный, без лифта.
– Тяжело ходить будет! – говорит Никодим.
– Ни чер-рта! – бушует мама.
– Тебе же нельзя, – кричит ей вслед Никодим. Она обогнала их на целый марш. – Да осторожнее! – сердится он. – Сумасшедшая! Куда летишь?!
– К небу! – шутит мама. – Выше, к небу!
Дрожащей рукой поворачивает мама ключ в двери, распахивает ее, скинув сапожки, бежит в одну комнату, потом в другую. Возвращается молча, едва дыша, и бросается на шею Никодиму.
Он ее подхватывает осторожно, кружит на месте. И вдруг мама плачет.
Никодим отпускает ее. Мама садится на пол, слезы градом льются из глаз.
– Боже мой! – говорит мама. – Подумать только! И все это мое! – Она показывает на Сережу. – И ты! – Смотрит на Никодима. – И ты! – Разводит руками, обхватывает квартиру. – И это!
Она плачет горько, безутешно, и тут же смеется, и вытирает лицо пуховым беретом, размазывая краску с ресниц.
И Сережа неожиданно замечает: лицо мамы, еще только что радостное, вдруг делается усталым. Словно мама долго-долго шла по какой-то дороге и вот пришла, села. Все в ней опустилось, оборвалось.
Она пришла к цели.

8

Вечером они сидят на матрасах, разложенных по полу, а посредине большой лист ватмана. Это стол. На нем вина и закуски. Кроме матрасов, ничего перевезти не сумели, да не беда! Не беда, что на окнах занавесок нет, что маленькая лампочка, голая, без абажура, едва освещает комнату, главное – есть новый дом. И есть елка.
Ее Олег Андреевич принес.
– Котькина инициатива, – сказал серьезно. – Это он предложил свою елку вам отдать. И игрушки притащил.
У Сережи игрушки есть, но они остались в старой комнате, про них забыли в суете и хлопотах, а Котька молодец. Пыхтит, тащит большую картонку. Они развешивают игрушки и гирлянды с цветными лампочками, включают ее, и в доме сразу настает праздник.
– Ур-ра! – кричат гости.
До Нового года еще полчаса, и мама вдруг предлагает:
– Хотите прочту стихи?
Все хлопают ей.
– Их записали на пленку, – объясняет она. – Скоро передадут. Но динамика нет, я вам сама прочитаю.
Наступает тишина.
Мама стоит коленками на матрасе. Лицо ее светлеет. Она говорит:
– «Как выпить солнце»! Владимир Солоухин…
Немного молчит.

Профаны,
Прежде чем съесть гранат,
Режут его ножом.
Гранатовый сок по ножу течет,
На тарелке – красная лужица.
Мы
Гранатовый сок бережем.

Сережа разглядывает гостей. Тетя Нина смотрит на маму во все глаза, будто впервые видит. Олег Андреевич – напротив, уперся взглядом в пол и думает тяжело о чем-то. Еще Виктор Петрович, звукооператор – дядька с маминой работы, – волосы у него столбом, похожи на серый дым. Он пришел с женой, румяной и толстой, – у нее щеки как две булки. Хорошо, что все на матрасах сидят – ей бы и двух стульев не хватило. Улыбается, внимательно слушает маму.

Обтянутый желтою кожурой,
Огромный,
Похожий на солнце плод,
В ладонях медленно кружится.
Обсмотришь его со всех сторон:
Везде ль кожура цела.
А пальцы уж слышат сквозь кожуру
Зерна –
Нежные, крупные,
Нажмешь легонько
(Багряна мгла!),
Кровью брызнули три зерна.
(Впрочем, брызгаться тесно там –
Глухо и сочно хрупнули.)

У Сережи слюнки текут от кислого гранатового сока. Граната нет, а слюнки текут, так мама вкусно читает.

Теперь осторожно мы мнем и мнем
Зерна за рядом ряд.
Струи толкутся под кожурой,
Ходят, переливаются.

– Сергуня, – зовет его Котька и тянет за рукав.
– Чего тебе! – ворчит недовольно Сережа.

Стал упругим.
Стал мягким жесткий гранат.
Все тише, все чутче ладони рук:
Надо следить, чтоб не лопнул вдруг –
Это с гранатом случается…

– Я хочу, – дергает его Котька.
Сережа недовольно встает, ведет Котьку в туалет. Так и не дослушал он, что там с гранатом надо делать.
Любопытно, рассуждает Сережа. Мама ему покупала раньше гранаты на рынке у грузин, он тоже резал их ножом, обсасывая косточки, и мама резала, но, оказывается, они профаны… Впрочем, разве в этом дело?.. Гости дружно хлопают. Сережа возвращается с Котькой в комнату. Жалко, не дослушал мамины стихи, вот что.
Стреляет пробка. Врезается в потолок. Рикошетит по Котьке.
– Вот чудеса, – говорит он задумчиво, – вино пьют взрослые, а достается мне.
Ну, Котька, ну мыслитель! Все хохочут над ним, потом чокаются шампанским.
– Ур-р-ра! – надрывается Сережа. – Ур-р-ра! – Он торопливо зажигает бенгальские огни, передает их гостям, гасит свет. Мерцают на елке разноцветные огоньки, брызжут сверкающие цветы, мама ползет на коленках к гостям и всех целует:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20