улица, дом, квартира, номер… Авдеев Семен Протасович.
Сережа не понимает, в чем дело, зачем эти деньги, почему? Но слова Никодима жгут его… Врет он все, сивый лопух. Назад отработал, вот и оправдывается… А сердце обрывается… Если допустить только, если представить…
Сережа идет по адресу, указанному в корешке. Быстро находит улицу, дом. У дома много подъездов, вот в этом живет Авдеев. Он медлит. На лавочке сидят пацаны. Сережа справляется о Семене Протасовиче.
– Да вон он идет, – говорит один мальчишка, и Сережа видит рыхлого, полного человека в очках с тонкой, поблескивающей золотом оправой. В одной руке у него толстый портфель, в другой – авоська с молоком и сырками.
– Вас разыскивают, – говорят мальчишки Авдееву.
Он внимательно разглядывает Сережу.
– Что угодно, молодой человек? – Взгляд его цепок, быстр.
– Это вы, – спрашивает Сережа, – посылали деньги Воробьевой? Анне Петровне? – Он протягивает корешки.
Мгновенье Авдеев стоит застыв. Очки его поблескивают, и за ними не видно выражения глаз.
– Д-да, посылал, – говорит он медленно, потом быстро идет в глубь двора, подальше от мальчишек, то и дело оглядываясь, кивая Сереже и приговаривая: – Иди, иди, мальчик!
Странное поведение мужчины удивляет Сережу, но он идет следом. У детских качелей человек останавливается и спрашивает резко:
– Тебя как звать?
– Не имеет значения, – грубо говорит Сережа, – я только хочу знать, вы ли посылали эти деньги. И зачем?
– Допустим, я, – отвечает мужчина, снимая очки и протирая их. Без очков он выглядит беспомощным, жалким. – Допустим, я, допустим, возвратил Анне Петровне долг. Что дальше?
– Тогда почему здесь написано: «Деньги за апрель», «Деньги за май»?
– Я знаю, тебя зовут Сережа, – говорит Авдеев, надевая очки обратно. Лицо его становится жестким и властным. – Но почему… – Сережа не дает ему договорить:
– Это правда, что вы мой отец?
– Я знал, как это кончится, – жалуется кому-то Авдеев. – Я предупреждал!
– Отец? – Сережа трясется от волнения.
– Ну раз ты догадался…
– Эти деньги вы посылали для меня?
Авдеев кивает.
– Давно?
– Всю жизнь… – Он разглядывает Сережу, едва улыбаясь. – Тебе был год, когда я видел тебя в последний раз.
«Какое мне дело, – думает Сережа, – какое дело, когда вы видели меня!..»
Его качает, его даже поташнивает. Отец… Нет, тут что-то не так. Ведь его отец летчик. Он разбился. Испытывал новый самолет, потом небо стало красным, как кровь, потом был взрыв… А тут стоит рыхлый человек с волосатыми руками и мясистым круглым лицом. Отец…
– Впрочем, – говорит Авдеев, – это сентиментальности. Наши с твоей мамой дороги давно разошлись, ты уже взрослый и сможешь понять. К тому же сейчас все проще. Я видел ее с полгода, издалека… Она, кажется, хотела подарить тебе братца, это так?
– Так, – потрясенно отвечает Сережа. – А деньги вы возьмите. – Он протягивает десятки, полученные на почте.
– Понимаю, – говорит, улыбаясь, Авдеев, – времена меняются. Ну что ж, это к лучшему. Но деньги ты отдай маме. Это мое обязательство. У нас ведь и уговор такой был, что я тебя не увижу, этого требовала Аня, ничего не попишешь.
У Сережи кружится голова. Ужасно просто кружится.
– Берите, – говорит он, сует Авдееву деньги и поворачивается.
Он идет со двора и на полдороге останавливается. Нет, все-таки этого не может быть. Он возвращается к Авдееву.
– А вы не летчик? – говорит он с надеждой.
– Нет, инженер, – отвечает Авдеев, – на самолетах и в отпуск не летаю, боюсь!
Сережа поворачивается. Это все. Это конец.
Он идет к воротам.
– Передай привет маме! – говорит вслед Авдеев.
– Ее нет, – отвечает Сережа и резко оборачивается. Он видит толстое лицо Авдеева, губы, расплывшиеся в улыбке, стальные, цепкие, неулыбающиеся глаза. – Она умерла…
Сережа не думает, что говорит, это для него не новость. Для него новость этот отец. Как грохот пушки над самым ухом. Отец! Отец! Его отец, и Сережа не знает, как ему быть, куда ему деваться с этим отцом.
Лицо Авдеева разглаживается, от носа к краешкам губ прорезаются глубокие морщины. Потом Авдеев говорит. Что-то там говорит. До Сережи не сразу доходит смысл слов. Он кивал согласно. Но память возвращает гладкие слова, зацепившиеся за что-то. Как он сказал? Жива ли бабушка, мамина мама? Да, да, жива. Сережа понимает смысл этих слов, теперь понимает.
– Не страдайте, – говорит он. – К вам не прибегу.
– Сережа! – восклицает Авдеев. – Как ты можешь! Я всегда буду помогать тебе, давай пойдем к вам, теперь же, немедленно, я сделаю все, что надо, обстоятельства переменились, но жизнь сложна, Сережа, судить людей нетрудно, важно их понять…
– Слушайте! – обрывает его Сережа. – Слушайте! – Он молчит, и в паузе складываются слова, последнее решение в этом обмане. – Чего вы разоряетесь? Вас же нет! Вы умерли, понимаете? Разбились на самолете.
Сережа шагает по двору, и тяжелые, будто пудовые, руки тянут вниз. Ему хочется упасть на землю, закрыть руками глаза и ничего, ничего не видеть. Все в нем вывернуто. Будто поднял его кто-то за ноги и встряхнул так, что все внутри оборвал.
В его памяти был отец. Теперь его не стало.
Умерла мама, и исчез отец.
Незрячими глазами выбирает он дорогу к Галиному дому, зовет ее во двор, заводит в какой-то закуток и просит, содрогаясь от страшного, тяжелого плача:
– Васька! Галя! Поцелуй меня! Я жить не могу!..

5

День рождения…
Год прошел, и опять у Сережи день рождения. Пятнадцать… Совсем взрослый.
Сережа разглядывает Понтю и Ваську и думает, что в сравнении с ними он старик: столько всякого в эти месяцы было.
В комнатке, где живет Сережа с бабушкой после размена, тесно. Он никого не знал, но все пришли сами. Понтя и Галя – просто так, а тетя Нина нанесла гостинцев и даже вина – легкого, красного, похожего на густой морс, и Олег Андреевич наливает на донышко чашек всем, пропуская лишь Котьку.
– Что ж, Сережа, – говорят он негромко, серьезно, – рано кончилось твое детство, рано началась взрослая жизнь. Но ты должен держаться, должен жить, должен своего добиваться – помнишь, ты же летчиком мечтал стать. Выпьем, друзья, за летчика Сергея Воробьева!
Сережа кривится. Должен, должен! Ничего он не должен. И летчиком он не будет никогда, это все обман, ложь, розовые детские туманы.
Сережа пьет вино – сладкая водичка. Она не оглушает, не отвлекает мысли.
«Что рассуждать? – думает он. – Времена меняются, как сказал его папаша Авдеев. Взгляды меняются. Мнения».
Он раньше все хорошие слова, сказанные людьми, глотал, не прожевывая, словно голодный малек. Переел, видать. Теперь от добрых слов его мутит. Даже если их Олег Андреевич говорит.
Стучат. Бабушка суетливо шаркает к двери, отворяет ее перед Литературой и Никодимом.
Сережа со стуком ставит на стол чашку. Глаза его замирают. Литература тараторит поздравления, обходит стол, хочет поцеловать Сережу в лоб, но он демонстративно уклоняется – что за фокусы! – и она целует его в затылок.
– Вот тебе подарки! – говорит Вероника Макаровна, достает из авоськи мяч, альбом для марок, боксерские перчатки.
Боже, думает Сережа, сколько истратила денег, и мысль о деньгах обжигает его.
– Мне ничего не нужно! – резко говорит он учительнице, но она даже не слышит его, усаживается на табурет, угодливо подставленный бабушкой, приветливо улыбается Гале, Понте, кланяется персонально тете Нине и Олегу Андреевичу, сюсюкает что-то Котьке.
Никодим отошел, стал круглее, глаже, лицо то и дело ползет в улыбке. Но улыбаться открыто он как бы опасается, словно чего-то стыдится. Сережа нагловато разглядывает Никодима, его ухоженный вид, изучает новый светлый костюм – раньше не было! – цветастый галстук – прежде он ненавидел галстуки, ходил вечно с расстегнутым воротом. Сережа замечает, что Никодим смущается, губы у него прыгают, брови шевелятся. Он без нужды причесывает волосы, прокашливается, что-то говорит Олегу Андреевичу.
Сереже делается стыдно.
Кое в чем он разбирается теперь. Немного успокоился и разбирается. В общем-то, Никодим человек не дурной, не злобный, не хитрый, не подлец, и маму он, видно, любил. Но бывают же вот такие люди – они, как амебы, простейшие существа: легко меняют форму. Даже если их разрезать – половинки будут нормально существовать и не догадываться, что они лишь части целого. В природе вообще много всяких чудес. Есть животные, которые меняют цвет в зависимости от окружающей обстановки, температуру тела, могут перестать есть, даже дышать, если нужно. И все для чего? Лишь бы жить. Жить любой ценой, несмотря ни на что.
Никодим такой же. Он встретил маму, и все было прекрасно – разве забудешь то поле возле стога, туман, похожий на молоко, Никодима и маму, собирающих цветы?
Он даже сильным стал: ведь когда Сережа его с Литературой в первый раз увидел, они спорили. Конечно, о маме; о чем же еще? Спорили, и Никодим пришел к ним, и Вероники Макаровны не послушался. Она же хотела, чтоб ему было лучше – сама говорила, – а лучше, значит, не с мамой!
Сильный! Конечно, он сильный. Слабый бы так не поступил – совесть замучила. Впрочем, может, и Никодима мучает, но он сделал свое – и все. Точка.
Чего, в самом деле! Он еще не старый. Ему жить надо. «Горю не поможешь», – внушала Сереже Вероника Макаровна. И сыну своему это же внушила.
«Про деньги это тоже она», – думает Сережа. И при воспоминаниях о деньгах ему хочется вскочить, перевернуть стол, послать всех к чертовой матери. Он проклинает себя, проклинает бабушку за эту слабость – но что, что может поделать? Ведь он, если подумать, продал себя. Продал маму. Она бы на такое никогда не согласилась, у нее хватало и гордости и злости. А он, выходит, пошел. И какое имеет значение, что узнал все после, когда денег уже не стало, и что решила это бабушка одна, не спросив даже его…
Дело было так. Когда они меняли квартиру, тетя Нина очень возмущалась. Она говорила, что Никодим не имеет на нее никаких прав, что квартиру давали маме от работы и она принадлежит только Сереже.
Сереже эти слова не нравились, он осуждал тетю Нину, а Олег Андреевич все время повторял: «Пойми ты, у Никодима есть юридические права».
Двухкомнатную квартиру разменяли на однокомнатную и комнату, Никодим сказал бабушке: выбирайте, что нравится больше. При разговоре была Вероника Макаровна. Она добавила:
– Разъезд, конечно, неравноценный, но если вы выберете комнату, мы компенсируем… Дадим вам триста рублей.
Бабушка оправдывалась потом:
– Ведь у меня же пенсия – всего двадцать четыре рубля, да твоя, за маму, – сорок. Разве проживешь на это? Порешай-ка арифметику: питание, квартира, одежда – ты ведь так и лезешь из нее.
Сережа свирепел, слушая бабушкины объяснения. Но последним доводом она его убедила.
– А за мебель, которую себе взяли, надо с тетей Ниной рассчитаться? Или хочешь, чтобы Никодим платил? Он предлагает, нате…
Сережа помнит, он действительно предлагал.
– Чем эту подачку брать, – возмущается бабушка, – я уж лучше законную разницу за жилплощадь получу.
Много раз они говорили об этом. Обсуждали со всех сторон. И выходит, Никодим тут ни при чем. Они как бы сами продали однокомнатную квартиру.
Сережа разглядывает своих бывших родственников. Едва они вошли, в комнате стало как-то напряженно. Все говорят, улыбаются, как и раньше, но неестественно, скованно. Вероника Макаровна, кажется, чувствует это, но старается не замечать. Воркует о чем-то с бабушкой, та вздыхает, кивает головой, с ней согласная. В общем, по всему выходит, учительница тут ни при чем. Так ей хочется, вот что. Это дела Никодима, она же – Сережина учительница, и только. Мало ли что! Не она ведь въехала в эту однокомнатную квартиру. У нее своя жилплощадь имеется.
Наконец Литература встает, раскланивается со всеми, расточая улыбки и добрые слова, Никодим повторяет все ее движения, они уходят.
– Зря ты переживаешь, – говорит Сереже тетя Нина, – надо было только не триста, а пятьсот взять, квартира все-таки мамина была.
– Знаете что, – неожиданно отвечает Сережа, – больше я в школу не пойду. Устроюсь работать. – Он усмехается. – В конце концов, надо на что-то жить.
В комнате становится тихо. Потом плачет бабушка.
– Разве же затем, – всхлипывает она, – я в деревне дом заколотила, к тебе приехала? Тебе учиться осталось три года.
– В школе три года, да потом пять лет, – вздохнув, говорит Сережа, – нет, не выйдет, долго ждать.
Чего ждать? Он знает чего. Того дня, когда будут у него эти проклятые триста рублей. Нет, не понимает тетя Нина его. Не нужны им эти сотни. И папашины деньги не нужны. Разве же не ясно – этими деньгами они откупаются от него. Хотят благородными быть. Пусть подавятся благородством своим.
Сережа смеется. Словно с него спал какой-то груз.
– Олег Андреевич! – говорит он. – Тетя Нина! Помогите устроиться! Чтоб рублей сто получать.
– Сто – это много, – улыбается Олег Андреевич. – Чтоб сто получить, надо специальность иметь. Да и куда тебе столько…
– Нужно! – мрачно отвечает Сережа.
– А что, может, и в самом деле! – Олег Андреевич обнимает тетю Нину за плечи. – Может, пусть поработает. А учиться можно и вечером.
– Что бы сказала Аня? – задумчиво отвечает тетя Нина, вздыхает и с жалостью смотрит на Сережу.
– Вот вопрос – куда? – Олег Андреевич чешет лоб.
– Никакого вопроса, – отвечает спокойно тетя Нина. – К нам, на студию. Будет под моим присмотром. И Аню там знают…

6

Сережа дежурит через день.
Должность у него – осветитель, платят семьдесят рублей, вполне прилично, он же еще несовершеннолетний, то есть не совсем полноценный работник.
Сереже на телевидении все нравится! Тут всегда праздник!
Вечером перед передачей вспыхивают гирлянды мощных ламп, тетя Нина, непохожая на себя, подгримированная какой-то яичной пудрой, усаживается за низенький столик, в последний раз листает текст – бумаги с напечатанными на машинке сообщениями, звукооператор подкатывает к ней «журавля» – микрофон, подвешенный к специальной металлической мачте с колесиками, операторы двигают, навалясь всем телом, как докеры, свои тяжелые камеры, фиолетово сверкают объективы, прицеленные в тетю Нину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20