Николай сидел в углу, покуривая, и с завистью смотрел на всех троих. Шипит примус с кипящим на нем столярным клеем, шипит Петькин паяльник, пахнет клеем, смолой, керосином, и от всего этого становится как-то уютно и весело. Что и говорить! Иногда просто приятно посмотреть, как другие работают, когда сам лишен этой возможности.
Вообще с того дня, как он выпил в этой квартире первый стакан чаю с малиновым вареньем, Николай почувствовал, что дни вовсе не так уж длинны. Его даже перестал раздражать полковник Зилеранский со своей язвой. Нашлись какие-то общие, помимо лечения, темы для разговоров, и все чаще строгая, всем недовольная сестра-хозяйка, заглядывая в палату, говорила: «Нельзя ли потише, товарищ Митясов? Ваш голос даже в операционной слышно. Просто не узнаю вас…» А операционная сестра Дуся, все и всегда обо всех знавшая, начиная от главного врача и кончая вчера только поступившим больным, как-то после перевязки покачала головой и сказала дежурной няне:
– Появилась женщина. Факт.
– 11 –
Острогорским должны были привезти дрова. Валин институтский завхоз был расторопен и загодя, еще до наступления первых осенних холодов, обеспечил всех сотрудников хорошими дубовыми дровами. Договорено было, что Яшка привезет их на своей машине, а Николай с Петькой Ковровым распилят и наколют.
Дрова должны были привезти в четыре, но Николай задержался со своими процедурами и вышел из госпиталя в начале пятого.
На мосту, у входа, столкнулся с Сергеем.
– Ты куда? – спросил Сергей.
– В гости.
– К кому?
– К знакомым.
– Обзавелся уже?
– Да, обзавелся.
Николай ожидал дальнейших вопросов в стиле Сергея, но тот только сказал:
– Я тебя провожу. Не беги только, мне под гору трудно.
– Ты где пропадал? – спросил Николай.
– Где надо, там и пропадал.
– Просьбу мою, конечно, не выполнил?
– Почему конечно? В адресном столе Куценко нет. Если б был, я б тебе сообщил.
Когда они спустились с горы, Сергей сказал:
– Ты что, в театр торопишься? Боишься опоздать?
– Нет, не в театр.
– Так чего ж ты бежишь? Двуногий… Мне протез ногу натер.
Они пошли тише.
– Я видел твою Шуру, – сказал Сергей.
– Где? – Николай удивленно посмотрел на него.
– Не все ли равно где.
– А откуда ты ее знаешь?
– Знаю, и все. По-моему, ты должен к ней сходить.
Николай остановился.
– Говори толком!
– Ага… Заело.
– Брось дурака валять! Когда ты ее видел?
– Может, сядем?
Они сели на парапет у входа на стадион.
– Так где ты ее видел?
– В обувном магазине встретил.
– Ну?
– Я считаю, что ты должен к ней пойти.
– Зачем?
– Это уж твое дело. Но я так считаю.
– Слушай, Сергей; какого дьявола ты говоришь загадками?
Сергей мрачно улыбнулся.
– Она тебе говорила, что я у нее был?
– Ты? У нее? Нет, ничего не говорила. Зачем же ты к ней ходил?
– Так просто. Захотелось.
– А ну тебя!..
Николай встал.
– Сядь, сядь… Я тебе серьезно говорю; сходи к ней. Я видел ее после вашей встречи. Тут что-то не то. У меня ведь есть на это чутье.
– Что она тебе говорила?
– Ничего не говорила. Я говорил. Мы прошлись с ней до Днепра и обратно. Ей надо было на площадь Сталина. Кроме того, я познакомился с дядей Федей. Не в этот раз, а в первый, когда заходил к ней.
Николай вопросительно взглянул на Сергея. Сергей смотрел куда-то в сторону.
– Пацан! Верь моему слову, тут что-то не так.
Николай промолчал. Ему было неприятно, что Сергей заговорил о Шуре. При чем тут Сергей? И зачем он к ней заходил? И зачем вообще он вмешивается? Сергей дернул его за рукав.
– А может, в забегаловку заскочим? Здесь недалеко. Та самая, где мы познакомились. Тяпнем по маленькой, и катись на все четыре стороны.
– Не хочу.
– Вот черт трезвый! Ты что, вообще перестал водку пить?
– Просто не хочется. Не интересует сейчас.
– И что собой представляет дядя Федя?
– Тоже не интересует. И вообще это мое дело. Не твое и не чье-либо, а мое. Понял?
Сергей пожал плечами:
– Ну, раз не мое, тогда… будь здоров!
Он крутнул в воздухе палкой и ушел.
Только пройдя квартал, Николай почувствовал, что разговаривал с Сергеем не так, как надо. Ну чего, спрашивается, он на него разозлился? Ну, не его дело, допустим, но ходил-то он ведь к Шуре не для себя, а для него, Николая… Может, вернуться?
Николай взглянул на часы. Без четверти пять. Поздно!
Придя к Острогорским, Николай застал всю квартиру толпящейся вокруг сваленных на полу здоровенных плах и обсуждающей, на сколько времени их может хватить и что экономнее: на две или три части пилить каждую плаху? Петька разводил пилу.
– Мы сейчас с дядей Колей покажем класс. Он теперь тоже левша, – Петька был левшой.
Яшка с шумом расчищал место для козел.
– Бесплатно делать не будем, учтите это, Анна Пантелеймоновна. Всякая работа вознаграждения требует.
– Ладно, ладно! Уходите же.
– Я не шучу. На четвертый этаж все-таки таскали.
– Да уходите, ради бога, не мешайте! – Анна Пантелеймоновна пыталась вытолкнуть здоровенного Яшку из кухни, но тот упирался. – По рюмке наливки, так и быть, уж дам.
– И не на кухне, а у вас, из рюмочек, по-интеллигентному.
Наконец всех удалось выпроводить, и Николай с Петькой приступили к пилке. У них не очень-то получалось – пила все время заскакивала, оба обвиняли друг друга в неумении пилить. Когда пришла Валя, Николай прогнал Петьку учить уроки, взял пилу в правую руку. Дело пошло лучше, хотя руку приходилось все-таки привязывать бинтом к рукоятке пилы. Рука скоро уставала, и приходилось опять переходить на левую.
Валя раскраснелась, ее бронзово-рыжие волосы растрепались и падали на глаза, левая рука упиралась в плаху, а правая равномерно и с силой тянула к себе пилу.
– Вы хороший пильщик, – сказал Николай.
– Хороший, – согласилась Валя и ловко подхватила отвалившийся кусок плахи. – Только спина с непривычки болит. – Она отбросила чурбак в сторону и посмотрела на форточку. – Какой дурак ее закрыл? Жарко…
Она легко вскочила на подоконник, открыла форточку, хотела соскочить на пол, но зацепилась юбкой за шпингалет.
– Вот черт! Единственная юбка. – Стоя на подоконнике, она наклонилась и пыталась отцепить юбку. – Ну, чего вы смотрите? Помогите!
Николай подошел. Валя стояла над ним, и от неудобного положения и досады лицо ее еще больше покраснело. Волосы почти совсем закрывали лицо, и видны были только зубы, которыми она прикусила нижнюю губу.
Николай отцепил юбку, потом, обхватив левой рукой, снял Валю с подоконника, но не сразу поставил на пол, а, крепко прижав к себе, донес до козел. Валя, чтоб не упасть, схватила его за шею.
– Эге, да вы совсем легонькая! – сказал Николай, смотря на нее снизу вверх.
– Пустите! – Валя обеими руками оттолкнула его голову.
Николай осторожно поставил ее на пол и улыбнулся. Валя не смотрела на него, она рассматривала порванное место юбки. Потом взяла пилу, тряхнула ею так, что она жалобно запела, потрогала пальцами зубцы и поставила в угол.
– Чего ж это вы, Валя?
– Хватит на сегодня, – не глядя, сказала она и быстро вышла из кухни.
Через полчаса собрались у Острогорских. Петька под шумок подливал в рюмку и сидел потный, довольный, с блестящими глазами. Валерьян Сергеевич оседлал Муню. Поминутно всовывая в лампу бумажку и зажигая от нее гаснувшую трубку, ничего не слушая, он доказывал Муне, что к Новому году война обязательно должна кончиться. Муня соглашался.
Валя вначале сидела молча, с безразличным видом ковыряя консервы. Анна Пантелеймоновна несколько раз на нее взглядывала, потом спросила, не случилось ли у нее что-нибудь на службе. Валя, сказав, что ничего, вдруг оживилась, налила себе и пытавшейся сопротивляться Бэлочке по полной рюмке наливки и стала громко и возбужденно о чем-то ей рассказывать. Бэлочка сонно кивала головой и отодвигала рюмку.
– Да, да, ей нельзя! – Муня отодвигал рюмку еще дальше. – Сейчас ей никак нельзя! Даже наливки нельзя!
По радио объявили: «Московское время двадцать два часа одиннадцать минут. Передаем беседу…» Валя встала, выключила радио и, сказавши: «Фу, как жарко!» – вышла на балкон.
В комнату постучался и вошел, смущенно поглаживая лысину, Никита Матвеевич.
– Моя старуха не у вас?
Яшка блеснул глазами.
– Давай, давай, старина. Тащи только свое «энзе». Я знаю, у тебя там есть в сундучке.
Николай уступил место Никите Матвеевичу, постоял немного у дивана, перелистывая книгу, потом тоже вышел на балкон.
У Острогорских был большой, величиной почти с комнату, густо увитый виноградом балкон. Днем с него открывался прекрасный вид на Новое Строение, Сталинку и Голосеево. Сейчас же ничего этого не было видно – город маскировался, и только изредка, справа, проносились по Красноармейской автомашины с синими фарами. Где-то очень далеко, очевидно над Каневом или Трипольем, беззвучно вспыхивали зарницы. Недавно прошел дождик, и в воздухе пахло свежей землей и отцветающим уже табаком.
Валя стояла, опершись о перила, и узенький луч света, пробивавшийся сквозь маскировку, светлой полоской лежал на ее волосах и спине.
– Вам не холодно? – спросил Николай.
– Нет, хорошо, – не поворачивая головы, сказала Валя.
Николай закурил.
– Вас оштрафуют, – сказала Валя.
– Не оштрафуют. Я осторожно. Как на фронте.
Они помолчали.
– Вы знаете, о чем я думаю? – сказала Валя.
– Нет, не знаю. Откуда мне знать?
– Ведь на фронт-то вы уже не попадете, Николай. А?
Она впервые назвала его Николаем, до сих пор она говорила всегда «Николай Иванович» или «товарищ капитан».
– Почему? – спросил Николай.
– Не знаю почему, но я так чувствую. А я никогда не обманываюсь, вы знаете? Никогда. Я знала, например, что не увижу отца, и знала, что увижу мать… Дайте мне потянуть, пока мать не глядит. – Она сделала несколько затяжек и закашлялась. – Отвыкла, голова уже кружится… А вам хочется на фронт?
– Хочется. А вам?
– И мне. Но вы уже не вернетесь, я знаю. А почему вам хочется?
– Странный вопрос!
Валя насмешливо улыбнулась.
– Чем же странный?
– Не надо, Валя. Ведь вы сами были солдатом.
Валя сорвала листок, и с винограда, шурша, посыпались капли.
– Простите. Я вовсе не хотела… Просто… Вот смотрю я на вас, и иногда мне кажется… Ведь вам здесь, у нас, в тылу, очень скучно, правда?
Николай ничего не ответил.
– У вас нет семьи? – спросила Валя.
– Нет.
– Ни отца, ни матери?
– Ни отца, ни матери. Еще перед войной умерли. Да и до этого отец с матерью… В общем, не очень сладкое детство.
Валя опять сорвала листок, и опять зашуршали капли.
– И больше у вас никого не было?
Внизу, откуда-то из-за угла, выехала машина и затормозила.
– Ну куда, куда ты заворачиваешь? – крикнул кто-то снизу. Голос был хриплый и недовольный. – Глаза, что ль, повылазили?
– Как куда? По Красноармейской, – ответил другой голос.
– А кто тебя сейчас там пустит?
– Тогда по Горького. Здесь же проезда нет – стадион.
– Ну, валяй, – ответил первый голос, и машина тронулась.
Довольно долго был виден ее тусклый свет, потом она свернула на Горького и скрылась.
«…Горького… Горького… Горького, тридцать восемь… Кирпичный пятиэтажный дом, а перед ним вяз…»
Николай посмотрел на Валю. Она стояла рядом, облокотившись о перила, закрывши ладонями щеки, и смотрела на изредка вспыхивающие зарницы.
Николай придвинулся к ней, обнял ее за плечи и только сейчас, в темноте, увидел, что глаза у нее светятся, как у кошки, – маленькими красными огоньками…
– 12 –
Анне Пантелеймоновне удалось наконец уговорить Николая заняться английским языком. Как он ни мялся, как ни убеждал, что к языкам он не способен и что если уж заниматься, то потом, после фронта, ничего у него не получилось: пришлось-таки сесть за учебник.
Николай не ошибался: у него действительно не было способностей к языкам. Он никак не мог привыкнуть к тому, что в английском «а» читается как «э», а «е» – как «и», перочинный ножик упорно называл «кнайф», а артикль «the» произносил «тхе» или «зи», чем приводил в неистовство нетерпеливую, горячую Валю.
– Ты это нарочно, чтоб меня разозлить! Ну, пойми, ради бога, – она брала себя в руки и начинала сначала: – надо кончиком языка упираться не в небо, а в зубы, пусть он даже немножко высовывается. Вот так, видишь? Ну, теперь скажи.
– Зи, – говорил Николай.
– Ах, господи! Не упирай же его в нижние зубы. В верхние, ты понимаешь, в верхние! Ну, еще раз.
– Зи, – жалобно произносил Николай.
– Нет, это невозможно! Мать, я не могу с ним заниматься. Он нарочно меня дразнит.
И все-таки она терпеливо высиживала свой час, а когда он наконец, к удовольствию обоих, истекал, Валя, энергично захлопывая учебник английского языка для восьмых, девятых и десятых классов, говорила:
– В наказание иди разожги примус.
Николай покорно шел на кухню и разжигал примус.
После третьего или четвертого урока вид наказания был изменен.
– Сегодня за незнание глаголов проводишь меня в институт. У меня целая куча тетрадок, в портфель не влезают.
Проводы эти постепенно из наказания превратились в привычку. Обычно Валя опаздывала на свои лекции, поэтому приходилось бежать сломя голову, и прогулки эти напоминали скорее скачки с препятствиями. Чтоб не попадаться на глаза патрулям и вовремя поспеть в институт, они шли не по улицам, а напрямик, через проходные дворы и развалины.
Как-то Валя задержалась в институте, Анна Пантелеймоновна стала беспокоиться:
– На дворе уже темно, а я уверена, что эта девчонка для скорости через пустырь побежит. Солдат солдатом, а все-таки…
Николай пошел навстречу. Валя действительно шла через пустырь и провалилась в какую-то яму. Николай обнаружил ее сидящей на груде битого кирпича и растирающей коленку.
– Матери только не говори. Придем домой – я живенько в ванной сделаю себе перевязку.
С тех пор, когда у Вали были вечерние занятия, Николай заходил за ней в институт и провожал до самого дома.
Каждый раз, когда он приходил, Валя говорила:
– Ну, что за глупости! Будут еще у тебя неприятности из-за этого в госпитале.
Николай ничего не отвечал, но на следующий день, если у Вали были вечерние часы, приходил опять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31