– Хэри, все в порядке, – тихонько проговорила Шенна. – Я здесь. Это был всего лишь кошмарный сон.
Он стиснул зубы, призывая на помощь всю свою отвагу, потом открыл глаза. Шенна стояла рядом с кроватью на коленях. Спутанные волосы – как темный нимб в сумраке спальни, глаза раскрыты так широко, что будто бы светятся из глубины, между бровями – едва заметная тревожная морщинка.
– Я… – прохрипел он, потом закашлялся и начал снова: – Я громко кричал?
Она грустно кивнула.
– Опять Берн?
– Ага.
– Эти из самых худших.
– Ты это мне рассказываешь? – Он склонил голову к плечу, глядя на смятые покрывала поверх ее кровати; смотреть на свои у него не было сил. – Я… убирать надо?
– Кажется, нет, – серьезно ответила Шенна. – Запаха нет. Мне глянуть?
В голосе ее снова звучал отстраненный медицинский профессионализм. Хэри ненавидел эти интонации; от них в животе сплетался напитанный желчью узел. Под уверенным, спокойным «я справлюсь» пряталось тошнотное омерзение.
– Пожалуй, – выдавил он. Сказать это было тяжелей, чем перетерпеть саму рану, будь она неладна. – Шунт снова вырубился.
Нейрошунт, проводивший импульсы в обход частично регенерировавшего участка спинного мозга, работал в лучшем случае спазматически. За последние три дня Хэри ни разу не перезагружал системы, и непонятный глюк программы заставлял шунт самопроизвольно отключаться. Эта часть сна ничем не отличалась от реальности – Хэри не мог шевельнуть ногами. И не чувствовал ничего ниже пупка. Ниже трехдюймового шрама, оставленного клинком Косалла, он был мертвей дохлой коровы.
После отключений у него всегда случались кошмары. Порой он просыпался в луже мочи и испражнений, даже не чувствуя этого, а порой – если достаточно долго лежал в дерьме и обоняние притуплялось – даже не замечая. Поэтому Шенна больше не спала с ним в одной кровати.
Не только поэтому.
– Эбби… освещение, одна четверть, – спокойно проговорила Шенна. – Исполнить.
Потолок вспыхнул рассеяным сиянием, и Шенна сдернула покрывало. Хэри заставил себя посмотреть. Простыни были покрыты лишь пятнами пота, где белье касалось мокрой кожи, – значит, шунт накрылся не полностью, контроль над сфинктерами сохранялся. Он вздохнул облегченно, и его едва не передернуло. Может, он еще успеет добраться до уборной, прежде чем проклятый шунт перезагрузится снова?
Регенерационная терапия, которой врачи Студии подвергали рассеченный спинной мозг Хэри, приводила к успешным результатам в девяти случаях из десяти – так, во всяком разе, ему твердили. С другой стороны, это значило, что в десятом случае терапия ни к чему не приводила, и к Хэри это относилось в полной мере.
Или не в полной.
Вообще-то лечение немного помогло – удалось добиться контроля за сфинктерами мочевого пузыря и прямой кишки и частично восстановить чувствительность. Но даже эти скудные успехи пришлось принести в жертву спинальному шунту. Тот действовал нейроиндукцией, как первосортные студийные ложа, и, когда он выходил из строя, все, что ниже пояса, тоже летело к чертям.
– Администратор?
Экран на прикроватном столике вспыхнул, озаряя спальню холодным электрическим блеском. Оттуда на Хэри глянуло хмурое бестелое лицо Брэдли Винга, санитара, исполнявшего роль отцовской сиделки.
– Администратор Майклсон? С вами все в порядке?
Шенна молча подняла бровь, и Хэри неохотно кивнул. Она нажала кнопку передачи – чтобы мужу не пришлось тащить тело через всю кровать, подтягиваясь на руках.
– Да, Брэд, в порядке. Все хорошо.
– Я слышал, вы кричали…
– Я сказал – в порядке. Шенна здесь, все в норме.
– Не хотите снотворного?
В бутылке за экраном еще оставалось с пол-литра «Лафрайга»; кислый, йодистый привкус виски еще стоял в горле. Хэри заметил, какое у Шенны сделалось лицо, когда он посмотрел на бутылку, и, скривившись, отвернулся.
– Не стоит. Только… глянь, как там папа, ладно? Вдруг я его разбудил.
– Успокоительное, которое принимает рабочий Майклсон…
– Не зови его «рабочий Майклсон». Сколько раз тебе повторять?
– Извините, администратор.
– И меня, блин, администратором не обзывай.
– Извините, э-э… Хэри. Такой час… просто забыл.
– Ну ладно. Все равно глянь.
– Хорошо… э-э… Хэри.
– Давай.
Экран померк.
Заставить себя посмотреть Шенне в глаза он не мог.
– Я… м-м… я пойду гляну, как там Вера. Если уж Брэдли на первом этаже проснулся, я, должно быть, девочку до чертиков напугал.
Шенна поднялась.
– Я схожу.
– Нет-нет, – устало возразил Хэри. – Я виноват – мне и отдуваться. Все равно перезагружаться – я заеду в уборную в коридоре, ты спи.
Он свистом подозвал инвалидную коляску. Та с легким жужжанием вкатилась в спальню, ловко огибая мебель, и остановилась у кровати; сенсоры системы ориентации придавали ее движениям почти животную плавность. Простая команда «Ровер, стоять!» поставила колеса на стопор, но Хэри включил и ручной тормоз. Опыт общения с шунтом привил ему мрачное недоверие к любым процессорным системам.
Шенна приобняла его за плечи, пытаясь помочь, но он набычился, не шевелясь.
– Справлюсь, – пробормотал он.
– Ох, Хэри…
Голос ее звучал так устало, так невыразимо тоскливо, словно одним вздохом Шенна могла передать все недостатки своего мужа и всю глубину своего прощения. Хэри стиснул зубы так, что в ушах зазвенело.
– Ложись спать, – выдавил он.
– Лучше бы дал мне помочь, – пробормотала она, и стиснувшая сердце рука разжалась на миг.
Он накрыл ее ладонь своей.
– Ты мне помогаешь всегда, Шен. Ради тебя я держусь. Ради тебя и Веры. Но с чем могу, я должен справляться сам. Ладно?
Она молча кивнула. Потом, нагнувшись, легонько чмокнула его в щеку, и вернулась в свою кровать. Хэри мрачно смотрел, как она забирается под одеяло, устраивается поудобней.
– Доброй ночи, – проговорила она.
– Ага. Доброй ночи.
Отвернувшись, Шенна опустила щеку на пуховую подушку.
– Эбби, – позвал Хэри, – погасить свет. Исполнить.
В темноте он медленно, осторожно перетащил свое тело с кровати на сиденье Ровера. Каждую омертвевшую ногу приходилось двигать обеими руками, пристраивая на ступенечку. Потом он долго сидел, тяжело дыша и разглядывая свои руки.
Когда-то он превратил эти руки в орудия смерти, тренировал их, покуда пальцы не стали гибельней клинка. В былые годы Кейна повсеместно считали лучшим спецом по рукопашному бою из ныне живущих. Последнее напоминание о тех днях – хруст ломаных-переломаных костяшек, стянутых блеклыми шрамами.
Тогда он думал, что стал крутым. Только потом, когда этими же руками пришлось запихивать в задницу глицериновые свечи и ставить самому себе клизму, Хэри Майклсон понял, насколько иллюзорна его крутизна. В первый раз, когда Шенна, услышав мужской плач, застукала его в уборной – с изгвазданными в дерьме руками, которыми он, оставляя по-детски бесстыжие отпечатки, пытался вколотить обратно в омертвевшие бедра хоть каплю чувствительности, каплю толку , – он понял, что всю жизнь обманывал себя.
Для такого испытания у него никогда не хватало сил.
Сняв с тормоза колесики Ровера, Хэри ухватился за стальные обода и медленно покатил кресло к дверям. Пару лет назад он купил себе левитрон, но вскоре продал. Шенне и врачам он заявил, будто магнитное поле, поддерживавшее трон в воздухе, не было должным образом экранировано и от этого все проблемы со спинальным шунтом. На самом деле он ненавидел чертову хреновину и боялся. Любая поломка, хотя бы сбой в подаче энергии, оставила бы его беспомощным, неподвижным. У Ровера хоть колеса есть.
Что не мешало Хэри и эту коляску ненавидеть.
Дверь при его приближении распахнулась сама. Выкатившись в коридор, Хэри направился к спальне Веры. Стоило бы прежде заехать в уборную и перезагрузиться, но иррациональное упрямство не позволяло Хэри вести себя разумно. Даже если случится худшее, грязи будет немного. В Ровера вмонтировали химический туалет под сиденьем и мочевой катетер, хотя Хэри про себя давно решил, что если поймает себя на привычке пользоваться ими, то немедля повесится.
Вонь… Он страшился ее более, чем всего остального. При одной мысли об этом запахе жгло веки и перехватывало дыхание. Слишком хорошо он помнил этот смрад – химические миазмы болезни и недержания. Так несло от Дункана после того, как нервный срыв отправил его в штопор по ступеням кастовой лестницы. Тесная квартирка в поденщицком гетто Старой Миссии в Сан-Франциско, которую они делили с отцом, задерживала эту вонь в себе, вбирала, ставила ее тавро изнутри черепной коробки. Вонь не острая, но густая и… округлая, вот. Не резкая, а тягучая, заполняющая носовые пазухи, словно утопаешь в соплях.
Запах безумия.
Удобственные примочки Ровера были не преимуществом, а угрозой. Если Хэри докатится до подобного, сдастся, как советуют ему доктора, если примет свое увечье и попытается приспособиться к нему, то запах от него уже не отстанет. Хэри боялся к нему привыкнуть. Привыкнуть так прочно, что перестанет замечать.
У дверей спальни Ровер затормозил. Кончиками пальцев Хэри осторожно подтолкнул дверь, так нежно, будто касался дочкиной щеки, и створка приотворилась на пару сантиметров. Шепотом он велел Эбби включить в коридоре лампы, и дом подчинился, постепенно увеличивая яркость, покуда лучик света не дотянулся до Вериной кроватки, заиграв на спутанных золотых кудрях.
Девочка лежала, расслабившись во сне по-детски беззаботно. В груди Хэри взорвалась боль. Он смотрел, смотрел, покуда мерное колыхание груди под тонкой ночной рубашкой не отвлекло его. Вспомнилось, как он точно так же смотрел на Шенну, когда Пэллес Рил лежала, распластанная, на алтаре в Железной комнате Сумеречной башни дворца Колхари, что в Анхане. Вспомнилось, какое облегчение он испытал, увидав, что она еще жива, и мир не покинули ни рассудок, ни цель.
Но сейчас, когда ночами он заглядывал в спальню Веры, облегчение не приходило к нему. Холодный ужас, таившийся в глубине зрачков, – однажды заглянуть в спальню и не увидать этого мерного движения груди – не исчез. Он только отступил на время. С уверенностью, превосходившей убежденность любого фанатика, что Веру отнимут у него. Таков был лейтмотив всей его жизни: ничего столь ценного тебе не оставят, не надейся.
Ее фарфоровая кожа, будто сияющая, подсвеченная изнутри теплом глаз, волосы цвета солнца на зимних колосьях, классические скандинавские черты лица – все в ней несло лишь слабый отпечаток британского наследия Шенны и совсем ничего – от Хэри. Девочка пошла в настоящего отца.
«Биологического, – поправил себя Хэри. – Ее настоящий отец – я».
С тоской он подумал об оставшейся на тумбочке бутылке виски. Надо было прихватить ее с собой. Сейчас ему пригодилось бы отдающее торфом утешение; в самый темный час ночи легко поддаться мыслям еще более темным.
Порой, глядя на Веру, Хэри не мог не вспомнить Ламорака… Карла. Карл Шенкс – второразрядный актер, мелкая звездочка, смазливый мечник не без способностей к тавматургии, когда-то добрый приятель Хэри. Любовник Шенны. Предатель.
Отец ее ребенка.
Ламорак предал Шенну. И Хэри. Хэри предал его в ответ. Выдал на пытки.
Убил собственной рукой.
До сих пор, шесть с лишним лет спустя, если закрыть глаза и только лишь подумать об этом, все возвращалось снова: как он лежит, пронзенный Косаллом, на песке арены, Ма’элКот возвышается над ним, Ламорак лежит рядом. Слезы катятся по лицу Шенны, точно первые капли весеннего ливня. Звонко жужжит клинок Косалла, заставляя вибрировать все – от перебитого позвоночника до корней зубов, когда Хэри берется за рукоять, чтобы вызвать к жизни магию его всеразрушающего лезвия.
Как с неровным «ж-ж-жип», точно из книги вырвали страницу, отделяется от тела голова Ламорака, когда Хэри перерубает его шею клинком Косалла.
«Так лучше», – подумал он. Мысль эта приходила ему в голову всякий раз, как он вспоминал, чье дитя растит. Всякий раз, как напоминал себе, что у Веры нет ни капли крови Майклсонов. Дункан вслед за Томасом Пэйном любил напоминать, что добродетель не наследуется, а если и наследуется, то гораздо реже, чем ее противоположность.
А вот безумие, да, передается с генами.
Мелькнула мысль, что можно было бы разбудить Веру – единственная сонная улыбка дочери изгнала бы все ночные кошмары, – но Хэри знал, что не сделает этого. Никогда. Он не станет использовать Веру как лекарство от депрессии.
Бросив последний тоскливый взгляд на мерно вздымающуюся грудь, Хэри двинул Ровера прочь, в направлении кабинета. Когда черная тоска стискивает грудь, остается только работать.
Но сначала…
Он завернул в уборную для гостей, рядом с кабинетом. Подлокотники Ровера опускались, и, придерживаясь за поручни на стене, Хэри смог перетащить себя на унитаз. Пижамные штаны сзади соединяла застежка-липучка, так что их можно было не опускать, а раздергивать. Теперь набрать четырехзначный код на пряжке переброшенного через спинку Ровера ремня, чтобы отключить шунт. Последняя кнопка – перезагрузить.
И пока программа, позволявшая ему ходить, запускалась вновь, пока дергались и сучили по полу ноги, пока судорожно опорожнялись мочевой пузырь и кишки, Хэри Майклсон, бывший некогда Кейном, стискивал зубы и закрывал глаза, чтобы не текли привычные слезы тайного унижения. Ну почему я не могу проснуться? Господи, молю тебя… ну кто там меня слышит? Я больше ничего не хочу. Ничего больше.
Дай мне проснуться.

3

Хэри брел по коридору, слегка пошатываясь. Как ни славно работал шунт, а здоровому спинному мозгу он уступал. До конца дней своих Хэри придется управлять ногами, словно чужими, с помощью невидимых кнопок. До конца жизни – марионетка от пояса и ниже, параличная кукла, пол-Кейна.
Ну, спросил холодный, пустой ночной коридор, как с этим жить?
«Как всегда, – ответил себе Хэри, стиснув зубы, как отвечал уже тысячу или миллион раз. – Справлюсь. Я справлюсь, блин».
Ровер неслышно двигался по его следу – сенсоры движения позволяли коляске держаться в двух шагах позади хозяина и чуть по левую руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17