Тебя заметили, ты стал известен? Тебя приг­лашали на какие-то презентации и вечера?
Н е д о н о с о к (грустно улыбаясь) . Что стало потом? Потом, Крапива, произошло то, что происходило до меня уже не с одним поэтом, – я испугался. Я испугался своих несовершенных стихов, я испугался большого пространства, яркого света пюпитров и люстр, который вдруг осветил меня всего, с головы до ног, со всем моим несовершенством и самомнением. Со всем моим блистательным несовершенством и блистательными, очевидно, блестками таланта, который во мне был и никуда не ушел, и который как раз и дал мне при­ставку к моему первому прозвищу.
А р к а д и й . Ты испугался собственных стихов? Их воз­можного несовершенства и незаконченности? Да, я го­тов допустить, что так может быть, что люди дейст­вительно страшатся того, что родилось в их душе. И что же ты сделал после этого?
Н е д о н о с о к (грустно улыбаясь). После этого? После этого я утопил свои стихи в ближайшем пруду.
А р к а д и й . Ты утопил в пруду собственные стихи?
Н е д о н о с о к . Да, Крапива, я поступил именно так. Их было очень много, не меньше пятидесяти пачек, и я утопил их все до одной, методично, со слезами на глазах, с судорожными всхлипываниями и с осознанием того, что топлю в пруду собственное творение, свое родное дитя, которое сам же взрастил и взлелеял, сам дал жизнь, а теперь эту дарованную жизнь отни­маю. Я смотрел на свои пачки стихов, которые не хо­тели тонуть, которые плавали посередине пруда, а на них садились лягушки и утки и лили вместе со мной горькие слезы. Но я был упорен и беспощаден, я на­шел на берегу какую-то длинную палку, и методично, одну за одной, пустил на дно все злополучные пачки стихов, и к тому времени, когда они наконец-то ушли на дно, я действительно стал Поэтом. Поэтом с бо­льшой буквы, которому не страшно уже ничего. За мо­ими подвигами у пруда наблюдали собаки, дети и бом­жи. Последние отвели меня, полубольного и полубезум­ного, в эти подземные катакомбы, и дали мне мое ны­нешнее имя, то есть Блистательный Недоносок. Наверное, я и есть на самом деле такой, то есть гений и ничтожество одновременно, но это все временно, до тех пор, пока я не закончу писать новую книгу сти­хов, и не выйду наверх, чтобы снова издать ее, и на­чать все сначала.
А р к а д и й . Ты продолжаешь писать стихи? А не прочитаешь ли мне что-нибудь из вновь написанного?
Н е д о н о с о к . Пожалуйста, Крапива, я охотно сделаю это! (Читает.)
Эх, Рассея моя, Рассея,
Ненаглядная сторона,
Я тебя до поры засеял,
И собрал урожай сполна.
Я ходил по тебе до срока,
Я лежал на твоих боках,
Не давал никаких зароков,
Уходил, не сказав «Пока!».
Погуляли с тобой мы вволю,
Погуляли с тобой мы всласть,
Пронеслись по лихому полю,
Подержали за вымя власть.
Озверевши от злой работы,
Ухватив коней под уздцы,
И давясь от припадков рвоты,
Мы сосали твои сосцы.
Эх, Рассея моя, Рассея,
Потому я такой больной,
Что давно уже все посеял,
И ушел другой стороной.
Ты бросала нас всех в атаки
На последний немецкий дзот,
И лизали мы, как собаки,
Твои руки и твой живот.
Ну так вой же, как эта сука,
Ощенившись в который раз,
Как последняя сладкая мука,
Зачарованный вечный Спас.
Брось скулить, и давайте выпьем
За озера и эту синь,
И надрывной болотной выпью
Будем на небо голосить.
Эх, Рассея моя, Рассея,
Неба синь и звериный вой.
Оттого я не жну, не сею,
Что навеки пленен тобой.

Пауза.

А р к а д и й (восхищенно). Вот это да! А можешь еще?
Н е д о н о с о к . Могу и еще. Охотно продолжу! (Читает.)
Трогай, ямщик, уже кони заждались,
Утренний свет уже манит в полет,
Все опоздавшие сзади остались,
И за тобою никто не придет.
Ты теперь волен скитаться, как птица,
Ты теперь волен сквозь небо лететь,
Пусть ослепительно вспыхнет зарница,
Пусть оглушительно щелкает плеть.
Плакать не надо и требовать сдачи,
Жалкой полушки не стоит жалеть,
Не вспоминай про былые удачи,
Не вороши потускневшую медь.
Так подними же повыше ладони,
Пусть подбородок не чувствует дрожь,
В звездном полете распластались кони,
То, что прошло, ты опять не итожь.
Вот и свершилось все так, как хотелось,
Вот и пришло все к простому концу,
Знать, не терпелось тебе, не терпелось
С Богом столкнуться лицом да к лицу.
Так погоняй же покруче, служивый,
Что наши кони и наши года!
Прошлой дорогой, нелепой и лживой,
Ты не поедешь уже никогда.

Пауза.
А р к а д и й (восхищенно) . Обалдеть можно! Ты действи­тельно Блистательный Недоносок, и это самое верное прозвище изо всех, что я когда-либо слышал! Прошу тебя, почитай мне еще!
Н е д о н о с о к . Ну что же, могу и еще, тем более, что товарищи пока не пришли, и не будут смеяться над моим скромным творчеством! (Читает.)
Париж ушел, и больше не вернется,
Над ним горит уставшая звезда.
Он был таким, как в песенке поется:
«Уехал ты, как видно, навсегда!»
Ты был моим прощальным поцелуем,
Ты был моей пещерой тайных грез,
И я, свиданьем сладостным волнуем,
Хотел тебя надолго и всерьез.
Но, видно, нам не суждено проститься,
Поскольку мы не встретились опять,
А потому давайте веселиться,
И пить за то, что нужно оставлять.
За блеск свечей и Эйфелеву башню,
За парижанок, трахнутых другим,
За утра стон, и за глоток вчерашний,
И за мечты, истаявшие в дым.
За твой уход и за мою потерю,
За то, что надо трезво принимать,
За то, что я тебе давно не верю,
А за одно уж за едрёну мать.
Прощай, Париж, ты был моим кумиром,
И не моя беда, что ты пропал,
Пускай дрожит над изумленным миром
Твоей улыбки пепельный оскал.
Париж ушел, и больше не вернется,
Над ним горит уставшая звезда.
Он был таким, как в песенке поется:
«Уехал ты, как видно, навсегда!»

Пауза.
А р к а д и й (восхищенно) . Ты, Недоносок, очень большой поэт, и ты не должен больше ничего топить из своих стихов. Возможно, тебя захотят утопить другие, но это уже другая история, и ты, я думаю, полностью к ней подготовлен.
Н е д о н о с о к . После пруда с лягушками, моих слез и моего отчаяния, а также этих катакомб, Крапива, я подготовлен уже ко всему. Ну а ты, почему тебя про­звали Крапивой?
А р к а д и й . Я пытаюсь жечь, но у меня это не очень-то хорошо получается. Возможно, к моему первому имени, «Крапива», следовало бы прибавить второе: «Ласко­вая». А, каково тебе это, Недоносок, – Ласковая Крапива, прямо как прозвище у американских индейцев!
Н е д о н о с о к (хохочет) . Вот это точно, прямо как прозвище в племени американских индейцев! Не хвата­ет еще Сломанного Пера, и каких-нибудь Сладенькой Злючки и Востренькой Штучки, чтобы было не так тос­кливо коротать долгие зимние вечера!
Оба смеются, разливают вино, пьют, закусывают. Появляется К о л о т у н.
Н е д о н о с о к (насмешливо) . А вот и наше Сломанное Перо, то есть, прошу прощения, Колотун! Привет, ста­рый бродяга, где это ты шатался так долго? Уж не на именинах ли у президента был ты, старый пропойца?
К о л о т у н (ставя свой узелок в уголке, вытаскивая из него разного рода добро, и внимательно разгляды­вая его в свете тусклой лампочки, висящей под пото­лком) . Нет, не на именинах у президента – у меня не было для этого подходящего смокинга. Да и зубы себе я еще не успел вставить, а на именины к пре­зиденту щербатого ни за что бы не пустили.
Н е д о н о с о к (удивленно) . Это почему же?
К о л о т у н . Потому что на именинах у президента, как на всякой важной попойке, обязательно должен быть мордобой, а без мордобоя какая же это попойка? Ну а раз мордобой, то и выбитые зубы на нем тоже дол­жны присутствовать. Так что туда пускают только тех, у кого можно хоть что-то выбить, а у меня давно уже все выбито, и я для президентской вечеринки не подхожу!
Н е д о н о с о к (смеется) . Резонно, вполне резонно. Ну а скажи мне, Колотун, как там дела наверху, и не намечается ли какого нового веяния и поворота в отношении к нам, жителям подземелья?
К о л о т у н (серьезно) . Облава сегодня намечается но­вая, и не будь я Колотун, старый бомж, который в свое время имел и смокинг, и возможность ходить на вечеринки хоть к президенту, хоть к самому черту, если это не так. Советую тебе, Недоносок, забрать из тайника те деньги, которые копишь ты на свою книгу стихов, и держать их на всякий случай поближе к сердцу. Как гарантию от случайной пули, которая и сюда, в подземелье, иногда залетает.
Н е д о н о с о к (блаженно-расслабленно) . Кому мы нуж­ны, Колотун, и кому нужны наши несчастные миллионы?
К о л о т у н . Тем и нужны, кто сюда скоро придет! Мое дело предупредить, а дальше делайте, как хотите. Что до меня, то я пакую свои чемоданы и сматыва­юсь отсюда к чертовой бабушке!
Набивает барахлом свои сумки. Появляется Е р ш.
Н е д о н о с о к (поворачивается к Аркадию) . А это Ерш, еще один индеец из нашего славного племени…
Е р ш (с порога) . Полундра, облава, спасайся, кто может! Выследили нас, голубчиков, выследили, согласно зако­ну о зачистке стоков и коммуникаций, и сейчас будут мочить!
Пробегает через помещение и скрывается в его противоположном конце.
Туда же, взвалив на себя сумки с добром, устремля­ется К о л о т у н.
Где-то рядом слышатся свистки и раздается топот тя­желых ног. Потом крики: «Стой, всем оставаться на местах, стреляем без предупреждения!»
А р к а д и й прячется в углу, и замирает, в ком­нату врываются л ю д и в у н и ф о р м е. Крики, шум, брань, отчаянный голос Н е д о н о с к а: «Ребята, за что?! Я поэт! Это деньги на мою заветную книжку!» Ответные слова: «В гробу своей бабушке будешь про книжку рассказывать!»
Неровное освещение, лампочка под потолком то гаснет, то загорается снова. Несколько выстрелов, потом рез­кая тишина.
В мертвенном свете лампочки на полу тело Н е д о­ н о с к а с разбросанными в стороны руками и лужей крови около головы. Он мертв. Рядом несколько мятых купюр.
Пауза.
А р к а д и й выбирается из укрытия, подходит к Н е д о н о с к у, пытается приподнять его, прикла­дывает ухо к груди, потом выпрямляется, поняв, что он мертв. Плачет, размазывая слезы по щекам.
А р к а д и й (сквозь слезы) . Прощай, поэт, ты так и не издал свою заветную книгу! Но не волнуйся, эту кни­гу издам за тебя я, и, поверь, ее не надо будет топить в пруду!
Идет в угол, забирает там рукописи Н е д о н о с­ к а, и скрывается в темноте.
Неровный свет раскачивающейся из стороны в сторону лампы. Черно-белые тени по сторонам.
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Кабинет главного редактора газеты «Верное направ­ление».
Т у р а н д о т о в и М а р и н а.
Т у р а н д о т о в . Звонил кто-нибудь?
М а р и н а . Звонили из Кремля, требовали разъяснений, говорили, что позвонят опять, и если вы не разъяс­ните суть известной статьи, они сотрут вас в поро­шок. Лучше бы, говорили они, вам вообще было не ро­ждаться на свет, чем намекать в своей статье на кого-нибудь из Кремля.
Т у р а н д о т о в (хватаясь за голову) . О Господи, да не намекал я в этой статье ни на кого! Я вообще не знаю, откуда она появилась, и зачем этот сумасшед­ший ее написал?! Уже три дня я живу в подвешенном состоянии, и не знаю, что мне предпринять: то ли бе­жать на Москва-реку топиться, то ли объявить, что Блистательный Недоносок – это я сам. А заодно уж и Наполеон Бонапарт, и Чингис-Хан, и Малюта Скура­тов в обнимку с Навуходоносором. А кто конкретно звонил из Кремля?
М а р и н а (смотрит в блокнот). Советник президента Труффальдино Порфирий Борисович.
Т у р а н д о т о в (хватаясь за голову) . О Господи, Труффальдино, я пропал! Это очень влиятельный человек, и уж раз он сюда позвонил, значит, наверху определен­но решились на смертоубийство! Пятьдесят на пятьдесят за то, что или выживу, или погибну. Послушай, Мариночка, у тебя нет какой-нибудь очень сильной прорицательницы или колдуньи, мне сейчас все равно, кто именно, лишь бы она предсказала мою дальнейшую судьбу и посоветовала: то ли действительно утопи­ться во избежании еще худших казней, то ли ждать разрешения ситуации?
М а р и н а (с удивлением глядя на Т у р а н д о т о в а) . Да есть тут одна, действительно очень сильная прорицательница, зовут Кликуша Матрена Петровна, к ней все наши обращаются, если надо кого-нибудь опо­ить любовным напитком или отыскать пропавшего моп­са.
Т у р а н д о т о в (хватаясь за предложение, как за со­ломинку) . Мариночка, умоляю тебя, веди ее сюда по­быстрее! Пусть будут любовные напитки и пропавшие мопсы, но только лишь бы она предсказала мою судьбу!
М а р и н а (весело) . Хорошо, Аполлинарий Игнатьевич, бе­гу, сейчас приведу. А не хотите ли узнать, сколько она берет?
Т у р а н д о т о в . Да сколько угодно, Мариночка, мне все равно, рубашку с себя сниму, последнее отдам, лишь бы только остаться в живых!
М а р и н а . Рубашкой своей вы не отделаетесь, придется снять и все остальное. Ну хорошо, бегу, а вы пока что держитесь, и молитесь, если умеете! (Убегает.)
Т у р а н д о т о в (вдогонку ей) . Не могу, Мариночка, в том-то и дело, что не могу, не верил никогда ни во что, а теперь готов схватиться хоть за соломинку!
Телефонный звонок.
Т у р а н д о т о в (берет трубку) . Главный редактор газеты «Верное направление»! (Слушает, встает с крес­ла, и вытягивается в струнку.) Да, Порфирий Борисо­вич, это я! Да, понимаю, что вы звоните из Кремля! Да, конечно же, Кремль недоволен, и главным образом потому, что неизвестно, на кого намекают в статье? А мы, Порфирий Борисович, ни на кого в ней не наме­каем, мы просто так для смеха напечатали эту ста­тью. Чтобы всем было смешно, и все посмеялись, по­тому что последнее время всем было не очень смешно. А если честно, Порфирий Борисович, всем было немножечко грустно, вот мы и решили их рассмешить. Что­бы не плакали. Что-что? Как бы я сам не заплакал? Хорошо, Порфирий Борисович, как скажете, вам, безус­ловно, виднее. Если надо будет, то и заплачем, а ес­ли скажете, то животики от смеха себе надорвем.(Слу­шает, что ему говорят.) Что-что? Не ерничать, и ис­кать выход из сложившейся ситуации? Объяснить вст­ревоженной общественности, что в статье нет никако­го намека, и попытаться повернуть дело так, чтобы все успокоилось и улеглось? Хорошо, Порфирий Бори­сович, задание понял, и приступаю немедленно к его исполнению!
1 2 3 4 5 6 7 8 9