– Вот смешно! Не понимает! Люди ведь с вещами приезжают, а автобуса нет. Ну вот, значит, разные… – Тут она замялась, подыскивая подходящее слово. – Ну, в общем, разные несознательные люди всем этим пользуются. На государственных телегах возят приезжих, а денежки себе в карман кладут.
И снова я подумал: «Нет, Липучка не только „ойкать“ умеет!»
– Надо написать про всё это, – решительно продолжала она. – Только я Сама не смогу: не умею я заявление писать. А ты лучше напишешь! Так что сразу резолюцию красным карандашом поставят. Знаешь, в левом уголке…
«Да, поставят резолюцию красным карандашом! – подумал я. – Двойку с ехидной закорючкой поставят, как Андрей Никитич. До чего же это неприятное дело – быть двоечником! И ещё зачем-то, как дурак, пожимал плечами. Рассказал бы честно про двойку, а то вот выкручивайся теперь!»
Но вздыхать было поздно, и я выкрутился.
– Помочь – это можно, – сказал я. – Только у меня очень плохой почерк, ты ничего не разберёшь. Я сам иногда не разбираю.
– Ой, это ничего! – успокоила Липучка. – Ты мне продиктуй, ладно? А я запишу.
Это был выход из положения.
– Хорошо, я буду диктовать, а ты пиши, – согласился я.
Чернила и ручка были на столе, словно поджидали Липучку.
Сочинять мне было не впервой: натренировался уже, читая мамины письма. Кроме того, одна наша соседка в Москве очень любила сочинять всякие жалобы и собирать под ними подписи жильцов: то ванна протекает, то кто-то из соседей долго разговаривает по телефону. Прежде чем собирать подписи, соседка читала свои заявления вслух на кухне. Каждую жалобу она начинала словами: «Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том…» И я начал диктовать Липучке:
– Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том, что между городом и станцией нет автобусного сообщения…
Потом я вспомнил, что соседка наша обязательно употребляла такие выражения: «используя своё служебное положение», «некоторые личности», «не пора ли». Я продиктовал Липучке:
– Используя своё служебное положение, некоторые личности перевозят приезжих за деньги на государственных телегах. Не пора ли покончить с этим?..
И ещё мне вспомнилось, что каждую жалобу соседка наша кончала угрозой: если, мол, не примете мер, то буду жаловаться выше. И я продиктовал:
– Если автобуса не будет, мы напишем жалобу в Москву!.. – А потом посоветовал Липучке: – Теперь собери подписи. Побольше подписей… И всё будет в порядке.
– Ой, как коротко получилось! – воскликнула Липучка, разглядывая тетрадный лист, который остался почти чистым.
– Это хорошо, что коротко, – объяснил я. – Длинное заявление могут не дочитать до конца. Понимаешь?
– Понимаю. Ой, ты очень здорово продиктовал! Прямо как взрослые пишут в самых настоящих заявлениях!
Липучка аккуратно свернула лист в трубочку, а я скромно развёл руками – дескать, что уж тут особенного: написать заявление – это для меня раз плюнуть.
Липучка хотела сразу бежать в горсовет, но я остановил её:
– А подписи?
– Ой, их собирать очень долго. Мне в голову сразу пришла идея:
– Не надо собирать. Напиши внизу так: «Белогорские пионеры, всего три тысячи подписей».
– Что ты, что ты! Три тысячи! У нас и с грудными младенцами столько ребят не наберётся.
– Тогда напиши: «Всего двести подписей». И дело с концом.
– Ой, разве можно? Ведь это неправда!
– Для хорошего дела всегда соврать можно, – успокоил я Липучку.
Она снова уселась за стол. Но тут мы услышали, что кто-то лезет в окно.
ПОХИЩЕНИЕ
Саша поудобнее устроился, укрепил свои локти на подоконнике и обвёл нас презрительным взглядом, как бы говоря: «Ерундой всякой занимаетесь, а я между тем…»
– Ой, что-нибудь случилось? – вскрикнула Липучка.
– Случилось, – преспокойно ответил Саша. – Приготовьтесь – сейчас комнату подметать буду.
Подметать комнату? Рехнулся он, что ли? Мы с Липучкой растерянно переглянулись.
– Чего глаза таращите? – Саша подтянулся на руках, вскарабкался на подоконник и спрыгнул на пол. – Веник со мной. Понятно?
– Ой, похитил? – Липучка, как всегда в минуты восторга, хлопнула в ладоши, так что даже помяла своё заявление. И, прижав руки к груди, затаила дыхание.
Саша обшарил глазами стены.
– У тебя йод есть? – спросил он у меня. – Что-то я аптечки не вижу.
– Не знаю… Есть, наверно. А зачем тебе йод?
– Ой, ты небось поранил его, когда у мамаши отбивал, да? – догадалась Липучка. – Лассо накинул, да?
– Что я, бандит какой-нибудь? Это я с пиратами хотел сражаться, а он вовсе не пират… Очень даже симпатичный парень, только застенчивый, как девчонка. Людей боится… Но мы это дело из него выбьем.
– Ой, мы его бить будем? – испугалась Липучка.
– Чудачка ты! Я же в переносном смысле. Ну, перевоспитаем, значит. Понятно?
– Понятно.
– А как же ты похитил? Ведь его мамаша от себя ни на шаг не отпускает, – спросил я.
– Узнаешь! Давай сюда йод.
Дедушка был доктором, но сам лекарств не любил. Я заметил, что, когда к нему приходили больные, он сразу лез в корзинку, стоявшую за диваном.
«Терпеть не могу, когда лекарства на видных местах выставляют, – говорил он. – Украшеньице так себе».
Я полез в дедушкину корзину, нашёл там пузырёк с йодной настойкой и передал его Саше.
– А теперь позови Веника, – распорядился Саша.
– Позвать?.. А где он?
– Возле крыльца мнётся. Стесняется. Ты ведь с ним в вагоне, кажется, в дипломатических отношениях не состоял.
– Да… Я там с Андреем Никитичем дружил. С подполковником артиллерии! – гордо сказал я. А потом, вспомнив, чем кончилась наша дружба, тихонько вздохнул. – Веник там, в вагоне, всё время книжки читал.
– Ой, книжки читал! – восхитилась Липучка. – Он тоже небось, как и ты, до ужаса грамотный, да?
Что касается Веника, то я не мог дать никаких определённых сведений, а сам я был грамотный действительно «до ужаса». И поэтому ещё раз вздохнул. А Липучка помчалась приглашать Веника. Он робко вошёл в комнату и остановился на пороге. Был он в белой панаме и с книгой под мышкой.
– Идёт по городу – книгу читает, – сообщил Саша. – Ты и в Москве тоже с раскрытой книгой улицы переходишь?
– Что вы! В Москве я только в метро и в троллейбусе читаю. А на улице нельзя – там же. светофоры.
– Автомобили там, а не светофоры! – почему-то сердито сказал Саша. – И на «вы» меня, пожалуйста, не называй. Понятно? Ишь какой интеллигентный! Задирай-ка рубаху!
Веник испуганно огляделся, точно просил у нас с Липучкой защиты.
– Ага, понимаю. Стесняешься? – сказал Саша. – Ты, Липучка, отвернись.
Веник покорно задрал рубаху и обнажил своё худенькое и бледное тело.
– Тебе бы Снегурочку в театре изображать, – сказал Саша. – Куда тебя доктора от бешенства колют? Покажи.
Веник испуганно схватился за живот:
– – А вы что? Намерены… тоже колоть меня?
– Что я, сумасшедший, что ли? Как твоя мамаша?
Веник вдруг решительно одёрнул рубаху, и его бледное личико гневно порозовело, чего я уж никак не ожидал.
– Вы, пожалуйста, мою маму не задевайте! – гордо произнёс он.
Саша так и застыл с пузырьком в одной руке и с пробкой в другой.
– Ишь ты! «Не задевайте»! – удивлённо и вместе с тем уважительно сказал он. И, вроде бы извиняясь, добавил: – А чего же она нашего старого Бергена задевает? Бешеным его считает! Это же оскорбление, если хочешь знать. Оскорбление собаки – верного друга человека! Понятно? Да уж ладно. Задирай рубаху!
Веник покорно задрал её, и Саша стал мазать ему живот йодной пробкой.
– Тебя так после уколов мажут? – спросил Саша, разглядывая довольно большой коричневый островок, возникший на белой впадине, именуемой животом Веника.
– Та-ак… – протянул Веник. – Только вы уж очень густо… И много… И к чему вообще?..
– Во-первых, не «вы», а «ты»! – сердито сказал Саша. – А во-вторых, совсем не густо: маслом кашу не испортишь! Теперь, когда придёшь домой, задери рубашку и покажи своей маме. Понятно? И так каждый день будем делать. А ты, вместо того чтобы в поликлинике в очереди торчать, будешь с нами на плоту плавать.
И тут только я всё понял! Теперь, значит, в нашей корабельной команде будет хоть один рядовой матрос. Молодец Саша, ловко придумал!
Я СТАНОВЛЮСЬ ПОЭТОМ
И снова – уже в который раз! – меня спугнула Липучка. Как только я с тяжёлым сердцем (мне нужно было заниматься уже по восемь часов в сутки!) уселся за стол, она, даже для виду не постучавшись, влетела в комнату.
Я натренированным броском спихнул тетради и учебники под стол, а Липучка, размахивая газетой, не заговорила, а прямо-таки закричала:
– Ой, теперь я всё знаю! Теперь я всё знаю, Шура!
– Всё знаешь? Про меня?.. – Я испуганно стал пятиться к окну.
– Да, всё знаю! Здесь всё написано! – Липучка перешла на таинственный полушёпот. Она выставила вперёд номер «Пионерской правды», словно собираясь выстрелить из него мне в самое сердце. – Здесь всё написано! А ты скрывал! И как тебе не стыдно, Шура! Как тебе не стыдно! *
«Что там написано? – с ужасом подумал я. – Может быть, поместили заметку про мою двойку? А что ж такого, вполне возможная вещь! Ведь высмеивают там таких вот, вроде меня, безграмотных двоечников. Теперь всё погибло: Саша будет презирать меня. И Липучка тоже. И даже Веник. И дедушка всё узнает. И тётя Кланя. Какой позор! И почему я сразу всё по-честному не рассказал? Отличник! Образованный москвич! Выпрыгнуть, что ли, в окно, и навсегда избавиться от позора?» – Но в окно выпрыгивать было бесполезно: дедушка жил на первом этаже.
А Липучка всё наступала:
– Зачем же ты скрывал от нас? Зачем?
– Я всё расскажу вам. Честное слово, всё расскажу, – забормотал я. – Мне просто было стыдно, очень стыдно…
– Стыдно? – Липучка вытаращила зелёные глаза. – Разве этого можно стыдиться? Этим надо гордиться!
«Уж не укусила ли её настоящая бешеная собака? – подумал я. – Или она просто издевается надо мной?»
– Да, этим надо гордиться! – торжественно повторила Липучка. – Я выучила их наизусть!
И она вдруг стала читать стихи:
Как серебро, вода сверкает.
Мы поработали – и вот
Поплыл, торжественно качаясь,
Поплыл наш самодельный плот!
Пусть не в просторе океанском –
По руслу узкому реки,
Но есть и мостик капитанский
И есть герои моряки!
Пусть поскорей промчатся годы,
Мы закалимся, подрастём –
Тогда красавцы пароходы
По океанам поведём!
Липучка прочитала стихи с таким вдохновением, что я даже заслушался, прижавшись к подоконнику. Потом она взглянула на меня глазами, которые были полны, как говорится, неописуемого восторга.
– И этого ты стыдился? Этим нужно гордиться! – повторила она. – Поздравляю тебя! Поздравляю тебя, Шура! Ты – настоящий поэт!
– Я?.. Поэт?..
– Ой, не притворяйся, пожалуйста! Хватит уж скромничать, хватит! Тут же русским языком написано: «Саша Петров, Москва».
Я схватил газету – и в самом деле, под стихотворением стояла подпись: «Саша Петров». Бывают же такие совпадения!
– Я уже всем газету показала, всем! – затараторила Липучка. – Ой, какой же ты молодец! Наш плот прославил! Прямо на всю страну! Только почему ты написал «Москва»? Написал бы лучше «Белогорск». Ведь ты здесь сочинял? И даже прикрасил кое-что! Но это ничего – поэты всегда так делают. А кто это «герои моряки»? Веник, да?.. – Липучка затрясла плечами, схватилась за живот. – Ой, а я ведь сразу заметила, что ты в рифму говорить умеешь. Ещё в самый первый день. Помнишь: «Не плот, а флот», «он – не Антон»?.. А потом я заметила, что ты по утрам так задумчиво-задумчиво сидел за столом. А только я входила – и ты сбрасывал тетрадь под стол. Думаешь, я не заметила? Ты по утрам стихи сочинял? Да?.. Вот и сейчас даже тетрадка под столом валяется. В ней новые стихи, да?
Липучка, пригнувшись, бросилась к столу и схватила тетрадку. Я кинулся за ней: ведь там, в тетрадке, были советы нашей учительницы русского языка, как лучше мне подготовиться к переэкзаменовке.
Я вырвал тетрадку:
– Это не стихи… Это – совсем другое…
– Ой, как же не стихи? Опять обманываешь, да?
– То есть там стихи… Но я ещё не могу их показать. Я ещё…
– Ой, покажи! Покажи! Прямо любопытно до ужаса!
– Нет, нет, – сказал я, поспешно пряча тетрадь под скатерть. – Сейчас нельзя… Я ещё не обработал как следует. Вот обработаю и тогда обязательно прочитаю…
– Новое стихотворение, да?
Я неопределённо пожал плечами.
– Ой, понимаю! Писатели всегда много раз переписывают свои произведения. Вот Лев Толстой, например, «Войну и мир» семь раз переписывал. Я сама где-то читала…
Через секунду она пришла в восторг от нового открытия:
– Ой, Шура, а у тебя ведь и имя такое поэтическое – Александр! Как у Пушкина.
Не знаю, с кем бы ещё на радостях сравнила меня Липучка, но тут, к счастью, появился Саша.
САШИНА ТАЙНА
Он был очень серьёзен. И, как всегда в такие минуты, руки заложил за спину, глядел исподлобья и нетерпеливо покусывал нижнюю губу. А говорил коротко, отрывисто, вроде бы приказания отдавал:
– Ну-ка, выйди, Липучка. Прогуляйся! Липучка независимо устремила в потолок свои глаза и нос, усыпанный веснушками:
– А чего ты распоряжаешься в чужой комнате?.. Шура, мне можно остаться?
Я взглянул на Сашу, потом на Липучку, потом на пол и неопределённо пожал плечами.
– Секреты, да? – насмешливо спросила Липучка. – Говорите, что девчонки секретничают. А сами?
Мы с Сашей молчали.
– Значит, мне уходить, да?
– Вот-вот, прогуляйся, – с беспощадной твёрдостью произнёс Саша.
– Прогуляться? Хорошо, ладно. Я ухожу… Мужчины, называется! Кавалеры! Рыцари! Мушкетёры!.. Веник бы никогда так не поступил. Потому что он действительно образованный… И очень интеллигентный. Настоящий москвич!
Это уж был выстрел в мою сторону. Боясь, что промахнулась или слишком легко ранила меня, Липучка взглянула в упор своими зелёными глазищами:
– А ещё поэт! Пушкин!
Она так хлопнула дверью, что лёгкая деревянная чернильница на столе подпрыгнула и на скатерти появилось маленькое фиолетовое пятнышко – уже не первое со времени моего приезда в Белогорск.
– Зачем ты её так? – спросил я Сашу.
– Дело потому что… Важное!
Так как Саша был капитаном нашего корабля, я спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22