Я приподнялся и тут только разглядел, что лицо у Андрея Никитича очень бледное (издали-то мне синяя лампа мешала разглядеть), а на лбу выступили крупные капли.
– Андрей Никитич, вам плохо? – тихонько прошептал я. – Может, нужно что-нибудь?
– Нет, нет… Ничего не нужно, – шёпотом ответил он и через силу улыбнулся. – Спи… Тебе ведь завтра вставать рано.
Я потушил синюю лампу, но долго ещё не решался уснуть: а вдруг Андрею Никитичу станет плохо и нужна будет срочная помощь? Чтобы не слипались глаза, я стал глядеть в окно. А за окном медленно просыпалось утро. Понизу стелился белый туман, а поверху – такие же белые клубы от паровоза. Между этими дымками, как на длинном-предлинном экране, проносились поля, деревни, неровные, словно с отбитыми краями, голубые блюдца озёр…
Так незаметно я и заснул.
Разбудил меня Андрей Никитич. Вид у него был самый бравый, лицо было чисто выбрито и очень приятно пахло одеколоном и чем-то ещё. Мне показалось, что это запах свежей студёной воды. Это ведь только говорят, что вода не имеет запаха, а на самом деле имеет, и даже очень приятный.
Внизу в полной боевой готовности, окружённая своими бесчисленными чемоданами, узелками и сумками, восседала Ангелина Семёновна. А Веник читал книгу, тихо забившись в угол скамейки.
Он вообще всю дорогу читал. А говорил очень мало и всё какими-то мудрёными фразами. Например, вместо «хочу есть» он говорил «я проголодался», а вместо «хочу спать» – «меня что-то клонит ко сну».
Я быстро собрал свои вещички в маленький чемодан, который у нас дома называли командировочным, потому что папа всегда ездил с ним в командировки. Мы с Андреем Никитичем вышли в коридор. И тут я, помню, тяжело вздохнул. И вагон наш, сбавляя скорость, тоже тяжело вздохнул, словно ему не хотелось отпускать меня.
Я вообще заметил, что в поезде как-то часто меняется настроение. Вот, например, в первые часы пути мне всё казалось очень интересным, просто необычайным: и стук колёс где-то совсем близко, прямо под ногами, и настольная лампа, похожая на перевёрнутое ведёрко, и лес за окном, то подбегающий к самому поезду, то убегающий от него… Но уже очень скоро меня стало разбирать любопытство: а какой из себя этот самый Белогорск? А как я там жить буду? И уже хотелось, чтобы поскорее замолчали колёса и поскорее я добрался до дедушки. А вот сейчас мне стало грустно… Я успел привыкнуть ко всему в вагоне, особенно к Андрею Никитичу, и очень не хотел с ним расставаться.
* * *
Послушные паровозному гудку, тронулись и поплыли вагоны. Андрей Никитич стоял у окна и махал фуражкой. Он махал мне одному. Я это знал. Знала это и Ангелина Семёновна, поэтому она демонстративно повернулась к поезду спиной и стала рыться в своём синем мешочке, похожем на те мешки, в которых девчонки сдают калоши в раздевалку, только чуть поменьше. Ангелина Семёновна прятала этот мешочек под кофтой.
Сперва она вытащила какую-то большую бумажку, сделала испуганное лицо и спрятала деньги обратно. Потом вынула бумажку поменьше и снова испугалась. Наконец вытянула совсем маленькую и стала размахивать этой бумажкой с таким видом, будто клад в руке держала. Скоро к ней подъехала телега. Возчик, небритый дяденька с папиросой за ухом, оглядывался по сторонам так, словно украл что-нибудь. И лошадёнка тоже испуганно косила своими большими лиловыми глазами.
– Только поскорше, гражданочка, – сказал возчик. – Поскорше, пожалста.
Казалось, он так торопится, что нарочно сокращает и коверкает слова. И ещё мне показалось, что все слова, которые он произносил, состояли из одной только буквы «о».
Ангелина Семёновна «поскорше» никак не могла. Она очень долго устраивалась в телеге. Сперва размещала вещи так, чтобы ничего не упало, не разбилось и не запачкалось. Потом долго усаживала Веника – так, чтобы его не очень растрясло и чтобы ноги в колесо не попали.
Усевшись сзади, она догадалась наконец спросить, к кому я приехал. А услышав, что я приехал к дедушке и что дедушка мой доктор, она снова соскочила на землю, за что возчик обозвал её «несознательной гражданочкой».
– У тебя здесь дедушка? – воскликнула Ангелина Семёновна. – Так это же чудесно! Садись к нам! Поедем вместе. Может быть, у него комната для нас найдётся, а? И Веник будет под наблюдением – он ведь такой болезненный мальчик. Будем жить одной семьёй!
Я вовсе не собирался жить с Ангелиной Семёновной «одной семьёй» и поэтому сказал, что у дедушки всего одна и очень маленькая комнатка, хотя на самом деле понятия не имел, какая у него квартира. Ангелина Семёновна залезла обратно в телегу, возчик хлестнул свою лошадёнку – заскрипели колёса, и ноги Ангелины Семёновны заколотились о деревянную грядку телеги.
Я огляделся по сторонам. За станцией и по обе стороны от неё была глубокая-глубокая, вся в солнечных окнах, берёзовая роща. Воздух был какой-то особенный – свежий, будто только что пролился на землю шумный и светлый летний дождь. Возле реки всегда бывает такой воздух. Но самой реки не было видно: она пряталась за рощей.
От всей этой красоты я так расчувствовался, что даже забыл придерживать пальцем крышку своего командировочного чемодана, как наказывала мне мама. Чемодан раскрылся – и что-то глухо шлёпнулось в траву. Я нагнулся и увидел, что это книжка, а вернее сказать – учебник… Да, учебник русского языка, грамматика. Я вспомнил про то самое «самое главное», о чём кричала с перрона мама, – воздух сразу перестал казаться мне каким-то особенным, да и берёзы выглядели ничуть не лучше подмосковных.
Я мрачно опустил чемодан на траву и положил учебник обратно. Потом достал нарисованный мамой план пути, развернул его. Развернул – и вдруг почувствовал, что лицу моему нестерпимо жарко, хотя утренние лучи ещё только светили, но почти не грели. В левом углу листа моей рукой большими печатными буквами было выведено:

моршрут пути, как идти к дедушки.
Чей-то решительный красный карандаш перечеркнул букву «о» в слове «моршрут», букву «и» в слове «дедушки» и написал сверху жирные «а» и «е». А чуть пониже стояла красная двойка, с какой-то очень ехидной закорючкой на конце.
Кто это сделал? Я сразу понял кто. И мне стало ещё жарче. Но почему же он так приветливо махал мне из окна фуражкой? Почему? Догнать поезд я уже не мог. Да и не догонять нужно было поезд, а бежать от него в другую сторону, чтобы не встретиться с Андреем Никитичем.
Я СТАНОВЛЮСЬ ШУРОЙ
Писатель Тургенев говорил, что русский язык «великий и могучий». Это он, конечно, правильно говорил. Но только почему же он не добавил, что русский язык ещё и очень трудный? Забыл, наверное, как в школе с диктантами мучился.
Так рассуждал я, огибая берёзовую рощу.
Но, может быть, думал я, во времена Тургенева учителя не так уж придирались и не снижали отметки за грязь и за всякие там безударные гласные? А я вот из-за этих самых безударных сколько разных ударов получал: и в школе, и дома, и на совете отряда!
А вообще-то, рассуждал я, какая разница – писать ли «моршрут» или «маршрут», «велосипед» или «виласипед»? От этого ведь велосипед мотоциклом не становится. Важно только, чтобы всё было понятно. А какая там буква в середине стоит – «а» или «о», – это, по-моему, совершенно безразлично. И зачем только люди сами себе жизнь портят? Когда-нибудь они, конечно, додумаются и отменят сразу все грамматические правила. Но, так как пока ещё люди до этого не додумались, а додумался только я один, мне нужно готовиться и сдавать переэкзаменовку.
Рассуждая таким образом, я обогнул рощу и сразу увидел Белогорск. Городок взбежал на высокий зелёный холм. Но не все домики добежали до вершины холма. Некоторые, казалось, остановились на полпути, на склоне, чтобы немного передохнуть. «Так вот почему городок называется Белогорском! – подумал я. – Он взобрался на гору, а все домики сложены из белого камня – вот и получается Белогорск».
Я тоже стал медленно взбираться на холм.
Чтобы не терять времени даром, я начал обдумывать план своих будущих занятий. Мне нужно было каждый день заучивать правила, делать упражнения и писать диктанты. «Диктовать будет дедушка», – решил я.
Прикинув в уме, сколько в учебнике разных правил и упражнений, я решил, что буду заниматься по три часа в день. Спать буду по семь часов – значит, четырнадцать часов у меня останется для купания и всяких игр с товарищами (если я с кем-нибудь подружусь). Ну, и для чтения, конечно. Между прочим, наша учительница говорила, что если много читать, так обязательно будешь грамотным. Но я не очень-то верил этому, потому что читал я много (за день мог толстенную книгу проглотить), а диктанты писал так, что в них, кажется, красного учительского карандаша было больше, чем моих чернил.
Когда я однажды высказал всё это нашей учительнице, она сказала: «Если пищу сразу проглатывают, она вообще никакой пользы не приносит. Её надо не спеша разжёвывать». Мне было непонятно, что общего между пищей и книгами. Тогда учительница сказала, что книги – это тоже пища, только духовная. Но я всё-таки не понимал, как можно разжёвывать «духовную пищу», то есть книги, не спеша, если мне не терпится узнать, что будет дальше и чем всё кончится. А если книга неинтересная, так я её вообще «жевать» не стану. В общем, книги мне пока не помогали справляться с безударными гласными.
По маминому чертежу я быстро отыскал дедушкин домик. Вернее сказать, это был не дедушкин дом, а дом, в котором жил дедушка, потому что, кроме него, там жила ещё одна семья. Обо всей этой семье я ещё подробно ничего не знал, а знал только об одной Клавдии Архиповне, которую мама называла тётей Кланей, потому что она нянчила маму в детстве, как меня бабушка.
В Москве мама предупредила меня, что дедушка не сможет прийти на станцию: он очень рано уходит в больницу, ни за что утренний обход не пропустит! А ключи он оставит у тёти Клани.
В домик вели два крыльца. Одно было пустое и заброшенное какое-то, а на ступеньках другого лежал полосатый коврик и стояли большие глиняные горшки с цветами и фикусами. Их, наверное, вынесли из комнаты для утренней поливки. Конечно, здесь именно и жила тётя Кланя.
Я направился к крыльцу, но тут, будто навстречу мне, распахнулась дверь, и на крыльцо вышел мальчишка лет двенадцати, в трусах, с полотенцем на плече.
Мальчишка, прищурив глаза, поглядел на солнце, с удовольствием потянулся, – и я с грустью подумал, что, пожалуй, не решусь при нём снять майку: уж очень у него было загорелое и мускулистое тело.
Ловко перепрыгнув через цветочные горшки, мальчишка подбежал к рукомойнику. Рукомойник висел на ржавом железном обруче, которым была подпоясана молодая берёзка, то и дело подметавшая своей листвой край черепичной крыши.
Сперва мне показалось, что мальчишка вообще не заметил меня. Он преспокойно разложил на полочке мыло, щётку, зубной порошок. И вдруг, не глядя на меня, спросил:
– Приехал?
– Приехал… – растерянно ответил я. Мальчишка старательно намылился, повернул ко мне своё лицо, всё в белой пене, и так, не раскрывая зажмуренных глаз, задал второй вопрос:
– Тебя как зовут?
– Сашей.
Мальчишка постукал ладонью по металлическому стержню умывальника; пригнувшись, попрыгал под несобранной, веерообразной струёй, пофыркал и потом сказал, точно приказ отдал:
– Придётся тебе два месяца побыть Шурой!
– Как это – придётся?.. Почему? Мальчишка стал тереть зубы с такой силой, что я просто удивлялся, как они целы остались и как щётка не сломалась. Не очень-то внятно, потому что рот его был полон белого порошка, мальчишка сказал:
– Меня тоже Сашей зовут. Так уж придётся тебе побыть Шурой. Чтобы не путали. Понял?
Понять-то я понял, но мне это не очень понравилось. ..
– Я всё-таки тоже хотел бы остаться Сашей, – тихо проговорил я.
Мальчишка от неожиданности даже проглотил воду, которой полоскал рот.
– Мало что хотел бы! У себя в Москве будешь распоряжаться! Понял?
Заметив, что я растерялся, он взглянул на меня чуть-чуть поласковей:
– Ладно. Иди, Шурка, за мной. Ключи дам.
– Иду, – ответил я и таким образом принял своё новое имя.
– Только горшки не разбей, – предупредил меня Саша. – А то бабушка за них нащёлкает! – Он звучно щёлкнул себя по загорелому лбу и добавил: – А мне за тебя от бабушки всё равно попадёт.
– Как это – за меня?
– Очень просто. Она мне встречать тебя приказала. А я не пошёл. Что ты, иностранная делегация, что ли? Если бы ещё от станции далеко было или дорога запутанная! А то так, ради церемонии… Здравствуй, мол, Шурочка! Ждали тебя с нетерпением, спасибо, что пожаловал! Не люблю я этого!
Саша взглянул исподлобья так сердито, словно я был виноват, что он не выполнил приказа бабушки и что ему за это попадёт.
– Давай скажем, что ты встречал! – предложил я, желая выручить Сашу. – Ведь бабушка не узнает.
Но он посмотрел на меня ещё злее:
– Не люблю я этого!
«То не любишь, это не любишь! – с досадой подумал я. – А что, интересно, ты любишь?»
Квартирка состояла из двух маленьких комнат и кухоньки. Одна комната была такая солнечная, что в ней, не зажмурившись, стоять было невозможно. А другая – совсем тёмная: в ней не было ни одного окна.
– Отец с матерью давно окно прорубить хотели, а я не разрешаю, – сказал Саша.
– Почему не разрешаешь? – удивился я.
– А там плёнки проявлять здорово. Понял? Полная темнота!
– Понял. И они тебя послушались? Папа с мамой?..
– А как же! Только бабушка сперва не соглашалась. Но я ей такую карточку сделал, что она потом каждый день стала фотографироваться.
Саша кивнул на фотографию, висевшую над кроватью. С карточки придирчивыми Сашиными глазами глядела на меня исподлобья Сашина бабушка. Не только глаза, но и всё лицо её было строгое и очень властное. А лоб был высокий и весь в морщинках, которые соединялись и пересекались одна с другой. Саша, видно, очень хорошо фотографировал, если морщинки так ясно получились.
Я, между прочим, совсем не такой представлял себе тётю Кланю, которая, по словам мамы, вынянчила её. Я ожидал увидеть добрую и очень разговорчивую старушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22