Сильный пол представлен у нас весьма слабо: одним только мною.Тетя успокоилась. Мне ее стало жалко.Потом она опять невзначай спросила:– И что же? Ты говорил ей… Об этом своем роковом намерении?– Сказал что-то. Пролепетал…– Не удержался?! О намерении или только о чувстве?– Только о чувстве.– А она?– Один раз… примерно год назад заметила, что у меня глаза «без всякой зашиты», И успокоила: «Только никакого трагизма!» Вероятно, имела в виду, что они без ресниц Ничего скрыть не могут!– У тебя нет ресниц?!– Это я сказал.– Но она так думает! Так их расценивает!.. Действительно, их «как бы» не существует. На самом же деле это тонкие, золотые стрелы;У тети абсолютно свое видение мира. И моих ресниц тоже. * * * А сегодня вечером тетя Зина все никак не решалась первой прикоснуться к теме моего «жениховства». Я на этом поприще вперед не продвинулся – и рассказывать было не о чем. Но все же я не стал мучить ее и рассказал:– У Любы тоже есть тетя. У которой она живет, потому что приехала учиться из Костромы.– Нечерноземье! – сказала тетя Зина, мысленно обвиняя Любу в том, что земля ее лишена плодородия.– Красивейший край! – ответил я. – Такие леса, такие просторы… Все первозданное!– Это она внушила тебе?– Она.– Иван Сусанин был, помнится, из тех мест. Уж не заве дет л и она тебя, Митенька?..– Я же не оккупант.– Как ты прямолинейно меня понимаешь. Значит, гам уже подключилась тетя? Знаю я этих теть!– А я вот о н и х ничего дурного сказать не могу. Она спохватилась:– Значит, временно живет у московской тети? А дальше?– Ей нелегко: стыдно обременять. В отличие…– Ты «обременяешь»?! – стремительно оборвала мою мысль тетя Зина. – Обременяешь? Кого?Она вытянула вперед руки, тоже длинноватые, худые, покрытые веснушками всех размеров и видов. Мне опять стало жалко ее.– Я бы, прости, Митенька… хотела взглянуть на нее. Устраивать смотрины неудобно, провинциально. Захвати ее с собой на очередную «литературную субботу». В библиотеку…Тетя Зина считается главным просветителем в нашем двенадцатиэтажном доме. Она многих приучила ходить в свою библиотеку на читательские конференции, которые назвала «литературными субботами». Некоторые путают и называют их «субботниками».Особенно увлекся конференциями полковник Николай Михеевич, который живет в соседней квартире. Интендант в отставке постоянно доказывает, что хоть сам и не был на передовой, но интендантство – равноправный род войск: «Без хлеба и одежды не повоюешь!..»Он отлучился на пенсию, по-моему, преждевременно: жажда полезной деятельности не покидает его ни на мгновение. Мыслит Николай Михеевич ортодоксально: если одни тратят на что-нибудь силы, то другие не могут их труд игнорировать! И он обеспечивает переполнение читального зала библиотеки за счет жильцов нашего дома. Но делает это столь деликатно, что тетя Зина имеет все основания восторгаться «стремительно возрастающей тягой к культуре». И прежде всего к «классическому наследию».Каждая «литературная суббота» тети Зины посвящается какому-нибудь великому произведению.Тетя просит присутствующих высказываться не только о героях этих творений, но даже и от их имени. Не знаю понравилось ли бы это авторам – классикам, но жильцам нашего дома нравится.– Классика прекрасна не столько вечностью проблем сколько вечностью образов. Мы же говорим: «Живой Пьер Безухов! Типичнейший Хлестаков! Ну и Обломов!..» А Наташа Ростова, Плюшкин, Ноздрев? Приметы их образа будут обнаруживать у людей через сто и через тысячу лет. События далеки, а характеры и мысли близки… Как будто принадлежат нашим соседям! – объяснилась мне тетя Зина. Вот почему соседи и выступают на ее вечерах.Особенно любит перевоплощаться Николай Михеевич: он уже выступал от имени старика Базарова, Чичикова :: Демона… Тетя Зина не хочет обижать участников «литературных суббот»: они высказываются то от лица положительных героев, то от имени отрицательных.– Я не ищу каких-либо совпадений, – уверяет тетя. – Вы, квалифицированные читатели, способны проникнуть в глубины любой судьбы! Выступая от лица персонажа, вы его точней постигаете.На очередной «литературной субботе» предстояло постичь судьбы героев «Евгения Онегина».…Сегодня состоялось первое знакомство тети Зины с Любой Калашниковой.Люба пришла в том же платье, в котором ходила на лекции. «Не хочет понравиться… тете Зине. Значит, не придает значения!» – понял я. И почувствовал, как заливаюсь внутренним жаром, хотя знал, что мне это не идет: начинало казаться, будто я «обгорел» где-нибудь на берегу Черного моря. Такая у рыжих кожа.Тетя Зина вначале сказала о том совершенно особом месте, которое занимает «Евгений Онегин» в творчестве «первого из поэтов».– А я больше всего люблю «Медного всадника», – шепнула мне Люба. Она не собиралась подлаживаться под тетины вкусы.Значит, не придает значения… Я продолжал чувствовать себя «обгоревшим».Тетя Зина объяснила, почему «Евгений Онегин», написанный в стихах, называется романом, а «Мертвые души», написанные в прозе, – поэмой. Потом она сказала, почему Островский называл свои «исполненные трагизма» пьесы комедиями. Мне бы то не топко перед Любой: мы недавно слышали все это в школе. Но жильцы нашего дома, особенно пожилые, школьные годы забыли – воспринимали тетины объяснения как открытие. Переглядывались. Некоторые даже записывали.Тетя процитировала высказывания Белинского и Писарева о романе и стихах. Согласилась с первым (хотя он «в увлечении кое-где называл роман поэмой»), мягко (все-таки Писарев!) поспорила со вторым.На нас с Любой она не взглянула. Но видя, что кожа у нее тоже «обожжена», я понял, что тетя стремится показать Любе, к какому дому она приобщается.Мне стало жаль тетю Зину: сколько ей из-за меня приходится терпеть! Напрягаться…Николай Михеевич, в кителе со множеством планок и почетных значков, ерзал на стуле, как школьник-отличник, мечтающий, чтобы его вызвали.– Не будем изменять традициям наших «суббот», – сказала тетя Зина.– Пусть это не покажется дерзким, нескромным, но постараемся на время перевоплотиться в далеких и столь близких нам действующих лиц! Но прежде объединим мысленно роман с оперой того же названия… Хотя Пушкин никакого отношения к либретто, разумеется, не имел. Вот вы, Николай Михеевич… – Полковник вскочил, разгладил усы. – Что бы сказали Онегину, если бы были генералом Греминым и застали его на коленях перед своею женой?!Николай Михеевич к «субботам» готовился. Но он лет пять назад вышел в отставку, на генеральский чин уже не рассчитывал и к тому же не был «в сраженьях изувечен». Жену его звали Варварой Ильиничной. Одним словом, нелегко было Николаю Михеевичу заговорить от имени Гремина.– «Рад видеть вас!» – сказал бы я Онегину.– Почему бы вы так сказали? – с бойкостью начинающей учительницы бросила ему следующий вопрос тетя.– А чтобы не обидеть жену… недоверием, – ответил Николай Михеевич. И сел.– Вы лучше Гремина! – воскликнула тетя Зина. – Хотя мы не знаем, что именно он сказал Евгению. Но до этого бы он не додумался!Полковник разгладил усы. Тетин голос был столь доверителен, что мне показалось: еще немного – и она назовет Онегина «Женей».– Простите, что я хоть на мгновение попросила вас стать генералом прежних времен, который, как вы помните, конечно, при первом появлении изображен автором саркастически: «…всех выше и нос и плечи подымал вошедший с нею генерал».А с кем… с н е ю? – с игривой загадочностью спросила тетя у зала.– С Татьяной! – хором ответили прилежные читатели.– Я хотела, Николай Михеевич, чтобы вы преподали нам всем урок деликатности. И вы это сделали.Николай Михеевич уже вполне разгладил свои усы. И не знал, что с ними делать дальше. Он уважал просветительство тети Зины, но, несмотря на свои многочисленные колодки и значки, был по-детски стеснителен (знакомое мне качество!).К счастью, какая-то пожилая читательница, проявив инициативу, отметила, что роман в стихах «затрагивает и проблемы воспитания»: в доме Лариных Татьяну воспитывали хорошо, а Ольгу нет, и в результате она оказалась виновницей гибели начинающего поэта. Пожилая читательница так и сказала: «Начинающего».Сразу после этого тетя Зина попросила Любу высказаться от имени Ольги.Участники «суббот» знали друг друга и Любиного перевоплощения стали ждать, как ждут первого ответа «новенькой» в школьном классе.– Ольга сама-то от своего собственного имени почти ничего в романе не произносит, – сказала Люба, не смущаясь ожиданием притихшего зала. – Как же я могу говорить за нее? Ну, а Пушкин, всем известно, написал:Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно.За кого еще высказаться?Лицо у тети вновь сделалось «обожженным». И мне опять стало жаль ее. Но другая тревога перебила первую, оказалась сильнее: «Люба не хочет нравиться тете… Значит, ей все равно! Не придает значения?..»В трудную минуту устремляются к родным людям – и тетя устремилась ко мне.– А как бы ты, Митя Санаев, отреагировал на письмо Татьяны, если бы оказался на месте Онегина?Предложи мне тетя обратиться от имени Ленского к Ольге, в которую только что должна была перевоплотиться Люба Калашникова, я бы нашел слова! А тут я, не желая изменять Любе с Татьяной, ответил:– Мне трудно представить себя… на месте Онегина.– Всем трудно переноситься в другую эпоху, – не упрекая, а разъясняя, сказала тетя.И спросила, кто хочет перенестись туда вместо меня. Сразу взметнулось несколько рук. * * * Вчера, когда мы вернулись из библиотеки, тетя сказала:– Она, конечно, хорошенькая. Но очень провинциальна. Я бы ею увлечься не смогла! Старается прикрыть свою провинциальность дерзостью, независимостью. И очень уж«окает», как-то демонстративно… Могла бы сдержаться. Кстати, у тебя в имени и фамилии ни одной буквы «о» нету – так что на тебе она пока не делает «ударения»!– А ты ей понравилась. Люба и правда сказала мне:– Твоя тетя совершает что-то совсем необычное. Мне это нравится! Если бы многие делали то, что она, люди знали бы Ростовых, Базаровых, Катю Рощину не только по фамилиям, а как полагается. У нас, в Костроме, больше свободного времени, чем у вас тут… Ты Белинского читал?Я с малолетства не умею врать. И не считаю это своим достоинством, потому что даже стерильно честный Мон-тень утверждал: одну только правду говорить невозможно. Если же я пытаюсь соврать, то это написано аршинными буквами у меня на лице.– Читал, – ответил я, потому что Белинского нам «задавали» в школе.– Внимательно читал?– Не очень.– Жаль. Но никакого трагизма!.. Он ведь по поводу каждой повести, которую анализировал, создавал свою повесть, а по поводу поэмы – поэму. Литературоведческие, конечно… Я называю его своим любимым писателем. Не критиком, а писателем: читается, как «Обрыв» или «Три мушкетера». Не оторвешься. Только еще гораздо мудрее! Говорят: «Неистовый Виссарион», – и вроде все. Высказались, изучили! А он – тончайший, умнейший. Неистовым был Отелло!– Конечно… конечно!– Хотя «неистовым» его тоже классик назвал. Но ведь они не рассчитывали, что мы каждую их фразу будем бесконечно «обкатывать», заменяя ею собственное мнение. Ты, надеюсь, не возражаешь? – Я давно понял, что возражений она не любит. – Это ведь очень легко: тот сказал так, а другой – эдак. И думать не нужно! Я вот, если надо кого-нибудь убедить (даже преподавателей!), говорю: «Как сказал один из великих…» Начинают кивать головами. Со-глашаются. Если даже я не права. Надежный прием. Воспользуйся!– Я тоже часто обращаюсь к тому, что они думали и говорили.– Но я обращаюсь к тому, чего они ине говорили! Слышала бы моя тетя!– Меня дома так и прозвали: «Как сказал один из великих…» Длинноватое прозвище. Но я люблю необычное. А у тебя есть прозвище?– Нет. – ответил я, ощущая на лице неприятную, обжигающую краску.Не мог же я назвать себя «баржей». Хотя Люба, я чувствую, тоже постепенно становится моим буксиром.Тетя заметила это:– Ты не можешь стать мужем, хотя бы потому, что не создан быть главой семьи. И вообще главой! Даже, увы, какою-нибудь учреждения – но тут я постараюсь перевоспитать тебя!Слишком я разоткровенничался в своем дневнике. И пишу его как повесть: с монологами, диалогами и лирическими отступлениями. Придется написать на обложке: «Разрешаю прочитать через десять лет после смерти». Или: «через пятьдесят». Так безопаснее. * * * Некогда мне заниматься дневником. Некогда!.. * * * Как хорошо, что некогда!.. * * * Тетя Зина предложила, чтобы мы всюду ходили втроем.– Если ты не обидишься, я посоветуюсь с Любой.– Моя судьба уже начала принадлежать ей? Я это предвидела.Когда же я сообщил Любе о тетином предложении, она попросила уточнить:– Мы всегда будем ходить на свидания втроем? Ил* это – фазовое» мероприятие?– Разовое…В тот вечер тетя, как только я вернулся домой, спросила– Ты получил согласие? Верней, указание?– Нет, Я советоваться не стат. Зачем? – соврал я. – Завтра вместе пойдем в кино.– А послезавтра? Если у вас ног от меня тайн! Мне одиноко по вечерам.– Тетя, дорогая… Прости меня!Я прижался к ней. Она чуть-чуть отодвинулась.– Когда ты был маленьким и боялся оставаться дома один, я отказывалась от всего, но не покидала тебя. Взаимности не требуют либо она есть, либо ее нет Вместо ответа я снова прижался к тете. * * * Третий раз за эти полтора месяца беру в руки дневник, чтобы написать: некогда! А о том, что я испытываю, что говорю ей, не хочу, чтобы узнали и через пятьдесят лет. Это касается только нас с Любой… * * * – Это касается и меня, – сказала сегодня мне тетя Зина. – Пусть она зайдет к нам. Но Люба заходить не хотела.– Почему? – спросил я ее.– Терпеть не могу экзаменов. Самая жуткая пора в жизни! Ты, надеюсь, не возражаешь?Еще не было случая, чтобы я с нею не согласился.– Самая жуткая… Ты права. Но тетя не собирается тебя экзаменовать.– А ей и собираться не нужно. У нее это само собой получается. Она тебя любит… Но это не значит, что она должна любить тех, кого любишь ты.Не сказала: «Тех, кто любит тебя». Нет, не сказала!– Как утверждал кто-то из великих:
1 2 3 4 5 6