Помню, как вписал я первую цифру в таблицу. Помню, как отточил чертежный карандаш, жесткий, как гвоздь, и, затаив дыхание, провел на ватмане первую линию, как любовался ею – такой четкой, ровной, решительной, безукоризненной во всех отношениях.
Мне доставляло удовольствие держать в руках справочник, читать, рассчитывать, проверять, рисовать и стирать резинкой, просто думать, наконец.
Нельзя сказать, чтобы моя работа требовала больших размышлений. Для начала мне дали рассчитать балку – обыкновенную железобетонную балку для заводского здания с восьмиметровыми пролетами, но балка… здесь, когда речь идет о моей специальности, я уже не могу рассказывать равнодушно.
Видите ли, каждая вещь на земле имеет тяжесть и каждая стремится упасть вниз. Это было известно задолго до Ньютона. Так вот, по законам тяжести потолки должны падать нам на голову. А чтобы они не упали, мы кладем их на балку.
Если хотите знать, балка – самая хитрая часть в любом сооружении. Балка собственной прочностью побивает силу тяжести, героически принимая на свой хребет вес перекрытия.
От тяжести балка изгибается, или, говоря технически, балка работает на изгиб. При изгибе верх ее сжимается, а низ растягивается. Не всякий материал может работать так сложно, поэтому очень долго балка ограничивала замыслы древних строителей.
В степях Средней Азии не было подходящего материала для балок. Древние жители сооружали там сводчатые потолки из глины, поэтому им приходилось строить дома с комнатами длинными и узкими, как коридор. В Древнем Египте применялись в качестве балок тесаные камни; чтобы поддерживать их, египтянам приходилось превращать свои храмы в густой лес колонн.
В лесистых странах применяли для балок дерево. Дерево хорошо работает на изгиб, иначе его сломала бы первая буря. Но стволы – коротки. Обычно в практике 6-8 метров – это предел деревянной балки.
И только, когда были найдены новые формы – ферма, например, и новые материалы – металл и бетон, мы, инженеры, почувствовали себя свободными. Только тогда мы стали строить мосты в полтора километра длиной и кинозалы на 20 тысяч зрителей…
Пока мне предстояла скромная задача, и все же я взялся за нее с невольным трепетом. Ведь прошло восемь лет с тех пор, как я сдал последний расчет. Может быть, у меня отвыкли пальцы и отвыкла голова.
Помню в детстве, когда мне было лет десять, я научился плавать. Было это в самом конце лета. Я испробовал новое искусство раз или два. Прошел почти целый год, и вот на следующий год в июне я с опаской вступил в воду. Не разучился ли я за зиму? И вдруг, о радость! Барахтаясь и брызгая, я держусь на воде. Я плыву и буду плавать всегда.
Такая же радость охватила меня, когда я почувствовал, что балка моя продвигается. Я плыву – барахтаюсь и брызгаю тушью, но все-таки вспоминаю. Вспоминаю прутки, хомуты, расчет на срез, на косую трещину…
В свое время профессора говорили, что у меня есть чутье материала. Чутье – это что-то отвлеченное, но я постараюсь объяснить. Вы, наверное, не раз любовались великолепными мостами над мощным Гудзоном или над Золотыми воротами. Вы помните гигантские столбы у въезда на мост и плавные металлические дуги, висящие между этими столбами? «Как красиво!» – говорили вы. Да, красиво. Красиво потому, что рационально. Рациональная конструкция, где нет лишнего материала, радует глаз. Металл великолепно работает на растяжение. В висячих мостах почти все несущие части растягиваются. Мы не тратим лишнего материала, и мост получается стройным, изящным, воздушным.
В отличие от металла каменные конструкции работают только на сжатие. На сжатие работают столбы и арки. Посмотрите на средневековые соборы – это песни из камня. В них сочетание столбов и арок. Это шедевр работы на сжатие.
Железобетон – материал новый. У него еще нет своих традиций. Он очень сложен: здесь и твердые камни, и песок, и цементный раствор, и железные прутья. Мы еще плохо знаем этот сложный материал, на всякий случай для прочности добавляем лишку, а лишний материал мстит дороговизной и неуклюжестью. Мы называем бетон мощным, массивным, а, по сути дела, массивность от нашего неумения. Знай мы материал до конца, мы строили бы железобетонное кружево.
Эти недостатки приходится исправлять чутьем, вкусом конструктора…
Я чувствую, что деловые люди уже посмеиваются. И совершенно напрасно, потому что красота и экономичность конструкции одно и то же. Впрочем, Фредди тоже смеялся надо мной. Он посоветовал не полагаться на чутье, а лучше взять несколько уроков у старшего инженера бюро. Я так и сделал. И когда прошел двухнедельный испытательный срок, старший инженер лаконично сказал, принимая у меня очередную балку:
– Завтра «Уиллела» отчаливает в 8 утра. Она доставит вас прямо на Пальмовые острова.

Глава 4

БОЮСЬ, что экзотическое путешествие на Пальмовые острова я не смогу описать здесь. Дело в том, что по существу я этих островов не видел.
Наш пароход остановился на рейде задолго до рассвета. Меня высадили в катер вместе с целой кипой тюков и деревянных ящиков с угрожающей надписью: «Не трясти, не бросать, не кантовать». Пока шла погрузка, небо стало голубовато-серым, и на стальной глади океана я увидел синюю полоску низменного берега.
На причале стояли солдаты – два рослых откормленных молодца с автоматами на груди. Они стояли, широко расставив голые ноги, увязшие по щиколотки в песке, и горделиво посматривали на нас. А грузчики-туземцы в шляпах, похожих на опрокинутые блюда, – с опаской обходили эти живые монументы нашей военной мощи.
За спиной у солдат была вывеска: «Кокосовая концессия Чилл и К°», а за вывеской тянулась ровная и низкая песчаная коса без единого кустика. Слева от нас за колючей проволокой виднелись длинные бамбуковые хижины, видимо, бараки местных рабочих, а справа – приземистые одноэтажные бетонные корпуса, плоские и бледносерые, они совершенно сливались с песком.
Вот и все в сущности, что я могу рассказать о Пальмовых островах.
Меня поселили в одном из бетонных корпусов, и в нем же я начал работать на следующий день. Я выбрал место возле окна, и всякий раз, отводя глаза от чертежной доски, мог видеть пустынный океан, пенные гребешки на волнах, пологий пляж, бамбуковые бараки за колючей проволокой и двух охранников на берегу, которые, томясь от жары и скуки, переминались с ноги на ногу.
Мы начинали работу в семь утра. Только в это время можно было дышать и соображать что-либо. Ровно в семь старший инженер Клэй – синевато-черный от загара, сухой и нервный малярик – раздавал нам дневные задания: расчет или рабочий чертеж многопролетной балки, металлической фермы, перекрытия, круглой стенки резервуара.
Кто знает, почему Чиллу и компании понадобилось строить столько бетонных складов я резервуаров для кокосового масла. Я не интересовался этим, по крайней мере первое время. Я был в восторге от того, что работа не переводится.
Часам к девяти в комнате становилось душно. Еще через четверть часа техник Джонни (его дразнили Джонни Пупсиком) поднимал над доской свое распаренное лицо и, ругнувшись, вылезал из-за стола, чтобы полить пол из чайника.
К десяти уже нечем было дышать. Мы поминутно прикладывались к термосу с холодной водой или подставляли голову под кран. Это освежало, но ненадолго. Как только волосы высыхали, голова снова становилась тяжелой, мысли вялыми и неопределенными, приходилось пять минут морщить лоб, чтобы перемножить двухзначные числа.
– Неужели шеф не мог найти клочка земли в Штатах? – восклицал Джонни.
– Я чувствую, что изжарился заживо. Здесь могут жить только ящерицы и канаки – эти желтые обезьяны. (Джонни было восемнадцать лет. Он очень хотел, чтобы его считали взрослым и ради этого старался как можно крепче ругаться, как можно грязнее говорить о женщинах и рисоваться своим презрением и грубостью по отношению ко всем цветным.).
– В Штатах не платят такие деньги, – отвечали старшие.
– Попробуй найти там работу. Аллэн расскажет тебе, как это легко.
– Работать нигде не сладко…
Много позже я задавал Фредди тот же самый вопрос: для чего, собственно, шеф устроил свое бюро на Пальмовых островах, в чужой стране?
Фредди только рассмеялся!
– Шеф знает, что делает, – сказал он. – В Штатах он у всех на глазах. Там сотни прогрессивных газетчиков. Всем им рот не замажешь. Мистер Чилл получил субсидии? На что? На научные исследования. На какие? А здесь Чилл полный хозяин. Он – господин Доллар. Что он делает у себя за колючей проволокой? Нас не касается, он платит долларами. Здешний президент сам примет меры, чтобы охранять покой шефа.
Конечно, Фредди был прав. Все мы были господа доллары в этой стране. Не только шеф, но и Фредди, и Джонни Пупсик, и я, и даже монументальные охранники на пристани. Один из них сказал мне как-то:
– Какой смысл ехать в Штаты? Кем я буду там? Вышибалой в баре, рабочей сардинкой в метрополитене? А здесь я не сардинка, я господин Американец. Эй, ты, черномазый, посторонись, ослеп, что ли?
В полдень, окончательно осовев от жары, мы прекращали работу. Начинались томительные часы дневного перерыва – от 12 до 6. Можно было, игнорируя жару и акул, отправиться на купанье; можно было сидеть в комнате, завесив окна мокрой простыней, киснуть от жары и вслух ругать шефа, тропики, самого себя, безработицу и Фредди. Можно было, наконец, вышибая клин клином, провести шесть часов за стойкой в буфете, изобретая необыкновенные коктейли и посмеиваясь над хвастливыми россказнями Джонни о его воображаемых романах.
Я обычно предпочитал первый способ, а наш молчаливый начальник Клэй – последний. Ровно в двенадцать он забирался на вертящийся табурет перед стойкой и начинал, как он выражался, атаку на приступ малярии. Часа два шла ожесточенная молчаливая борьба между алкоголем и лихорадкой. Клэй глушил болезнь страшными смесями из рома, лимонной кислоты и чистого спирта (никто из нас не мог их даже пригубить). Затем после долгой борьбы спирт побеждал и болезнь, и больного. Клэй, размякнув и опьянев, впадал в философское настроение. Пригорюнившись, он подсаживался к подчиненным и смущал их трудными вопросами:
– Зачем я пью? – спрашивал он. – Зачем работаю? Зачем живу? Отчего меня не гонят? Не знаете? Эх, вы, молодежь!
По вечерам Клэй не работал. В лучшем случае он дремал у себя за столом, положив под щеку «Справочник железобетонщика». Все начальство знало это, вплоть до шефа, но Клэя не трогали. Наш начальник был в своем деле артистом. Он, как никто, умел класть заключительные мазки, и все мы разводили руками, когда Клэй двумя словами разрешал безвыходные затруднения.
Пьянство Клэя имело неожиданные последствия для меня.
Это было примерно через месяц после моего приезда. Уже месяц я считал фундаменты и балки для каких-то неведомых сооружений, которые обозначались у нас: «корпус А, корпус В, корпус X» и т. д. Для чего эти корпуса, никто не знал да и не спрашивал. Мы получали двойное жалованье не за любопытство.
Но вот однажды вечером, когда воздух был, как парное молоко, а на темной глади океана золотилась лунная дорожка, кто-то вызвал Клэя к телефону. Наш начальник, как обычно, дремал, подпирая подбородок ладонями, и Джонни, подмигнув нам, сказал: «Что же вы звоните? Разве вы не знаете, что он плохо слышит после обеда?»
– Кто плохо слышит? (Джонни, съежившись, на цыпочках отошел от телефона).
Голос Клэя был неожиданно ясным и трезвым, но движения, как у пьяного, – порывистые и вместе с тем, связанные. Видно было, что перед каждым движением старший инженер размышляет: «Надо встать. Надо взять трубку правой рукой» и т. д.
Протягивая руку, Клэй опрокинул бутылочку с тушью, задержался на мгновение, строго посмотрел на нас: не смеемся ли? Медлительно положил промокашку на кляксу и взял телефонную трубку, не замечая, что тушь из-под промокашки течет ему на руку.
– Какая схема? – сказал он, морщась с досадой. – Корпус Н? Делайте по чертежам корпуса В. Не понимаю. Какие исправления? Ну, хорошо!
Он опустился на свое кресло и, морщась от головной боли, провел рукой по лбу, пятная лицо тушью. Джонии сдавленно хихикнул. Клэй пытливо поглядел на него, словно подозревая, что это Джонни подстроил каверзу, потом на свою черную ладонь, потом на залитый тушью стол и вдруг улыбнулся добродушно и беспомощно.
– Кажется, я пьян, мальчики. Придется сходить кому-нибудь из вас. Кто тут самый толковый? (Он обвел глазами контору.) Аллэн, будьте добры. Вы знаете, где корпус В? Что? Секретно? Ничего, я отвечаю за это. Я напишу им, пусть покажут вам лабораторию в работе.
«Покажут лабораторию в работе!» Наконец-то для меня откроется секрет Кокосовой концессии. Наконец-то, я увижу, какие дела прикрываем мы нашими балками и перекрытиями. И десяти минут не прошло, как я уже сидел в кабинете начальника лаборатории – мистера Стоуна и вместе с ним рассматривал планы корпуса В.
– Здесь в электролитном цехе все будет по-прежнему, – говорил он, водя карандашом по светокопии. («Вот как, – подумал я, – электролитный цех в кокосовом складе!»). Нужно только увеличить размеры компрессорной. (Компрессорная! Для чего же им нужен сжатый воздух?). Здесь вы добавите отверстие для трубопровода. (По-видимому, воздушного.) Здесь будут резервуары, а здесь машинный зал и трансформатор при нем (я сообразил, что машины питает током наша Центральная электростанция). Но самое главное, лаборатория. Как раз сейчас (он взглянул на часы) начинается опыт, и вы сможете увидеть необходимые механизмы в действии.
Он повернул какой-то рычажок на мраморной доске, и в стене против нас открылось круглое отверстие, нечто вроде иллюминатора. Я заглянул внутрь и увидел за выпуклыми стеклами довольно просторную, очень плохо освещенную комнату, без дверей и без окон, но зато со сплошными зеркалами во всю стену. В комнате было несколько пальм в кадках, полки с коллекциями, небольшая, очень изящная антилопа с тонкой мордочкой и подвижными ушами, и, даже, аллигатор в железной клетке. Из-за зеркала я не сразу сумел разобраться, потому что все предметы удваивались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18