участливо спросила бабинька.
– Ноженьку, ноженьку мою белу поранило, – сказал Семисадов, – пулею поранило, бабинька...
Старушка засуетилась, стала рвать холсты. Семисадов сидел смирный, горевал, потом отстранил бабиньку рукой, потребовал:
– Вина, бабинька! Который человек увечен, тому вина дают, сам слышал – Сильвестр Петрович сказывал. Не скупись, бабуся...
Евдоха усталыми руками налила гданской до краев. Семисадов перекрестился, спросил закуски. Таисья подала ему кус хлеба с салом. Боцман выпил, лихо запрокинув голову, утер рот, вздохнул. Евдоха стояла над ним с холстами, с мазью, с чистой водой. Семисадов ел.
– Покушать, сыночек, успеешь, наперед дай перевяжу! – сказала бабинька Евдоха.
Боцман подтянул штанину. Увечные пушкари, матрос, солдаты враз грохнули смехом: деревяшка, которая служила Семисадову вместо ноги, была внизу вся искрошена шведской пулей. Бабинька Евдоха сначала не поняла, потом засмеялась добрым старушечьим смехом, уронила холст, замахала на боцмана руками. Засмеялась и Таисья – первый раз за все эти страшные дни.
– А чего? – басом говорил боцман. – Ранен так ранен – значит, вино и давай... А на какой ноге воюю – мое дело. Нынче на березовой, завтра на сосновой, а потом, может, и своя новая вырастет за все за мои труды. Соловецкие будто чудотворцы все могут... Помолебствуют с усердием, и пойду я на живой ноге...

6. ДЕЛО ПЛОХО!

– Плохо! – сказал Реджер Риплей. – Плохо, Лофтус. Ваших шведов побили. Ставлю десять против одного, что это именно так!
Лофтус заломил руки, воскликнул с тоской:
– Я не вижу причин радоваться, сэр! Я не понимаю, почему вы так радужно настроены. И меня, и вас, и гере Лебаниуса, и гере Звенбрега ждет веревка...
Венецианец застонал, тихий Звенбрег стал вдруг отпираться: по его словам выходило так, что он решительно ни в чем не виноват, все происшедшее с ним – глупое недоразумение, русский царь, как только увидит Звенбрега, так сразу же его отпустит...
– Но вы забываете, что я во всем покаялся! – сказал своим гнусавым голосом Лофтус. – Моя жизнь сохранена только потому, что я был искренен с русским капитан-командором...
Над крышей избы, служившей иноземцам тюрьмою, с визгом пролетело ядро и ударилось рядом. Кружка, стоявшая на столе, упала и разбилась. Тотчас же ударило второе ядро.
– Вот вам и побили! – сказал Лофтус. – Мы здесь ни о чем не можем судить. Флот пришел – этого для меня достаточно. Флот его величества короля здесь.
Реджер Риплей захохотал:
– Где здесь? На дне? Черт бы подрал ваше величество! Сколько раз я говорил тому шведскому резиденту, который тут находился до вас, что воевать с московитами глупо, а надо с ними торговать, как торгует Англия.
– Вы говорили! – крикнул Лофтус. – Вы говорили! А деньги вы все-таки получили от нас, сэр! И недурные деньги. Что же касается до вашей Англии...
Пушечный мастер погрозил Лофтусу пальцем:
– Не задевайте мою честь, Лофтус, я этого не люблю!
– О, гордый бритт! – воскликнул Лофтус. – Гордый, оскорбленный бритт! Если бы не ваша Англия...
Не поднимаясь с лавки, Риплей ударил Лофтуса носком башмака в бедро. Швед отпрянул к стене, белый от бешенства, ища хоть что-нибудь похожее на оружие. Венецианец с мольбою в голосе просил:
– Господа, я прошу вас, я заклинаю вас именем всего для вас святого. Быть может, это последние наши часы...
Риплей пил воду, ворчал:
– Гнусная гадина! Деньги! Погоди, я еще швырну в твою поганую морду деньги! Он смеет меня попрекать деньгами! Мало я делал из-за этих денег? Ваш Карл должен бы меня осыпать золотом за то, что я делал для него в этой стране, а мне платили пустяки. Деньги!
В избе запахло дымом, Звенбрег потянул воздух волосатыми ноздрями:
– Где-то горит! И сильно горит...
– У них в крепости много пожаров! – объяснил Лофтус. – Я слышу, как бегают и кричат...
Реджер Риплей ответил со злорадством:
– Сколько бы у них ни было пожаров – шведам в Архангельске не бывать! Архангельск останется для нас, и мы его получим...
Он оторвал кусочек бумаги, зажег о пламя свечи, раскурил трубку.
– Сейчас ночь или день? – спросил Лофтус.
В избе, в которой содержались иноземцы, Иевлев накануне сражения приказал зашить окно досками.
Риплей отвернулся. У него были часы, но разговаривать с Лофтусом он не желал. Его разбирала злоба: русские разгромили шведов, царь Петр, конечно, будет очень доволен, всех участвовавших в сражении наградят. Ну, если не всех, то многих. Его, пушечного мастера, во всяком случае наградили бы. Царь Петр дорожит такими иноземцами. И кто знает, как сложилась бы жизнь мастера Реджера Риплея, не соблазнись он шведскими деньгами, а служи только английской короне...
Пыхтя трубкой, пушечный мастер сердился: вот Лефорт, женевец, дебошан и более ничего, даже ремесла толком не знает, а в какие персоны выскочил. Быть бы Лефорту первым министром, не умри он так рано. Умный человек! Ничего не скажешь, – понял, кому надо служить. А он, Риплей? Чем кончится вся эта глупая история? Неужели повесят? Ежели у них попался – будет худо! После Нарвы они стали сердитыми, московиты, и не слишком жалуют иноземцев...
– Действительно, пахнет дымом! – сказал венецианец. – У меня слезятся глаза...
Риплей пыхтел трубкой. Ему хотелось пива. Если бы он сейчас был на валу, несомненно, русский слуга подавал бы ему пиво. Он бы пил пиво и командовал стрельбой. А потом царь Петр поцеловал бы его и произвел в главные пушечные мастера. Главный пушечный мастер – это гораздо больше, чем генерал. Генералы выучиваются своему делу, а пушечные мастера – родятся. Он бы построил себе дом в Москве, посадил бы цветы, выкопал бы пруд и выписал свою Дженни. Как бы она удивилась, увидев такое великолепие. А через несколько лет обессилевшую в войне со шведами Россию завоевала бы Англия. Рано или поздно, Англия все завоюет, и глупых шведов тоже. Так говорят в Лондоне...
– Слушайте, мы горим! – сказал Лофтус.
Риплей сердито сплюнул. Он не любил, когда ему мешали мечтать.
– Мы горим! – громче сказал Лофтус.
Венецианец вскочил со своего места. Звенбрег, прижимая руки к груди, метался по избе, вскрикивал:
– Эти варвары хотят сжечь нас живьем! Да, да!..
Дыму было уже столько, что пламя свечи едва мерцало. Риплей забарабанил сапогом в дверь, караульный не откликнулся. Тогда Лебаниус схватил скамью и, размахнувшись, стал бить ею в рассохшиеся доски с такой силой, что одна из них сразу отскочила...
– Эй! Зольдат! – крикнул в дыру венецианец.
Караульщик, обычно стоявший в сенях, не отзывался. Едкий дым все полз и полз, и теперь слышен был даже треск близкого пламени.
– Зольдат! – крикнул венецианец, надрываясь.
Риплей выхватил из рук Лебаниуса скамью и, кашляя от копоти и дыма, ударил еще несколько раз. Отскочила вторая доска, потом третья. В углу, где стоял колченогий стол, уже горела пакля, желтые язычки пламени бегали между бревнами.
Задыхаясь, Риплей все бил и бил скамьей, пока не вылетели все дверные доски. Но для того, чтобы спастись, надо было сломать еще одну дверь – наружную, с решеткой, обитую железом. Они опять стали бить скамьей, но дверь не поддавалась, а изба уже горела жарким огнем. Одежда на Лофтусе начала тлеть, венецианец потерял сознание, свалился на пол под ноги другим. Еще немного, и они бы сгорели все, но кто-то стал ломать дверь снаружи. Лофтус, визжа от боли – языки пламени уже хлестали его по спине, – встал на четвереньки. Риплей тоже начал опускаться на пол, когда дверь наконец распахнулась и какие-то женщины выволокли иноземцев на крепостной двор. Здесь, неподалеку от избы, лежал насмерть сраженный ядром караульщик, его разбитая алебарда валялась рядом. Женщины, жалея обожженных, принесли воды, позвали какого-то капрала; капрал побежал под свистящими ядрами – искать Иевлева. Сильвестра Петровича он не смог найти, но нашел инженера Резена, который, ничего толком не поняв из сбивчивых объяснений капрала, все-таки пришел с ним, чтобы разобраться в происшествии. Венецианец Лебаниус уже умер – задохнулся от дыма, Лофтус тоже был очень плох, судорожно зевал и стонал; один англичанин Риплей, бодро улыбнувшись, сказал, что хотел бы выпить немного русской водки, и тогда все будет хорошо. Инженер приказал принести водки, но его тут же позвали, и он побежал на валы к своим пушкам. Риплей выпил водки, сказал молодой крепенькой поморке:
– Русский женка – доприй женка!
Поморка засмеялась, показывая мелкие ровные зубки. Риплей подумал: «Дженни можно не выписыватъ, Дженни костлявая, можно жениться на русской женщине!» И еще выпил водки.
Лофтус застонал, Риплей ткнул его кулаком под бок, сказал по-английски, с веселой, открытой улыбкой, чтобы русские женщины ничего дурного не подумали:
– Вы, черт вас подери, возьмите себя в руки. Наша жизнь зависит от нас...
Звенбрег тоже открыл глаза, стал слушать. Расплываясь в улыбке, Риплей продолжал:
– Впоследствии мы скажем, что они сожгли венецианца и хотели сжечь нас, но сейчас наше место на валу, где палят пушки. Понимаете? Обожженные, несправедливо оскорбленные, мы, как герои, будем стрелять по шведам. Соберитесь с силами и идите за мной!
Лофтус застонал, спросил:
– Стрелять в шведов?
– Когда дело идет о жизни и смерти, такие, как вы, готовы выстрелить в родного отца! – с той же открытой улыбкой сказал Риплей. – Поднимайтесь, а то мы опоздаем!
Он первым поднялся на крепостной вал и опытным глазом старого наемника сразу оценил положение шведов: они проиграли битву, хотя еще и продолжали сражаться. На флагманском судне действовало всего несколько пушек, но команда с него уходила – корабль горел. На фрегате палили пушки батарейной палубы.
На втором фрегате палили все пушки, но куда он годился, этот фрегат, если две яхты и третий фрегат уже готовились к тому, чтобы покинуть Двину и уйти, воспользовавшись благоприятным ветром? Последние три судна еще отстреливались, но только для того, чтобы иметь возможность уйти. Им тоже приходилось туго: ядра батареи с Маркова острова настигали их. Кроме того, Сильвестр Петрович приказал пушкарям спуститься с пушками ниже вдоль Двины и ударить по убегающему фрегату так, чтобы он потерял управление и остановил яхты...
Здесь, на валу, у русских тоже было немало потерь, однако тут властвовал порядок, и по лицам простых пушкарей было видно: они выигрывают сражение и знают, что победят. Порядок был во всем: и в том, как споро и быстро подавались наверх ядра, и в том, как носили порох, и в том, как слушались Резена, Федосея Кузнеца и других начальных людей. И лица русских выражали суровое спокойствие, так свойственное этому народу в минуты большого труда.
Риплей прошелся по главному выносному валу, сунул в рот трубку, засучил рукава обгорелого кафтана и сам, сильными, белыми, поросшими рыжим пухом руками, крякнув, развернул пушку «Волк», которую еще недавно чинил на Пушечном дворе. Пушка была исправная, и как только Риплей ее развернул, к нему подбежал русский парень – подручный убитого пушкаря.
– Ох, и добрая пушка, – ласковым, юным еще голосом заговорил подручный, – ох, и палит! Только пушкаря нашего – Филиппа Филимоныча – зашибло, а мне одному не управиться, не приучен я, как нацеливать; пальнул два раза, да мимо, теперь боюсь...
Риплей кивнул головой, велел банить ствол. Подручный обеими руками поднял банник, потом подал картуз с порохом, потом ядро. Риплей, поджав губы, сердясь на шведов, что проиграли сражение, сердясь на себя, что не угадал, кому служить, щуря глаза, навел пушку чуть пониже шканцев, выждал, покуда затихнет пальба, в тишине, громко, чтобы все на него посмотрели, крикнул сам себе команду: огонь! – и вжал фитиль в затравку. Пушка ахнула, ядро с визгом рванулось над Двиной, пробило обшивку корабля, оттуда сразу же выкинулось пламя.
Русские пушкари посмотрели на иноземца, – хорошо ударил, может стрелять. Подручный уже обливал ствол пахучим уксусом, готовил второй заряд. Риплей пошел по валу, крепко держа трубку в зубах, выправлял пушки русским пушкарям, хлопал московитов по плечам, говорил сипло:
– Русский пушкарь, доприй пушкарь! Ошень доприй!
Лофтуса и Звенбрега он поставил к другой каронаде, сказал угрожающим голосом, по-английски:
– Целиться буду я! А вы будете палить возможно чаще! Пусть все видят нас! Все!
– Шведский флаг! – воскликнул Лофтус. – Золотой крест Швеции... Вы не смеете стрелять по этому флагу!
Риплей больно толкнул Лофтуса в плечо, показал глазами направо: оттуда шел, опираясь на трость, бледный от потери крови и усталости капитан-командор Иевлев. Словно не замечая его, англичанин проверил заряд, повернул в цапфах ствол, вдавил фитиль. Пушка опять ударила, ядро влетело в открытый порт средней палубы...
– Польшой викторий! – сказал он по-русски Иевлеву так громко, чтобы слышали все вокруг. – Колоссальный викторий! Шерт фосьми, проклятый швед!
И, захохотав, добавил:
– Ай-ай-ай, сэр! Ми чуть все не скорель в изба. Отин наш иностранец – смерть. Умереть. Он получился жаркое, та, так...
Сильвестр Петрович широко открыл глаза, не понимая. Риплей снова наклонился к пушке:
– Не сейчас, сэр! Сейчас надо воевать! Сейчас надо покончить с этот швед!


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


И мы оставляем тебя одного
С твоею бессмертною славой...

Козлов

Русского солдата мало убить, его надо еще и повалить.
Фридрих Второй

1. РЕБЯТИШКИ

Как только шведы начали бомбардирование крепости, Маша повела детей в погреб. Вначале тут сидели только иевлевские девочки да Ванятка Рябов, потом Мария Никитишна стала сгонять сюда и других ребятишек, рассудив, что здесь им будет куда безопаснее, нежели на плацу, где они радостно дивились на шведские раскаленные, прыгающие по булыжникам ядра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81