Рост 180 см, вес 73 кг, голова обрита наголо. Глаза маленькие, карие, лицо круглое. Нос прямой, приплюснутый. Рот большой. Губы пухлые, ярко-красные, блестящие, словно накрашенные. Кожа белая, слишком тонкая и нежная для мужчины. Под подбородком розовая сыпь, раздражение от бритья. Никаких особых примет, которые помогли бы установить личность.
— Считайте, что перед вами труп. Личность без документов, без имени, без памяти, всё равно что труп, верно? Вам придётся заняться реанимацией, Ольга Юрьевна. Не совсем ваш профиль, но что же делать?
Прошла вечность, прежде чем дежурная сестра вернулась к телефону.
— Я ж говорю, спит он, Карусельщик хренов. И вам спокойной ночи.
* * *
Вчера утром сторож в Парке культуры обнаружил в кабинке колеса обозрения человека. Кабинка зависла в самой верхней точке. Электричество выключили. Человека забыли. Он просидел там всю ночь. Утром, когда включили колесо и спустили кабинку с несчастным на землю, он отказался вылезать. На вопросы не отвечал. Вцепился руками в ледяные железные поручни и бессмысленно смотрел перед собой.
Врач «скорой» поставил предварительный диагноз: психогенный ступор. Плюс, конечно, переохлаждение. Одет он был слишком легко для апрельских заморозков. Футболка, фланелевая рубашка, джинсовая куртка на тонкой подкладке. В карманах не нашли ничего, кроме двухсот рублей с мелочью, полупустой пачки сигарет «Мальборо-лайт» и дешёвой одноразовой зажигалки. В отделении ему сразу дали прозвище Карусельщик, надо ведь как-то называть человека.
Заговорил он сегодня вечером, в кабинете доктора Филипповой. Это произошло спокойно и естественно. Знакомясь с новым больным, Ольга Юрьевна представилась, и услышала в ответ: «Здравствуйте. Очень приятно».
* * *
Борис Александрович Родецкий открыл глаза и увидел, как шевелится чёрный кустарник, подсвеченный огнями редких машин. Косая тень ограды штриховала аллею, исчезала, опять возникала, вместе с рёвом мотора и сполохами фар. В сквере было пусто и холодно. Он сидел на ледяной скамейке и так продрог, что стучали зубы. У него не было сил подняться, дойти до дома. Он боялся, что упадёт по дороге. Лучше сидеть на скамейке, чем лежать на ледяном асфальте, ночью, в центре Москвы. Примут за пьяного или наркомана, никто не поможет подняться.
— Боренька, вставай, иди домой, ты простудишься!
Голос жены прошелестел чуть слышно и исчез, слился с порывом ледяного ветра. Ветер гнал по аллее прозрачный кусок целлофана.
Рядом играла музыка, звук то нарастал, то стихал, будто кто-то крутил регулятор громкости. За сквером, через дорогу, переливалось разноцветными огнями казино. Борис Александрович не видел, но знал, что там, на фасаде, жонглирует колодой карт клоун в колпаке. Нос у клоуна — большая красная лампочка, зубы — маленькие белые лампочки. Глаза — зелёные лампочки.
Казино открыли три года назад, в доме, где раньше был комбинат бытового обслуживания. На первом этаже прачечная и химчистка, на втором — ателье, художественная штопка и художественная фотография.
Однажды вечером клоун-картёжник вспыхнул на отремонтированном фасаде. Борис Александрович возвращался из клиники, где умирала его жена. Он остановил машину у светофора на перекрёстке, как раз напротив здания бывшего комбината, ещё тёмного, но уже готового в ближайшие дни принять первых игроков. Клоун возник из темноты и повис в воздухе, под полукруглой светящейся надписью «Казино». Он перекидывал карты, подмигивал и смеялся.
В тот вечер Борис Александрович впервые осознал, что чуда не будет. Надя уходит. Даже мысленно не мог он произнести «умирает». В нём, пожилом разумном человеке, набухала детская обида, словно жена нарочно все это устроила. Уходит первая, оставляет его одного. Как он без неё? Никак! Он сидел за рулём своего «Жигуленка» и плакал. Электрический клоун смотрел на него и смеялся.
Прошло три года. Как-то он всё-таки жил, один, без Нади, и, в общем, привык. Знал, что скоро они встретятся. Смерти Борис Александрович больше не боялся. Умереть для него значило всего лишь уйти к Наде.
Но вот, оказывается, есть вещи страшнее смерти. Тоска, стыд. То, с чем нельзя уходить. Душа не сумеет отлететь, её прижмёт к земле тяжкий груз, её начнёт мотать над городским асфальтом, как бешеную мутную позёмку.
Электрический клоун опять смеялся над Борисом Александровичем. Повернувшись лицом к ночному проспекту, он перекидывал карты. Отсюда его не было видно, только разноцветные отблески кроили ночной воздух. Клоун знал, что рядом, в сквере, сидит на лавочке одинокий старый дурак, заслуженный учитель России Родецкий Борис Александрович, сидит, мёрзнет, мучается сердечной болью и сгорает от стыда, хотя сам не знает, в чём виноват. Боится идти домой, в свою пустую квартиру. Потеха! Столько лет прожил, стольких учеников выучил, а сам ничему так и не научился. Теперь вот по уши в дерьме.
— Ты забыл, что нет ни одного доброго дела, которое осталось бы безнаказанным?
Губам стало щекотно. Борис Александрович говорил с самим собой. Он зажмурился, закрыл лицо руками, подышал на ледяные ладони. Если он просидит здесь ещё несколько минут, уже никогда не сумеет подняться. Он умрёт. Не уйдёт к Наде, а именно умрёт. Сдохнет, как несчастный бомж, как брошенная собака.
— Нет, Боренька! — Это опять был голос жены. — Не так, не здесь и не сейчас! Ещё не время.
Наверное, Надя видела его и пыталась помочь. Музыка замолчала. Машины куда-то исчезли. Несколько секунд странной тишины, наполненной шорохами, вздохами, шёпотом голых веток. Борис Александрович теперь был не один в сквере. Кто-то шёл по аллее. Мягкие тяжёлые шаги приближались. Старого учителя колотила дрожь, страх и озноб, все вместе. Он боялся повернуть голову, посмотреть, кто идёт. Он даже глаза закрыл, сам не понимая, чего именно испугался. И вдруг рядом прозвучал голос:
— Вам плохо, молодой человек?
Над ним стояла женщина, его ровесница. Вязаная шапка, куртка, джинсы, большая хозяйственная сумка на плече. Борис Александрович слабо махнул рукой, отгоняя призрак, вовсе не похожий на его Надю. Крупная, широкоплечая женщина, с круглым лицом, с белыми кудряшками из-под шапки. На ногах кроссовки. Надя была невысокая, худая. Куртку, джинсы, кроссовки могла надеть только на дачу, в городе ходила в элегантном пальто, в шляпке и обязательно на каблуках.
— Вы меня слышите? — Женщина тронула его за плечо. Она была живая, настоящая. От неё веяло теплом и силой.
— Нитроглицерину не найдётся у вас? — спросил он, едва шевеля ссохшимися губами. Получилось нечётко, что-то вроде «нигилину», но она поняла.
— Сердце, да? Сейчас, сейчас. Есть. Я всегда с собой ношу, на всякий случай. Может, «скорую» вызвать? У меня мобильный.
— Не надо. Спасибо. — Он положил в рот две таблетки и даже не почувствовал приторной горечи. Боль в сердце приглушила все прочие чувства. Так страшно оно ещё никогда не болело.
— Далеко живёте? Вас проводить?
— Нет. Спасибо. Идите домой. Поздно уже. Холодно.
Говорил он с трудом, сквозь тяжёлую одышку. Женщина никуда не ушла, присела рядом на скамейку.
— Случилось что-нибудь?
У неё был такой тёплый, мягкий голос, такие живые сострадательные глаза, что Борису Александровичу вдруг захотелось рассказать ей все, от начала до конца. Больше не с кем было поделиться. Сил нет терпеть и молчать, держать все внутри. Но она не поймёт. Так объяснить, чтобы поняла, он не сумеет. И в итоге вместо сочувствия будет страх, брезгливость. Она шарахнется от него, как от зачумлённого. Включатся древние инстинкты. «Чур меня, чур!»
— Сердце прихватило, но сейчас уже легче. Спасибо. Все в порядке.
— То-то я вижу. Люди, у которых все в порядке, в такую поздноту, в такую холодину не сидят на лавочке в сквере.
Да, это она верно заметила.
— Я просто так присел. Вышел прогуляться перед сном, и прихватило сердце. Вы идите, вас, наверное, дома ждут.
— Подождут. Я вас не оставлю. А вдруг воры, грабители? Вон, вы одеты хорошо. Оберут до нитки, спасибо, если не зарежут. У нас сосед по даче, Никитич, как-то в прошлом году с дочкой поругался, вышел поздно вечером, подышать. И плохо стало, от переживаний. Сел на лавочку, сидел, сидел. Подошли двое, бумажник вытащили, а там все — паспорт, пенсионная книжка, денег триста рублей. Ну вставайте, держитесь за меня. Если вышли погулять перед сном, значит, живёте недалеко. Я вас до дома провожу.
Она помогла ему подняться. Он объяснил, где живёт. Идти было правда недалеко. Минут десять медленным шагом. Женщина по дороге рассказывала о своих двух сыновьях, невестках, внуках, о муже, который к старости, дурак несчастный, стал слишком часто выпивать. Борис Александрович молча слушал.
«Ну вот, есть ещё что-то нормальное, живое, — думал он, едва переставляя ноги и пытаясь справиться с одышкой, — она помогает мне бескорыстно, по доброте душевной. Хороших людей много. Только кажется, будто весь мир озверел. Стоит столкнуться с настоящим злом, и сразу кажется — ничего нет, кроме него. Зло наглое, лезет в глаза, затмевает собой свет. Может, всё-таки рассказать, поделиться с ней? Вдруг станет легче?»
Впрочем, он понимал: никому, никогда он не расскажет, что с ним произошло, почему он оказался поздно вечером на лавочке в пустом холодном сквере, из-за чего так сильно заболело сердце. Даже с Надей, если бы она была жива, он вряд ли решился бы поделиться этой тайной. А ей он рассказывал все.
— Дома есть кто-нибудь? — спросила женщина, когда дошли до его подъезда.
— Да, конечно, — соврал он, — спасибо вам.
— На здоровье. — Она кивнула, улыбнулась.
В тишине двора отчётливо зазвучали переливы колокольчика. Женщина охнула, достала из сумки телефон.
— Иду уже, иду, не кричи! Ты что, маленький? Сам разогреть не можешь? Все там есть в холодильнике, возьми сковородку, поставь на плиту.
Она ещё раз кивнула Борису Александровичу и быстро пошла прочь, продолжая разговаривать по телефону. Ему стало жаль, что он не спросил, как её зовут.
Глава вторая
Свидетель Краснощёков Олег Сергеевич, 1975 года рождения, был удивительно спокоен. Даже не верилось, что именно ему полчаса назад пришлось наткнуться в лесу на труп. Он не просто увидел, он упал, поскользнувшись в темноте. Сначала почувствовал под руками холодное, скользкое и только потом, посветив зажигалкой, разглядел, что это мёртвая девочка.
Когда он давал показания, у него лишь слегка дрожали руки, он курил без конца, закуривал от окурка новую сигарету.
— Я остановился, чтобы отлить. Короче, вылез, ну и Кузя за мной. Он у меня вообще-то пёс послушный, спокойный, а тут как с ума сошёл. Рванул к лесу и лает, воет. Я зову, он не идёт. Слышу, заливается где-то совсем близко. Хорошо, у меня фонарик есть в машине. Короче, я пошёл за Кузей, а грязно ещё, блин, прошлогодний снег, слякоть. Я поскользнулся и упал прямо на неё, представляете! Даже не понимаю, как у меня разрыв сердца не случился. А Кузя мой, дурья башка, главное дело, её вообще не унюхал. На ворону лаял. Охотник, блин!
Он говорил тихо, медленно. Подружка его, наоборот, билась в истерике. Они возвращались из гостей, с подмосковной дачи. У них было отличное настроение. В машине играла музыка. И вот, приспичило остановиться.
Девушку трясло. Когда приехала группа, она кричала, рыдала, потом сидела в фургоне «скорой» и тихо, монотонно повторяла:
— Ой, мамочки, ой, мамочки!
Ей дали успокоительное.
Что касается Кузи, он как будто пытался осмыслить происшедшее. Стоял рядом с хозяином, понурый, задумчивый, только иногда вздыхал и помахивал хвостом. У следователя Соловьёва был точно такой же пёс, тёмно-шоколадный американский водяной спаниель Ганя. Гладкая морда, длинные лохматые уши. Завитки шерсти похожи на дикую причёску «дреды», когда волосы пропитывают каким-то липким раствором и скатывают в косицы-шнурки. Именно такие косицы разметались по ледяной прошлогодней траве вокруг головы убитой девочки.
— Нет, я ничего не трогал, конечно, сразу позвонил «02». Но я на неё свалился в темноте. Не знаю, может, какие-то следы испортил. — Свидетель закурил очередную сигарету. — Блин, она же совсем кроха, ребёнок, лет двенадцать, не больше! Она мне теперь будет сниться всю жизнь.
Соловьёв машинально поглаживал тёплую собачью голову, и от этого становилось немного легче.
За семнадцать лет работы старшему следователю ГУВД Дмитрию Владимировичу Соловьёву всего четыре раза приходилось выезжать на детские трупы. Это был пятый. Место происшествия — опушка леса, примыкающая к Пятницкому шоссе, в двадцати километрах от МКАД. Убитая — девочка двенадцати-четырнадцати лет. Рост около ста пятидесяти пяти сантиметров, вес примерно сорок килограмм. Волосы тёмные, длинные. Тело обнажено. Одежда — джинсы, сапожки, свитер, куртка, — все раскидано вокруг, в радиусе двух метров. Предположительная причина смерти — механическая асфиксия, удушение руками. При первоначальном осмотре, кроме следов удушения на шее, никаких иных видимых повреждений не обнаружено.
— Но, знаете, поза у неё была какая-то другая. Кажется, она сидела, прислонившись к стволу. Упала, когда я на неё налетел. Не понимаю, как у меня сердце не лопнуло. Под руками что-то ледяное, скользкое и — представляете — подвижное. В первый момент мне даже показалось, что она живая. Запах странный, сладкий. Конфеты или жвачка, что-то в этом роде. — Парень сморщился и посмотрел на свои ладони.
— Масло, — подсказала его подруга. — Косметическое масло. У тебя до сих пор руки пахнут, и на свитере жирные пятна.
Девушка подошла незаметно и встала рядом. Она почти успокоилась, только дрожала от холода.
— Почему вы так думаете? — спросил Соловьёв.
— Тут думать нечего. — Девушка закурила. — Это очевидно. Маньяк, он и есть маньяк. Они всегда сочиняют что-нибудь оригинальное. Для них убийство это перформанс. Творческий акт. Произведение искусства, блин. А что, у вас есть другие версии?
Соловьёв молча пожал плечами, перепрыгнул канаву, поднырнул под ленту ограждения. Свидетели остались стоять на обочине.
— Вот хрен они его поймают. Кстати, сейчас полнолуние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11