Он сидел до тех пор, пока не подошла к нему незнакомая пожилая женщина и не отвела домой. Жалко, что он не спросил, как её зовут.
Глава шестая
— Николай Николаевич, вам жена звонила трижды, потом из банка, по поводу рекламы. У них какие-то претензии к рекламному отделу. И ещё звонили от Лаврентьева, уточняли, будет ли сегодня встреча. Я все подтвердила. Они появятся здесь через пятнадцать минут. — Секретарша улыбнулась, помахала накрашенными ресницами. — Чаю хотите?
— Нет, Настя, спасибо, не хочу. Больше никто не звонил?
— Вроде нет, — она нахмурилась, тронула страницу настольного ежедневника, — точно, больше никто. Я всех записываю. Ждёте какого-то конкретного звонка?
Он не ответил, неопределённо махнул рукой и скрылся за двойными дверьми своего кабинета. Здесь он чувствовал себя лучше, чем дома. Не надо было напрягаться, играть роль любящего верного мужа. Здесь всё было, как ему хотелось. Увлажнённый озонированный воздух. Полный набор отличной офисной мебели. Огромный стол тёмного дерева, буквой «т». Кресла, обитые натуральной кожей цвета горького шоколада. Уголок для отдыха и неофициальных бесед, отгороженный стеной вьющихся растений. Там диван, кресла, круглый журнальный столик. Чистота, строгость, ничего лишнего.
Николай Николаевич снял куртку, повесил в шкаф на плечики. Машинально пригладил короткие седые волосы перед зеркалом, провёл пальцами по колючей щеке. Щетина росла у него быстро, бриться приходилось два раза в сутки. Тяжёлое заросшее лицо в зеркале не понравилось ему. Мешочки под глазами, мрачный затравленный взгляд.
Он не завтракал сегодня. Поднялся в семь утра, быстро принял душ, оделся, не стал вызывать шофёра, сказал жене, что позавтракает в конторе, сел в машину, часа полтора кружил по городу, пытаясь обмануть себя. Включал радио, слушал финансовые новости, даже делал какие-то выводы и строил прогнозы по старой профессиональной привычке. Но ничего не помогало. Его магнитом тянуло в тихий переулок в районе Сокольников, к панельной девятиэтажке.
Ему не следовало там появляться. Это было опасно, глупо, нелогично. Стоя в небольшой пробке на Комсомольском проспекте, он подумал, что сейчас доедет до поворота, развернётся к центру, по дороге остановится у какого-нибудь тихого дорогого кафе, вкусно позавтракает и потом отправится в свой офис. Он был уверен, что поступит именно так, но поступил наоборот. Когда пробка рассосалась, он двинулся дальше, миновал Красносельскую и опомнился в том самом переулке.
«Всё кончено, — бормотал он, едва шевеля пересохшими губами. — Я свободен. Я здоров. Это ведь была болезнь, верно? Два года опасного помешательства. Два года патологической любви, дикого риска, шпионской конспирации, невозможного счастья. Женя, Женечка, жизнь моя, смерть моя, маленькая циничная дрянь».
Без малого три часа он просидел в машине, за тёмными стёклами, напротив девятиэтажки, наблюдая за подъездом. Курил натощак, сглатывал слезы, сморкался, слушал стук своего сердца и голодное урчание в животе. Не отрываясь, смотрел на подъезд. Грязный панельный дом, железная дверь в разводах граффити, сломанный домофон, даже воздух в переулке — всё было связано с ней, пропитано её дыханием, озвучено эхом её голоса, лёгким быстрым стуком её шагов.
К дому подъехал милицейский «микрик», припарковался возле казённой чёрной «Волги». Из «микрика» вышли трое в штатском и скрылись в подъезде.
«Там около сорока квартир, — сказал он себе, — мало ли к кому приехала милиция?»
Позвонила жена, он растерялся, испугался, как будто она могла догадаться о чём-то по его голосу. Впрочем, звонок отрезвил его, словно ушат ледяной воды вылили на разгорячённую голову. Он отправился в контору.
Представители пресс-службы политика Лаврентьева, главы думской фракции «Отчизна», явились на пять минут раньше. Николай Николаевич не успел привести себя в порядок, хотя бы изменить выражение лица, и первый вопрос, который ему задали, был о здоровье. Не заболел ли? Сейчас в Москве опять эпидемия гриппа.
Их было двое. Маленький лысый мужчина с усами и высокая худая женщина, похожая на постаревшую манекенщицу. Именно она участливо спросила о его самочувствии и несколько дольше, чем следовало, задержала его руку в своей, когда здоровалась. Он всегда нравился таким женщинам, к этому же типу относилась его жена.
Политик Лаврентьев Василий Сергеевич готовился к выборам.
Бывший дипломат, ныне председатель правления ЗАО «Медиа-Прим» Зацепа Николай Николаевич лично вёл переговоры по таким крупным заказам. Предвыборная кампания не могла обойтись без косвенной рекламы в глянцевых журналах с миллионными тиражами. Интервью, развороты с цветными семейными фотографиями, откровенные разговоры о любви, дружбе, кулинарных пристрастиях. Политик и дети. Политик и старики. Политик в лесу, на природе, в заводском цеху, в коровнике среди доярок.
— Знаете, наши конкуренты напечатали серию безобразного наглого вранья, организовали полнейший беспредел. Василия Сергеевича обвиняют чёрт знает в чём, от миллионных взяток до совращения малолетних.
— Даже так? — Зацепа оживился, оскалился, дёрнул головой. — Совращение малолетних? Очень интересно. А на каком основании? Неужели есть доказательства? То есть я хотел сказать, они сумели сфальсифицировать…
— Если бы! — Гостья вздохнула и выразительно закатила глаза. — Если бы они попробовали, у нас была бы возможность подать в суд. Но в том-то и дело, что они используют старые гнусные технологии распускания туманных слухов. Понимаете, они намекают, только намекают, и наши юристы разводят руками. Намёки и слухи — не повод для судебного иска.
Женщину звали Маша. Николай Николаевич вдруг понял, что перед ним знаменитая Маня Боеголовка, действительно бывшая манекенщица, ныне профессиональная пиарщица, боевая подруга многих демократических политиков. До Лаврентьева она работала с Кузнецовым, ещё раньше с Кудряшом. А когда-то, лет пятнадцать назад, была любовницей олигарха Шварца.
— Мы должны дать ответный залп, очень точный, продуманный. — Маня говорила и крутила бриллиантовое кольцо на среднем пальце, поправляла волосы, трепетала ресницами, смотрела на губы Зацепы и едва заметно облизывалась.
«Хоть бы раз моя девочка проявила ко мне такой откровенный женский интерес, — думал он, — моё солнышко облизывалось только на мороженое и на крупные купюры евро. Моя маленькая обожаемая дрянь уже в свои тринадцать была хитрей и хладнокровней этой многоопытной пожилой красотки Мани. Поколение Next. Никаких комплексов. Никаких нравственных ограничений. Грубый бесстыдный расчёт, адский, невообразимый цинизм. Любопытно поглядеть хоть одним глазком, как господин Лаврентьев потихоньку балуется с маленькими, на все готовыми девочками. Или он предпочитает мальчиков? Миллионные взятки — чистая правда, на этом его не ловят потому, что те, кто хотел бы поймать, тоже берут взятки. Что касается совращения малолетних, тут вообще труба. В России за это никогда не сажали и ещё лет сто не посадят ни одного серьёзного чиновника. В Европе, в Америке постоянно идут судебные процессы. На педофилии ловят членов парламента, министров, генералов, епископов. У нас — тишина. Иногда схватят какого-нибудь мелкого извращенца, полубомжа, покажут по телевизору в криминальных новостях, посадят, потом сразу отпустят. А солидных людей у нас за это не сажают. Ни-ни. Впрочем, кроме тюрьмы есть много разных других неприятностей».
Переговоры шли своим чередом. Секретарша принесла кофе. Усатый молчал, по команде Мани доставал из кейса какие-то бумаги, показывал Зацепе. Маня прозрачно намекала на «чёрный пиар», предлагала неприлично маленькие суммы и призывала торговаться.
Издалека, как будто с другой планеты, долетела тихая мелодия из «Времён года» Вивальди. Звонил один из мобильных Николая Николаевича. Трубку он оставил в кармане куртки. Пришлось извиниться, встать, открыть шкаф.
— Мы его потеряли, — сообщил хриплый женский голос.
— Где? — Зацепа покосился на Маню, которая очень внимательно прислушивалась и наблюдала за ним.
— В Парке культуры.
«Парк культуры… Надо же, какое странное, совершенно мистическое совпадение», — подумал Зацепа и рассеянно произнёс:
— Хорошо.
— Да уж, лучше некуда, — женщина в трубке усмехнулась.
— Обсудим позже. У меня люди.
Зацепа отключил телефон, вернулся к столу, сел и впервые одарил своих гостей приятной улыбкой.
— Маня, — сказал он спокойно и ласково, — вы же понимаете, милая моя Манечка, что выполнение вашего заказа стоит значительно дороже.
* * *
Больничный сквер был залит солнцем. Оно появилось внезапно, вынырнуло из мокрой бархатной тучи, ослепительное и холодное. Голые липы и тополя от корней до верхушек, сугробы вдоль обочины главной аллеи, сама аллея — все покрылось прозрачной ледяной глазурью и хрустально сверкало под солнцем. Прежде чем вернуться в свой корпус, доктор Филиппова присела на лавочку, закурила, достала из кармана телефон и набрала номер следователя Соловьёва. Его мобильный был отключён. Домашний и рабочий она не помнила наизусть, а записная книжка лежала в кабинете, в сумке.
«Что это, интересно, ты так нервничаешь? Нельзя смешивать деловые отношения с личными. Мало ли, что там у вас было двадцать лет назад? Вы оба успели повзрослеть, постареть. Да или нет? Вы работали вместе совсем недавно. Пытались вычислить и поймать чудовище, были заняты только этим, но иногда, вечерами, когда случалось остаться вдвоём, оба деревенели, и любая пауза в разговоре могла закончиться чёрт знает чем. Это счастье, что вы оба такие сдержанные, трезвые, разумные. У тебя муж, дети. Стыдно! Речь сейчас вообще не о тебе и не о Диме. Речь о девочке, которую нашли в лесу у шоссе, о неизвестном больном по прозвищу Карусельщик».
Сделав себе строгое внушение, Оля загасила сигарету, побежала к своему корпусу, лавируя между замёрзшими лужами.
Солнце спряталось. И сразу потемнело, пахнуло холодом, колючая крупа полетела в лицо, не дождь, не снег. Кто-то там, на небе, размалывал льдины в гигантской мельнице и нервно сыпал на землю горстями.
Из точки «В» в точку «А» нельзя провести никакой прямой. Они, эти точки, находятся в разных измерениях. Нельзя вернуться к себе, двадцатилетней, и сказать: «Опомнись, что ты делаешь? Ты потом никогда себе этого не простишь».
Сформулируй, чего ты хочешь в данную минуту, и поступай с точностью до наоборот.
В ту далёкую минуту, двадцать лет назад, Оля хотела вернуться к Диме Соловьёву и больше никогда с ним не расставаться. Но она твёрдо знала: ни за что нельзя поступать, как хочется. Человек в своих поступках обязан следовать разуму и долгу, а не сиюминутным порывам.
Ледяная крупа неслась в лицо, ветер трепал полы халата. Навстречу шла медсестра Зинуля, гигантская женщина в пуховом платке на голове и казённой телогрейке поверх голубого медицинского костюма. Сто пятьдесят кило оптимизма. Натуральный свежий румянец, ясные карие глаза. Ветер туго натягивал широкие бязевые штаны на внушительных Зинулиных ногах.
— Ольга Юрьевна, будете раздетая бегать по улице, простудитесь! — Голос у Зинули был высокий, чистый, девичий. По выходным она пела в церковном хоре.
— Ничего, Зинуля, это я закаляюсь.
— Ага! Закаляется она! Вон, синяя вся, бегите уж скорей в корпус и чаю горячего выпейте, там, в шкафчике, печенье вкусное. — Сестра поправила платок и затопала дальше, к воротам.
Оля правда продрогла и потом, уже оказавшись у себя в кабинете, долго не могла согреться. Чаю выпить не успела. Дурацкое было утро. Весь день будет такой, бестолковый, тревожный. Хотелось забиться в угол, побыть одной, опомниться, собраться с мыслями, позвонить наконец Диме. Но, как назло, её ни на минуту не оставляли в покое.
— Ольга Юрьевна, я не понимаю, всё-таки есть надежда, что он поправится?
В её кабинете на диване сидела худая измотанная женщина лет шестидесяти и смотрела на неё так, словно доктор Филиппова могла вытащить из ящика волшебную палочку, помахать ею, и старый больной муж этой женщины станет молодым и здоровым.
— Мы поддерживаем его лекарствами, пытаемся сделать состояние более стабильным, но вылечить вашего мужа нельзя.
— Я могу его забрать домой? — спросила женщина.
— Через неделю, не раньше.
— А что даст эта неделя? Сколько вообще осталось ему недель? Мы прожили вместе сорок лет. Он всегда был таким… — она прикусила губу, очень сильно, так, что кожа побелела, — таким нормальным. И послушайте, он ведь продолжает работать, ведёт переписку, с ним советуются, ему присылают статьи и книги на рецензии. Он большой учёный, с мировым именем. Если бы мы жили в другой стране, он, конечно, лечился бы совсем в других условиях. Вот вы говорите — умирает мозг. Но ведь его интеллект в полном порядке. Он помнит тысячи формул, работает за компьютером, читает и пишет на трёх языках.
— Профессиональные знания и навыки уходят в последнюю очередь, — сказала Оля.
— Ну вот! Значит, он может ещё работать!
— Работать — да. Жить без постоянного надзора, обслуживать себя в быту, выходить на улицу — нет.
— Не понимаю, — женщина зажмурилась и помотала головой, — почему? Он здесь у вас уже десять дней, и никаких улучшений. Он продолжает говорить, что его каждую ночь живого закапывают в землю, что ему надо ампутировать обе ноги, потому что они не слушаются. Он требует, чтобы я вернула государству все его награды, потому что он не заслужил их. Но при этом уже успел прочитать рукопись книги одного из своих аспирантов и написать абсолютно грамотный отзыв, прямо здесь, не имея под рукой ни компьютера, ни справочной литературы. Когда я передала аспиранту этот отзыв, он спросил, почему Всеволод Евгеньевич находится сейчас в психбольнице. Это нонсенс! Всеволод Евгеньевич соображает значительно лучше, чем его молодые коллеги.
— Вы сами привезли его к нам, — напомнила Оля.
— Да. Но только на обследование. Я хотела убедиться, что с ним все в порядке. А вы мне говорите, умирает мозг, и нет надежды.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11