Да и те защитники земли русской, что успели войти в возраст, так же плохо укладывались в «правильный» образ. Низкорослые, наголо бритые, бородатые, в цветастых тюбетейках – в конце двадцатого века в Питере или Москве у них бы проверяли документы через каждые двадцать метров, постоянно отвозили бы в отделение милиции для «уточнения».
Впрочем, теперь для Матяха странной и далекой фантастикой казались застава в горах, питерские улицы и бетонные многоэтажки, школа и курсы программистов. Капитан как в воду глядел – не заниматься Андрею больше драйверами и ассемблерами! Суровой реальностью вырастал шестнадцатый век, в который упекли его тощие долговязые умники из далекого будущего. А про шестнадцатый век программист по образованию, сержант Российской армии Андрей Матях не знал ничего, кроме одного: это было очень давно. И как должны жить здесь люди, о чем разговаривать, чем заниматься, он совершенно не представлял.
Положение тяжелораненого давало много времени для размышления, и Андрей мог во всех деталях прикинуть свою дальнейшую судьбу. Прикладная математика в этом мире вряд ли представляет высокую ценность. Разумеется, его познания и умение производить сложные вычисления на два-три порядка превышают уровень самого великого из современных архитекторов или ученых. Но вот только не изучал Матях законов строительства. А столь популярное в двадцатом веке получение определителей сложных матриц и формулы неопределенной баллистики здесь не имело никакого прикладного значения.
Еще, как бывший сержант, Андрей «на отлично» стрелял из пулемета, автомата и снайперской винтовки, умел организовывать оборону подразделения, вести наступательный бой, проводить спецоперации против опытного и хорошо организованного противника. Но какой смысл в умении класть из СВД три пули из пяти в «десятку» на расстоянии восьмисот метров, если вокруг одни «гладкостволы»? Какой смысл в умении правильно окапываться, когда все бойцы передвигаются и сражаются только на лошадях?
«Знал бы, чем все кончится, на курсы верховой езды записался бы, а не математику зубрил, – мысленно вздохнул Матях. – Остается или вешаться, или учиться жизни опять с самого нуля».
Вешаться в свои двадцать три года он не собирался. Оставалось учиться и приспосабливаться, благо все вокруг пока принимают его за своего. Вот только как бы не засветиться? Не ляпнуть лишнего, не выдать своего «темного» происхождения, незнания здешних реалий?..
– Как чуешь себя, служивый? – поравнялся с телегой зеленоглазый бритый бородач. – Живой?
– Лежать надоело, Илья Федотович, – еще негромко, но вполне внятно ответил Матях, – да ноги не слушаются. И траву поменять хотелось бы, коли до кустиков сбегать не могу.
– Никак знакомы мы, служивый? – удивился боярин. – Откель имя мое знаешь?
– Так не глухой ведь, Илья Федотович, – усмехнулся раненый. – Слышу, как обращаются.
– А-а, то разумно, – кивнул воин. – Самого-то как кличут?
– Андреем.
– В честь апостола, значит, Первозванного. Гордое имя. А из чьего рода будешь?
– Не скажу, – Андрей бессильно уронил голову и пару раз тихонько постонал. – Не помню.
– Как – не помнишь? – изумился боярин. – Имя отчее назвать не способен?
– Ничего не помню, – повторил Матях. – Ни дома, ни родичей. Как попал сюда, не помню. Знаю только, Андреем зовут. Как на телеге очнулся, помню, и все. Откуда в степь попал, как, зачем – ничего вспомнить не могу. Как имя в голове сохранилось, и то непонятно.
– Касьян! – зычно гаркнул боярин, приподнявшись на стременах. – Подь сюда! Слышишь, чего служивый молвит: запамятовал себя совсем. Окромя имени, ничего молвить не способен.
– То бывает, Илья Федотыч, – услышал Андрей знакомый голос своего лекаря откуда-то спереди. – Коли сильно по голове вдарят, палицей там али кистенем, память зачастую отшибает начисто. Женок родных иные бояре не узнают, детей кровных. Опосля привыкают снова али вспоминают спустя время.
– Роду своего не помнить? Срамно это, Касьян.
– А молодцу красному под себя в траву ходить не срамно, боярин? Сеча, она жалости не ведает. Живот уцелел, то и ладно.
– Так ты и звания своего не ведаешь, служивый?– снова повернулся к раненому воин. – Княжич знатный али невольник беглый?
– Не знаю, – попытался пожать плечами Матях, но не получилось.
– Чудно… – усмехнулся в бороду боярин и отъехал в сторону.

* * *

Отряд из пятнадцати опытных нукеров, успевших не раз пройти через кровавые сечи, миновал очередную топкую низинку, поднялся на лысый взгорок и остановился, грозно нависая над богатым кочевьем из семи юрт, окружающих широкий колодец, и трех кибиток, стоящих поодаль.
Полтора десятка бойцов. Большинство в тускло отсвечивающих на солнце кольчугах. На голове у каждого островерхий шлем, отороченный по обычаю дорогим песцовым или собольим мехом. Все придерживали стоящие на стремени длинные легкие копья с кисточкой под самым острием. На крупах коней висели круглые щиты и саадаки40 с луками и сулицами. Такой маленький, но готовый к бою отряд мог разорить стойбище без особого труда: вихрем налететь на мирно разделывающих мясо татар, порубить всех, кто еще не успел схватиться за оружие, наколоть на копья тех, у кого под рукой оказалась сабля, кистень или нож, вырезать стариков и детей, надругаться над девками и удрать, пока воины рода, сторожащие в степи тысячные табуны, бесчисленные отары, огромные стада, не успели прознать про упавшую на родной дом беду и кинуться в погоню. Разумеется, никакой добычи при этом нападающие взять бы не смогли, уж очень тяжелая и неповоротливая это штука – добыча. Но разорить – легко.
Однако для удачного нападения требовалась внезапность – а вооруженные до зубов степняки задумчиво гарцевали на виду кочевья, давая мужчинам время надеть стеганые халаты, приготовить оружие. И это означало, что к стойбищу подъехали мирные гости, а не злобные враги.
Наконец всадники стронулись с места и неспешным шагом направились к колодцу, оставив щиты на крупах лошадей и не расчехляя саадаки. К этому времени женщины успели попрятаться в юрты, забрав с собой детей; глупых баранов мальчишки отогнали от колодца прочь и только обнаженный по пояс пожилой невольник в протертых до дыр штанах продолжал мерно работать ведром, выплескивая холодную искрящуюся воду в выложенные камнями лотки поилок.
Покачиваясь в седлах, нукеры въехали на стойбище, спешились у колодца, составили копья в пирамиду, отпустили коням подпруги, подвели их к воде, всем своим видом доказывая миролюбие. Вода в степи хозяина не имеет, прогнать от колодца гостя, желающего всего лишь напоить скот и попить самому, нельзя.
Последним на землю ступил высокий, статный голубоглазый воин с острым носом, узкими усиками, спускающимися от уголков рта к подбородку, и такой же узкой бородкой, короткой черной чертой обозначенной под тонкими губами. Вместо шлема на татарине была песцовая шапка, на плечах лежал шитый золотом парчовый халат, из-под которого, однако, виднелся чешуйчатый куяк 41. Стремя богатому степняку придержал другой, являющийся его полной противоположностью: кряжистый, с исполосованным шрамами лицом, на котором чудом сохранились карие глаза, расплющенный нос и белые изорванные, а потом сросшиеся кое-как губы. Видимо, этот татарин когда-то побывал в лапах у медведя. А может, в бою вышибли из седла, да нога застряла в стремени, и конь долго тащил по каменистой земле своего хозяина. Воин был одет в кольчугу с коротким рукавом и вплетенными на груди, по османской моде, двумя округлыми медными пластинами с изречениями из Корана, в темные штаны из тонкого мягкого войлока и войлочные же чуни, обшитые снизу кожей.
– Да, мягкая здесь земля, – словно продолжая начатый еще в пути разговор, сказал голубоглазый степняк. – Сочная и влажная, как овечий сыр.
– Хорошая земля, – согласился его изуродованный товарищ. – Правда, здесь трава объедена, но она вырастет быстро. Очень быстро.
– Трава растет всегда. Были бы вода и солнце.
– Хорошо растет трава, милостью Аллаха великого и всемогущего.
– По милости Аллаха правоверный обретет богатство в любом месте…
Они переливали из пустого в порожнее, обменивались ничего не значащими фразами, словно чего-то ожидая, пока к ним не приблизился паренек лет четырнадцати и с поклоном сообщил:
– Бей Низиб рад тому, что по милости Аллаха всемилостивейшего вы оказались вблизи от нашего колодца и почтили нас своим визитом. Он просит не отказываться от его гостеприимства и разделить его трапезу.
– Мы рады тому, что улус достопочтеннейшего Низиба Камалова встретился на нашем пути, – поклонился в ответ статный воин, – и сочтем за честь сесть с ним за один стол.
Юноша посторонился, пропуская гостей вперед, засеменил сбоку, пытаясь удерживаться вежливо позади, но и быть на виду, указывая дорогу. Наконец он с облегчением остановился возле покрытой гнедыми шкурами юрты и откинул полог – на этом его миссия была закончена.
Гости шагнули внутрь, в пахнущий индийскими благовониями полумрак, остановились, давая глазам привыкнуть к темноте.
– Неужели?! Я не верю такой радости! Аллах направил стопы великого Аримхана Исамбета к моему скромному жилищу и даровал нам время для общей молитвы и мудрой беседы!
– Аллах даровал радость мне, дорогой Низиб, увидеть тебя в этих чужих краях и усладить мой слух звуками твоего голоса!
Аримхан раскрыл объятия и заключил в них одетого в парчу толстяка с округлым лицом и короткой, в два пальца, русой бородкой. Главы двух ногайских родов долго удерживали друг друга в крепких объятиях, а когда чувства взаимного уважения были выражены в достаточной мере, хозяин юрты уже довольно спокойно кивнул второму гостю:
– Приветствую тебя, Замлет Расих.
– Да пребудет с тобой милость Аллаха, уважаемый бей, – поклонился ногаец.
– Присаживайтесь, гости дорогие, отдохните с дороги, – запахнув халат, сделал приглашающий жест хозяин. – Сейчас Жамаль принесет угощение. Откуда и куда держите путь? Была ли легка ваша дорога?
– Благодарю, уважаемый. – Аримхан опустился на ковер, подобрав ноги, прикрыл колени полами халата. Зловеще прошелестели стальные пластинки куяка. – Наш путь тянется из дома нашего старинного доброго друга, вотякского хана Фатхи, главы рода Кедра. В землях нашего доброго товарища случилась беда. Простер над их землями свою тяжелую длань московитский царь. И хотя приняли многие люди его покровительство, но радости власть эта в их дома не принесла. Опустели покои ханские. Всех рабов отпустили русские на свободу, оставив токмо невольников из земель дальних и диких. Женщины, дарившие хозяевам ласки, разбежались по далеким домам. Не с кем ныне утолить свои желания честному воину. Некому ныне убирать навоз за скотом, некому доить коров, некому хлопотать в обширных покоях. Храбрые нукеры, желая поесть, вынуждены сами резать и разделывать вонючих козлов, а прекрасные жены правителей носят воду из колодцев, словно оборванные русские невольницы, сами затапливают очаги и варят похлебки. Мужчины, забывая ремесло воинское, вынуждены колоть дрова, чинить заборы, пахать поля…
– Эти русские расползаются повсюду, как моровая язва! – не выдержав, зашипел бей. – О прошлом годе они сели в Казани, ныне пришли в Астрахань! Подлые неверные повсюду отпускают невольников, насаждают свои нравы, ставят своего Бога наравне с Аллахом. Они освободили рабов по всей Волге! У моих соседей разбежалось половина стад, потому, что за ними некому оказалось следить. Род Тинчуровых зарезал всех коров, которых некому доить. Цена мяса упала ниже простой луковицы, но даже за эти деньги его никто не покупает. Этой весной в зимовье мои нукеры сами, как последние смерды, пахали землю и сажали ячмень и пшеницу! 42 Им не с кем теперь развлечься, не гневя Аллаха, потому что в кочевьях остались одни правоверные мусульманки и ни одной невольницы!
Аримхан еле заметно улыбнулся. Вместо традиционного вежливого разговора, посвященного либо погоде, либо соседским делам, бей, оскорбленный наглостью московитских ратников, сам повернул на интересную для приезжих тему. Поэтому гость позволил себе небольшую паузу, наблюдая, как молодая черноглазая татарочка, поставив между мужчинами широченное серебряное блюдо, теперь шустро заставляет его мисками с изюмом, курагой, инжиром, ломтями арбуза и персика в патоке, горько-сладким черносливом, орехами. Наконец девушка отошла к стоящей у входа в юрту бочке, зачерпнула ковшом кумыса, перелила в кувшин, принесла и поставила перед хозяином. Гости почти одновременно расстегнули поясные сумки, достали серебряные пиалы. Низиб-бей наполнил их пенящимся кобыльим молоком, и Аримхан приподнял свою, с благодарностью кивнув:
– Да будут сочными травы на пути твоих стад, досточтимый камаловский бей!
Гость неторопливо осушил чашу, поставил на стол и продолжил:
– Я разделяю твою скорбь, мой дорогой Низиб. Ныне я, подобно шелудивому псу, был вынужден бежать из родных земель, с пастбищ, на которых росли стада моих дедов и прадедов. Прихвостни хана Дербыша, целующего руку московитского царя, пытались заставить и меня, Аримхана Исамбета, выпустить на волю русских рабов! Я отказался, и тогда подлые предатели наслали русских стрельцов, которые гнались за мной пять дней, пока я не бросил половину невольников и большую часть обоза! Мое сердце по сей день горит от обиды, а руки дрожат от стремления сразиться с неверными!
– Этот час придет, мой дорогой Исамбет, – снова наполнил его пиалу хозяин. – Русские глупы и доверчивы. Не первый раз они приступали к Казани, не первый раз мы гневали Аллаха, отпуская на волю язычников, не совершающих намаза, не первый раз русским обещали более не ходить в их земли. Теперь они опять уйдут в свои лесные города, а мы опять станем приходить на их богатые земли за добычей и невольниками.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9