За исключением Трестолта, чья жена умерла несколько лет назад, никто из членов Ордена никогда не был женат. Такое часто случалось за века существования Ордена. Его члены обычно люди такого рода, и это справедливо также и для женщин носителей свитка — они больше любили знания, чем человечество. Поймите меня правильно, им вовсе не безразличны остальные люди, но они больше любят их, когда могут держаться от них на расстоянии; практически люди только отвлекают носителей свитка. Таким образом, Орден становится чем-то вроде семьи для своих членов. Поэтому не удивительно, что любой кандидат, которого представлял доктор, должен был получить теплый прием. Моргене — хотя он и отвергал любую попытку наделить его властью — был в некотором роде отцом для всех членов Ордена, хотя некоторые из них, казалось, были гораздо старше, чем он. Но кто может знать, когда или где был рожден доктор Моргенс? — В темноте Кадрах тихонько засмеялся. Мириамель медленно поднимала и опускала весла, в полудреме прислушиваясь к его словам, а лодка мягко покачивалась на волнах. — Позже, — продолжал он, — я встретил другого носителя свитка, Ксорастру из Пирруина. Она была монахиней, хотя к тому времени, как мы с ней повстречались, уже оставила орден. Кстати, трактир в Кванитупуле, о котором я говорил раньше, принадлежит ей. Она была свирепо умная женщина, из-за своей принадлежности к слабому полу лишенная возможности вести ту жизнь, которой заслуживала — эта женщина должна была бы быть не меньше, чем королевским министром. Ксорастра тоже приняла меня и представила пару своих собственных кандидатов, потому что она и Моргене давно уже хотели довести число членов Ордена до традиционных семи человек.Оба они были моложе меня. Диниван, тогда еще юноша, учился с узирианскими братьями. Проницательная Ксорастра разглядела в нем искру, которая, по ее мнению, после контакта с Моргенсом могла бы распуститься в горячее ровное пламя и принести пользу церкви, все еще почитаемой бывшей монахиней. Второй человек, которого она представила, был умным молодым священником, только что принявшим сан. Он вышел из бедной островной семьи и продвинулся благодаря острому уму. После долгих разговоров с Ксорастрой и северными коллегами Моргене согласился принять и этих двух новых членов. Когда на следующий год мы все встретились в Танголдире, селении Трестолта, нас снова было семеро. — Кадрах говорил тяжело и медленно, и Мириамель подумала, что он засыпает, но когда монах продолжил, в его голосе была страшная пустота. — Лучше бы они не приняли никого из нас. Лучше бы сам Орден превратился в пыль истории. — Он не стал продолжать, и Мириамель выпрямилась.— Что ты имеешь в виду? Что ты мог сделать такое ужасное?Он застонал:— Не я, принцесса, мои грехи пришли позже. Нет, это случилось в то мгновение, когда мы приняли в Орден того молодого священника… ибо это был Прейратс.Мириамель со свистом вдохнула, и на мгновение ей показалось, что вокруг нее сплетается паутина какого-то ужасного заговора. Неужели все ее враги сговорились? Неужели монах играет какую-то дьявольскую игру и теперь она в его руках — одна в пустынном море? Тогда она вспомнила письмо, которое принесла ей Ган Итаи.— Но ты же говорил мне об этом, — сказала она с облегчением. — Ты писал мне о Прейратсе, о том, что это ты сделал его тем, чем он стал.— Если я сказал это, — грустно ответил Кадрах, — значит я преувеличивал свою вину от горя. Семена великого зла наверное должны были уже быть в нем, иначе оно никогда бы не расцвело так быстро и с такой силой. — Он помолчал. — По крайней мере так я думаю. Моя часть наступила гораздо позже, и мой позор в том, что, хотя я уже знал его за бессердечное существо с черной душой, я тем не менее помогал ему.— Но почему? И как ты ему помогал?— Ах, принцесса, я чувствую, что сегодня ночью на меня снизошла пьяная честность эрнистирийца, хотя у меня во рту не было ни капли вина, но все-таки есть вещи, о которых я предпочел бы никому не рассказывать. История моего падения принадлежит мне одному. Большинство моих друзей, которые были подле меня все эти годы, теперь уже умерли. Позвольте мне сказать только вот что: по многим причинам, как из-за того, что я изучал то, чего лучше бы мне никогда не касаться, так и из-за моей личной боли и многих пьяных ночей, которые я провел, пытаясь утопить ее в вине, радость, которую я находил в этой жизни, вскоре погасла. Когда я был ребенком, я верил в богов моего народа. Когда я стал старше, я начал сомневаться в них и уверовал в единого бога эйдонитов, единого, хотя он и перемешан с Узирисом, его сыном, и Элисией, Пресвятой Матерью Божьей. Позже, при первом рассвете моего ученичества, я пришел к неверию во всех богов — и старых и новых. Но когда я стал мужчиной, какой-то страх проник в мое сердце, и теперь я верю во всех богов. Ах, как я верю! Потому что я знаю, что проклят! — Монах тихо вытер рукавом глаза и нос. Теперь он был погружен во тьму, которую не мог пробить даже лунный свет.— Что ты хочешь сказать? Как проклят?— Я не знаю, иначе давно отыскал бы волшебника, который дал бы мне чудесного порошка. Я шучу, моя леди, и это мрачная шутка. В этом мире есть проклятия, которые нельзя снять никакими чарами — так же, как, я уверен, есть удачливость, которую не может прервать никакой дурной глаз или завистливый соперник, если только сам избранник не постарается отделаться от нее. Я только знаю, что давным-давно жизнь стала для меня тяжкой ношей, для которой мои плечи оказались слишком слабы. Я стал настоящим пьяницей — не местным клоуном, который перепивает по праздникам и будит соседей по пути домой, но хладнокровным искателем забвения с опустошенным сердцем. Мои книги были моим единственным утешением, но даже они казались мне полными дыхания могилы. Они говорили о давно погибших людях, давно погибших мечтах и — что было хуже всего — о давно погибших надеждах. Миллионы мертворожденных надежд для каждого, кто жил под солнцем краткий миг, не длиннее жизни бабочки.Итак, я пил, наблюдал за звездами и снова пил. Мое пьянство уводило меня вниз, в бездну подавленности, и мои книги, особенно та, с которой я в то время был связан самым глубоким образом, только усиливали мой ужас. Так что забвение начинало казаться все более и более предпочтительным. Вскоре меня уже не хотели видеть в тех местах, где раньше я был общим любимцем, и горечь моя от этого стала еще глубже и тяжелей. Когда хранители Тестейнской библиотеки сказали, что не хотели бы больше видеть меня там, я как бы провалился в глубокую дыру беспросветного буйного запоя, очнувшись от которого, я обнаружил себя далеко от Абенгейта, совершенно раздетого и без гроша за душой. Я был одет только в сучья и листья, как последнее отребье. Ночью я прошел путь до дома одного аристократа, которого я знал — доброго человека и любителя знаний, который когда-то был моим покровителем. Он впустил меня, накормил и предоставил постель. Когда солнце взошло, он дал мне монашескую рясу, принадлежавшую его брату, и пожелал мне удачи и божьей помощи на пути от его дома.В его глазах в то утро я увидел отвращение — я молюсь, чтобы вы никогда не увидели ничего подобного в глазах другого человека. Он знал о моих привычках, видите ли, и рассказанная мной история о лесных разбойниках не смогла одурачить его. Я знал, стоя в его дверях, что я вышел за стены, ограждавшие моих друзей, и стал подобен прокаженному. Видите ли, все мое пьянство и все мои безумные поступки сделали только одно — они дали возможность другим разглядеть мое проклятие так же ясно, как я видел его уже давно.Голос Кадраха, становившийся все более мертвенным в течение этого монолога, теперь стал хриплым шепотом. Мириамель долгое время слушала его едва дыша. Она не могла придумать ни одного слова утешения.— Но что же ты сделал? — Она наконец предприняла попытку. — Ты говоришь, что проклят, но ты ведь не делал ничего дурного, кроме того, что пил слишком много вина.Смех Кадраха был неприятно надтреснутым.— О, вино было нужно только для того, чтобы хоть немного приглушить боль. В том-то и дело с этими пятнами, моя леди. Такие невинные, как вы, могут и не заметить пятна, но оно есть тем не менее, и другие люди чувствуют его присутствие, как полевые звери выделяют из своей, среды того, кто болен или взбесился. Вы же сами пытались утопить меня, не правда ли?— Но это же было совсем другое дело, — негодующе сказала Мириамель. — Это случилось оттого, что ты сделал что-то.— Не бойтесь, — пробормотал монах. — Я сделал достаточно дурного с той ночи у Абенгейтской дороги, чтобы заслужить любое наказание.Мириамель подняла весло.— Здесь достаточно мелко, чтобы бросить якорь? — спросила она, стараясь не выдать дрожи в голосе. — У меня руки устали.— Я могу это выяснить.Пока монах вытаскивал якорь из гнезда и проверял, крепко ли прикреплен к лодке его канат, Мириамель пыталась придумать, что она могла бы сделать, чтобы помочь ему. Чем больше она заставляла его Говорить, тем глубже, казалось, становились его раны. Она поняла, что его прежнее хорошее настроение было всего лишь тонкой кожицей, появившейся на давно израненных местах. Что лучше — поговорить с ним еще, хотя это и причиняет ему боль, или просто оставить его в покое? Она хотела бы, чтобы здесь оказались Джулой или маленький Бинабик с его искусными и бережными прикосновениями.Когда якорь плюхнулся через борт и веревка со свистом ушла вслед за ним в глубину, спутники некоторое время сидели тихо. Наконец, Кадрах заговорил, и голос его был немного менее напряженным, чем раньше.— Веревка ушла всего на двадцать аллей или около того. Возможно, мы ближе к берегу, чем я предполагал. И все-таки вы снова должны попытаться уснуть, Мириамель. Завтрашний день будет длинным. Если мы хотим добраться до берега, нам придется грести по очереди — чтобы можно было двигаться не останавливаясь.— А разве поблизости не может оказаться корабля, который заметил бы и подобрал нас?— Я не знаю, так ли уж нам это необходимо. Не забывайте, что Наббан теперь полностью принадлежит вашему отцу и Прейратсу. Я думаю, что лучше всего нам тихо подплыть к берегу и исчезнуть в беднейших кварталах острова, а там уж осторожно пробираться к трактиру Ксорастры.— Ты никогда не рассказывал о Прейратсе, — сказала она смело, про себя горячо молясь, чтобы это не оказалось ошибкой. — Что произошло между вами двумя?Кадрах вздохнул.— Вы действительно хотите вынудить меня рассказывать вам о таких мрачных вещах, леди? Только слабость и страх заставили меня упомянуть это в письме — я боялся, что вы примете графа Эдны за нечто лучшее, чем он был на самом, деле.— Я не буду вынуждать тебя делать то, что может причинить тебе боль. Кадрах, но я бы хотела знать. Эти тайны превыше наших неприятностей, ты не забыл? Не время скрывать их, какими бы скверными они ни были.Монах медленно кивнул.— Сказано королевской дочерью и сказано хорошо. Ах, боги земли и неба! Если бы я знал, что в один прекрасный день буду рассказывать подобную историю и называть ее моей жизнью, думаю, я сунул бы голову в печь моего отца.Мириамель не ответила и плотнее завернулась в плащ. Часть тумана унесло ветром, и под ними, словно поверхность огромного черного стола, простиралось море. Звезды над головой казались слишком маленькими и холодными, чтобы их свет мог долететь до земли. Они висели в небе, тусклые и подобные осколкам мелочно-белого камня.— Я все-таки что-то вынес из дружбы с нормальными людьми. Были определенные вещи, которых я добился, причем многих из них — честным путем, в первые дни моего ученичества. Одной из этих вещей было величайшее сокровище, о котором никто не знал. То, что я не продал, чтобы купить вина, хранилось у одного из моих старых друзей. Когда было решено, что я больше не гожусь для общества тех, кого я знал и любил, я забрал это у него, несмотря на все возражения и протесты — друг мой знал, что я не смогу сохранить его. Таким образом, когда наступило особенно тяжелое время, я находил торговца древними манускриптами, запрещенными церковью, и получал немного денег в обмен на одну из моих драгоценных книг. Но, как я уже сказал, одна из найденных мною книг была в тысячу раз ценнее всех остальных. Рассказ о том, как я ее раздобыл, сам по себе занял бы целую ночь. Долгое время книга эта была единственной вещью, с которой я не расставался, как бы плохо мне ни приходилось. Потому что, видите ли, я нашел копию «Ду Сварденвирд», легендарной книги безумного Ниссеса — как я слышал, последний экземпляр, сохранившийся до наших дней. Я не знаю, был ли это оригинал, поскольку переплет давно утерян, но… человек, от которого я получил книгу, клялся, что она подлинная; безусловно, если это и была фальшивка, то великолепно сделанная. Но, копия или нет, она содержала в себе подлинные слова Ниссеса, в этом не было никаких сомнений. Никто не мог бы прочесть ужасные вещи, которые прочел я, потом посмотреть на окружающий мир и не поверить прочитанному.— Я слышала об этом, — сказала Мириамель. — Кем был Ниссес?Кадрах коротко рассмеялся.— Вечный вопрос. Он пришел с севера за Элвритсхоллом, с земли черных риммеров, живущих под Пиком Бурь, и представился Фингилу, королю Риммергарда. Он не был придворным магом, но говорят, что именно от него Фингил получил силу, позволившую ему покорить половину Светлого Арда. Может быть, эта сила была мудростью, потому что Ниссес знал все о вещах, существование которых никому не могло даже присниться. Когда Асу'а пал, а Фингил умер, Ниссес стал служить его сыну Хьелдину. Именно в эти годы он написал свою книгу — книгу, в которую он вложил часть тех страшных знаний, что принес с собой с севера, появившись однажды у ворот Финтила. Он и Хьелдин, оба умерли в Асу'а. Молодой король выбросился из окна башни, которая сейчас носит его имя, Ниссес был найден мертвым в комнате, из которой выпрыгнул Хьелдин, без каких-либо следов насилия на нем. На лице его была улыбка, в руках зажата книга.Мириамель содрогнулась.— Эта книга… Они говорили о ней — в Наглимувде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65