Этот отступник согласился дать показания. Выяснилось, что в строго засекреченный клуб принимали только тех, кто сумеет доказать серьезность своего решения. Очередность определялась жребием: играли в карты, и выигравший получал право умереть первым. Все бросались его поздравлять, устраивали в честь «счастливца» банкет. Сама смерть во избежание нежелательных слухов обставлялась как несчастный случай, в организации которого участвовали другие члены братства: роняли с крыши кирпич, сбивали избранника каретой и прочее.
Нечто похожее приключилось и в австро-венгерском Сараеве, только с более мрачным исходом. Там существовала организация самоубийц, именовавшая себя «Клубом знающих» и насчитывавшая не менее 50 членов. По вечерам они собирались, чтобы тянуть жребий - брали из колоды по карте, пока не выпадет череп. Вытянувший роковую карту должен был умереть в течение 24 часов. Один молодой венгр заявил товарищам, что выходит из игры, потому что полюбил и хочет жениться. Его согласились отпустить с условием, что он напоследок еще раз примет участие в жеребьевке. На первом круге молодому человеку достался червовый туз, символ любви, а на втором - череп. Будучи человеком слова, он застрелился. Безутешная невеста донесла на «знающих» в полицию, в результате чего эта печальная история сделалась достоянием общественности.
Судя по тому, что происходит в последние недели в Москве, наши смертепоклонники мнения общественности не боятся и не слишком озабочены оглаской - во всяком случае, они не принимают никаких мер для сокрытия плодов своей деятельности.
Обещаю читателям «Курьера», что расследование будет продолжено. Если в Первопрестольной в самом деле появилась тайная лига безумцев, играющих со смертью, общество должно об этом знать.
Лавр Жемайло
«Московский курьер» 22 августа (4 сентября) 1900 г.
1-ая страница с продолжением на 4-ой.
II. Из дневника Коломбины

Она прибыла в Город Грез тихим сиреневым вечером
Всё было продумано заранее, до мелочей.
Сойдя с иркутского поезда на перрон Рязанского вокзала, Маша полминутки постояла, зажмурившись и вдыхая запах Москвы-цветочный, мазутный, бубличный. После открыла глаза и громко, на весь перрон, продекламировала четверостишье, сочиненное третьего дня, при пересечении границы между Азией и Европой.

Обломком кораблекрушенья
В пучины вспененную пасть
Без слов, без слез, без сожаленья
Упасть, взлететь и вновь упасть!

На звонкоголосую барышню с толстой косой через плечо заоглядывались-кто с любопытством, кто неодобрительно, один купчишка даже покрутил пальцем у виска. В общем, первую в Машиной жизни публичную акцию, пускай совсем крохотную, можно было счесть удавшейся. Погодите, то ли еще будет.
Поступок был символичным, с него начинался отсчет новой эпохи, рискованной и раскованной.
Уезжала-то тихо, безо всякой публичности. Оставила папеньке с маменькой на столе в гостиной длинное-предлинное письмо. Постаралась объяснить и про новый век, и про невозможность иркутского прозябания, и про поэзию. Все листки слезами закапала, да только разве они поймут! Случись такое еще месяц назад, до дня рождения, побежали бы в полицию - возвращать беглую дочку насильно. А теперь извините - Марья Ивановна Миронова достигла совершеннолетия и может устраивать жизнь по собственному разумению. И наследством своим, доставшимся от тетки, тоже вольна распоряжаться, как заблагорассудится. Капитал невеликий, всего пятьсот рублей, но на полгода хватит, даже при знаменитой московской дороговизне, а загадывать на больший срок пошло и бескрыло.
Назвала извозчику отель «Элизиум», о котором слышала еще в Иркутске и уже тогда пленилась текучим, как серебристая ртуть, названием.
Пока ехала в коляске, всё оглядывалась на большие каменные дома, на вывески и отчаянно боялась. Огромный город, целый мильон жителей, и ни одному из них, ни одному, нет дела до Маши Мироновой.
Погоди, пригрозила она Городу, ты меня еще узнаешь. Я заставлю тебя восхищаться и негодовать, а твоей любви мне не нужно. И даже если ты раздавишь меня своими каменными челюстями, всё равно. Обратной дороги нет.
Хотела себя ободрить, а сама только еще пуще оробела.
И совсем уж сникла, когда вошла в сияющий электричеством бронзово-хрустальный вестибюль «Элизиума». Позорно записалась в регистрационной книге «Марьей Мироновой, обер-офицерской дочерью», хотя задумано было назваться каким-нибудь особенным именем: «Аннабеллой Грэй» или просто «Коломбиной».
Ничего, Коломбиной она станет с завтрашнего дня, когда превратится из серого провинциального мотылька в яркокрылую бабочку. Зато нумер был снят самый дорогой, с видом на реку и Кремль. И пускай ночь в этой раззолоченной бонбоньерке обойдется в целых пятнадцать рублей! То, что здесь произойдет, она будет вспоминать до конца своих дней. А завтра можно найти жилье попроще. Непременно в мансарде или даже на чердаке, чтобы никто не шаркал над головой войлочными туфлями, и пусть сверху только крыша, по которой скользят грациозные кошки, а выше лишь черное небо и равнодушные звезды.
Насмотревшись в окно на Кремль и распаковав чемоданы, Маша села за стол, раскрыла тетрадочку в сафьяновом переплете. Немного подумала, покусывая карандаш. Стала писать.
«Сейчас все ведут дневник, всем хочется казаться значительнее, чем они есть на самом деле, а еще больше хочется победить умирание и остаться жить после смерти - хотя бы в виде тетрадки в сафья - новом переплете. Одно это должно было бы отвратить меня от затеи вести дневник, ведь я давно, еще с первого дня нового двадцатого века, решила не быть, как все. И всё же - сижу и пишу. Но это будут не сентиментальные вздохи с засушенными незабудками между страницами, а настоящее произведение искусства, которого еще не бывало в литературе. Я пишу дневник не оттого, что боюсь смерти или, скажем, хочу понравиться чужим, неизвестным мне людям, которые когда-нибудь прочтут эти строки. Что мне за дело до людей, я их слишком хорошо знаю и вполне презираю. Да и смерти я, может быть, нисколечко не боюсь. Что ж ее бояться, когда она - естественный закон бытия? Всё, что родилось, то есть имеет начало, рано или поздно закончится. Если я, Маша Миронова, явилась на свет двадцать один год и один месяц назад, то однажды непременно наступит день, когда я этот свет покину, и ничего особенного. Надеюсь только, что это произойдет прежде, чем мое лицо покроется морщинами».
Перечла, поморщилась, вырвала страничку.
Какое же это произведение искусства? Слишком плоско, скучно, обыденно. Надо учиться излагать свои мысли (для начала хотя бы на бумаге) изысканно, благоуханно, пьяняще. Приезд в Москву следовало описать совсем по-другому.
Маша подумала еще, покусывая теперь уже не карандаш, а пушистый хвост золотистой косы. По-гимназически склонила голову, застрочила.
"Коломбина прибыла в Город Грез тихим сиреневым вечером, на последнем вздохе ленивого, долгого дня, который она провела у окошка легкого, как стрела, курьерского поезда, что мчал ее мимо темных лесов и светлых озер на встречу с судьбой. Попутный ветерок, благосклонный к тем, кто рассеянно скользит по серебристому льду жизни, подхватил Коломбину и унес за собой; долгождан - ная свобода поманила легкомысленную искательницу приключений, зашелестев над ее головой ажурными крыльями.
Поезд доставил синеглазую путницу не в бравурный Петербург, а в печальную и таинственную Москву - Город Грез, похожий на заточенную в монастырь, век вековать, царицу, которую ветреный и капризный властелин променял на холодную, змеиноглазую разлучницу. Пусть новая царица правит бал в мраморных чертогах, отражающихся в зеркале балтийских вод. Старая же выплакала ясные, прозрачные очи, а когда слезы иссякли - смирилась, опростилась, проводит дни за пряжей, а ночи в молитвах. Мне - с ней, брошенной, нелюбимой, а не с той, что победно подставляет холеный лик тусклому северному солнцу.
Я - Коломбина, пустоголовая и непредсказуемая, подвластная только капризу своей прихотливой фантазии и дуновению шального ветра. Пожалейте бедняжку Пьеро, которому выпадет горький жребий влюбиться в мою конфетную красоту, моя же судьба - стать игрушкой в руках коварного обманщика Арлекина, чтоб после валяться на полу сломанной куклой с беззаботной улыбкой на фарфоровом личике…"
Снова перечла и теперь осталась довольна, но дальше пока писать не стала, потому что начала думать про Арлекина - Петю Лилейко (Ли-лей-ко - что за легкое, веселое имя, точно звон колокольчика или весенняя капель!). Он и в самом деле приехал весной, ворвался в иркутскую недо-жизнь, как рыжий лис в сонный курятник. Околдовал нимбом огненных, рассыпанных по плечам кудрей, широкой блузой, дурманящими стихами. Раньше Маша лишь вздыхала о том, что жизнь - пустая и глупая шутка, он же небрежно, как нечто само собой разумеющееся, обронил: истинная красота есть только в увядании, угасании, умирании. И провинциальная грезэрка поняла: ах, как верно! Где же еще быть Красоте? Не в жизни же! Что там, в жизни, может быть красивого?
Выйти замуж за податного инспектора, нарожать детей и шестьдесят лет просидеть в чепце у самовара?
На высоком берегу, у беседки, московский Арлекин поцеловал млеющую барышню, прошептал: «Из жизни бледной и случайной я сделал трепет без конца». И тут бедная Маша совсем пропала, лотому что поняла: в этом - соль. Стать невесомой бабочкой, что трепещет радужными крылышками, и не думать об осени.
После поцелуя у беседки (а больше ничего и не было) она долго стояла перед зеркалом, смотрела на свое отражение и ненавидела его: круглолицая, румяная, с глупейшей толстой косой. И эти ужасные розовые уши, при малейшем волнении пламенеющие, как маки!
Потом Петя, отгостив у двоюродной бабушки, вицегубернаторовой вдовы, укатил на «Трансконтинентале» обратно, а Маша принялась считать дни, остававшиеся до совершеннолетия, - выходило как раз сто, как у Наполеона после Эльбы. На уроках истории, помнится, ужасно жалела императора - надо же, вернуться к славе и величию всего на каких-то сто дней, а тут поняла: сто дней это ого-го сколько.
Но всё когда-нибудь кончается. Миновали и сто дней. Вручая дочери в день рождения подарок - серебряные ложечки для будущего семейного очага - родители и не подозревали, что для них пробил час Ватерлоо. У Маши уж и выкройки невообразимо смелых нарядов собственного изобретения все были сделаны. Еще месяц тайных ночных бдений над швейной машинкой (тут-то время летело быстро), и сибирская пленница была совсем-совсем готова к превращению в Коломбину.
Всю долгую железнодорожную неделю воображала, как будет поражен Петя, когда откроет дверь и увидит на пороге - нет, не робкую иркутскую дурочку в скучном платьице из белого муслина, а дерзкую Коломбину в развевающейся алой накидке и расшитой жемчугом шапочке со страусовым пером. Тут бесшабашно улыбнуться и сказать: «Как сибирский снег на голову, да? Делай со мной, что хочешь». Петя, конечно, задохнется от такой смелости и от ощущения своей безграничной власти над тонким, будто сотканным из эфира созданием. Обхватит за плечи, вопьется жадным поцелуем в мягкие, податливые губы и повлечет незваную гостью за собой в окутанный таинственным сумраком будуар. А может быть, со страстью молодого необузданного сатира овладеет ею прямо там, на полу прихожей.
Однако живое воображение немедленно нарисовало сцену страсти в антураже зонтичных подставок и калош. Путешественница поморщилась, устремив невидящий взгляд на отроги Уральских гор. Поняла: алтарь грядущего жертвоприношения нужно подготовить самой, нельзя полагаться на волю, случая. Тогда-то и всплыло в памяти чудесное слово - «Элизиум».
Что ж, пятнадцатирублевая декорация, пожалуй, была достойна священного обряда.
Маша - нет, уже не Маша, а Коломбина-обвела ласкающим взором стены, обитые лиловым атласом-муаре, пушистый узорчатый ковер на полу, воздушную мебель на гнутых ножках, покривилась на обнаженную наяду в пышной золотой раме (это уж слишком).
А потом заметила на столике, подле зеркала, предмет еще более роскошный - самый настоящий телефонный аппарат! Персональный, расположенный прямо в нумере! Подумать только!
И сразу же возникла идея, по своей эффектности превосходящая первоначальную - просто предстать на пороге. Предстать-то предстанешь, а ну как не застанешь дома? Да и провинциальной бесцеремонностью отдает. Опять же зачем ехать, если падение (которое одновременно и головокружительный взлет) произойдет здесь, на этой катафалкообразной кровати с резными столбиками и тяжелым балдахином? А телефонировать - это современно, элегантно, столично.
Петин отец-врач, у него дома обязательно должен быть аппарат.
Коломбина взяла со столика изящную брошюру «Московские телефонные абоненты» и - надо же - сразу раскрыла ее на букве "Л". Вот, пожалуйста: «Теренций Савельевич Лилейко, д-р медицины - 3128». Разве это не перст судьбы?
Она немножко постояла перед лакированным ящиком с блестящими металлическими кружками и колпачками, сконцентрировала волю. Отчаянным движением покрутила рычажок, и когда медный голос пропищал в трубку: «Центральная», быстро произнесла четыре цифры.
Пока ждала, вдруг сообразила, что заготовленная фраза для телефонного разговора не годится. «Какой сибирский снег? - спросит Петя. - Кто это говорит? И с какой стати я должен с вами, сударыня, что-то делать?»
Для куражу раскрыла купленный на вокзале костяной японский портсигар и закурила первую в жизни папиросу (пахитоска, которую Маша Миронова один раз зажгла в пятом классе, не в счет - тогда она еще понятия не имела, что табачный дым полагается вдыхать). Оперлась локтем о столик, повернулась к зеркалу чуть боком, прищурила глаза. Что ж - недурна, интересна и даже, пожалуй, загадочна.
- Квартира доктора Лилейко, - послышался в трубке женский голос. - Кого вам угодно?
Курильщица немножко растерялась - почему-то была уверена, что подойдет непременно Петя, однако тут же выругала себя.
1 2 3 4 5