Ими, мол, еще святой Фома или кто-то там лечил раненых. К язвам прикладывал. Мда. А выбросить нельзя, потому что руки святого касались, бинты теперь исцеляют лучше…
Водяник говорил, что святость все-таки передается хуже, чем микробы.
А то мы бы все уже в метро с нимбами ходили.
Иван встал с койки, прошел к большому зеркалу с выщербленными краями, что стояло на столе. Оглядел себя. Синяк на груди, действительно, замечательный. И красная полоса на лбу тоже ничего. Иван повернул голову - вправо, влево. Как раз для завтрашней церемонии.
Диалог за его спиной перешел в прямую схватку.
- Паша, к твоему сведению, - говорил Пашка язвительно. - С карбидками не целуется. Потому что у него - что?
- Что? - спрашивала Катя, злясь.
- Диод! Честный диггерский диод. А не какая-нибудь карбидка-потаскушка!
Катя замерла. Лицо бледное и чудовищно красивое. Медуза Горгона, дубль два.
- Па-ша, - сказал Иван раздельно. - Выйди, пожалуйста.
- Я что…
- Выйди.
Когда Пашка вышел, Иван вернулся к койке. Не стесняясь наготы (перед Катей? смешно), быстро сбросил штаны, что надевал под «химзу», натянул чистые. Сунул руки в рукава рубашки, начал застегивать пуговицы. Посмотрел на упрямый затылок Кати, опять загремевшей своими банками-склянками. Красивая шея. Закончив с пуговицами, Иван встал. От усталости в голове тонко звенело. Такой легкий оттенок поддатости, словно намахнул грамм пятьдесят спирта.
- Готов? - спросила Катя, не оглядываясь.
- Да, - сказал Иван. Подошел к ней. - Не обижайся на Пашку.
- Не буду. Он прав. Я шлюха.
- Пашка дурак, - сказал Иван. - У него все - или черное, или белое.
- У меня тоже. Дала, не дала, так что ли?!
Она повернулась к Ивану, вцепилась в край стола - так что побелели пальцы.
- Не так, - Иван поднял руку, дотронулся до Катиной щеки, провел вниз. Почувствовал, как она дрожит. - Ты хорошая. Пашка тоже хороший, только дурак.
- Почему я такая невезучая, а? - она смотрела на него снизу вверх, словно действительно ждала, что Иван ответит.
Иван вздохнул. Не умею я утешать.
- Брось, - сказал он. - Ну… хватит. Твоя судьба где-то рядом, Пенелопа. Я уверен.
Она хмыкнула сквозь слезы.
- Придурок ты, Одиссей. Бабья погибель. Это я сразу поняла, как только ты на станции появился.
К черту правила! Иван протянул руку, обнял Катю за талию, притянул к себе. Прижал крепко, чувствуя какую-то опустошающую нежность. Это все равно остается - сколько бы времени не прошло.
- Все. Будет. Хорошо.
- Красивый ты, - сказала Катя развязно. - А Таня твоя молодец. Другие все суетились, а она себе королевой. Молодец. Так и надо. Вот ты и попался. - она вдруг сбросила эту манеру. - Смотри. Будешь Таньке изменять - я тебе сама яйца отрежу. Вот этими самыми ножницами. Понял, Одиссей?
- Понял, - сказал Иван. Прижал ее и держал крепко, чувствуя, как уходит из Катиного тела дрожь. Ее груди уперлись ему в солнечное. Иван выдохнул. Женщины. Голова слегка кружилась - от усталости, наверно. Красный свет казался чересчур резким.
Все, пора на боковую. Только…
- Знаешь, зачем я ходил… - начал Иван.
Тут в палатку вошел Пашка. Не глядя на них, угрюмо прошествовал к столу, поднял бочонок с пивом, буркнул "звиняйте, забыл". И вышел в дверь мимо остолбеневших бывших любовников.
- Ну п…ц, - сказал Иван, глядя вслед исчезнувшему за порогом другу.
Катя посмотрела на него, на его растерянное лицо и вдруг начала хохотать.
Иван вышел из медчасти, забрав только сумку и автомат. Все остальное снаряжение осталось там - для санобработки. Иван поморщился. От сумки ощутимо воняло жженой резиной. Сейчас бы раздобыть воды, умыться, почистить автомат и спать. Впрочем, лучше бы сразу спать. В глазах резь, словно от пригорошни песка. Тяжесть в голове стала чугунной и звенящей, как крышка канализационного люка.
Впрочем, еще одно дело.
- Пашка! - начал Иван и осекся. Рядом с палаткой уже никого не было. Обиделся, наверное.
- …в некотором роде это ответ на знаменитое высказывание Достоевского: широк русский человек, широк! Я бы сузил.
Иван остановился, услышав знакомый голос.
Выглянул из-за угла. Возле искусственной елки, увешанной самодельными игрушками и даже парой настоящих стеклянных шаров, сидела компания полуночников. Дежурную гирлянду на елке не выключали - цветные диоды энергии жрали минимум, а света для ночной смены вполне хватало. И посидеть, покурить и почитать. И даже перекусить, если придется.
- Вот что получается. Мы сузили свой мир, - говорил старый. - До этого жалкого метро, до живых - пока еще! - станций. А ведь это конец, дорогие мои. На поверхности нам жизни нет и, боюсь, больше не будет. Так называемые «диггеры» - самая у нас опасная профессия после…
- После электрика, - подсказали из темноты.
- Совершенно верно, - сказал Водяник. - После электрика.
У профессора бессонница, поэтому Иван не удивился, застав его здесь - у елки было что-то вроде клуба, куда приходили все, кому не спалось. Бывает такое - подопрет человека. И надо бы спать, а душа неспокойна. Один выпивает тайком, другой ходит к елке, песни орет и байки слушает. Впрочем, пообщаться с Водяником в любом случае стоило. Ходила шутка, что столкнувшись с профессором по пути в туалет, можно ненароком получить среднее техническое образование.
А еще ходила шутка, что анекдот, рассказанный Водяником, вполне тянет на небольшую атомную войну. По разрушительным и необратимым последствиям.
Профессор не умел рассказывать анекдоты, хотя почему-то очень любил это делать.
- Расскажите про Саддама, Григорий Михалыч! - попросил кто-то, Иван не рассмотрел кто. Про Саддама Великого Иван слышал. Впрочем, про него все слышали.
В самом начале, когда все случилось, и гермозатворы были закрыты, люди впали в оцепенение. Как кролики в лучах фар. А потом кролики начали умирать - выяснилось, что открыть гермозатворы нельзя, автоматика выставлена на определенный срок. Тридцать дней. То есть, Большой П все-таки настал. Радиации на поверхности столько, что можно жарить курицу-гриль, прогуливаясь с ней подмышкой.
Вот тут людей и накрыло.
Дядя Евпат рассказывал, что прямо у них на глазах один большой начальник, он сидел в плаще и шляпе, держа в руках портфель - дорогой, из коричневой кожи - этот большой начальник сидел-сидел молча, а потом достал из портфеля пистолет, сунул в рот и нажал спуск. Кровь, мозги - в разные стороны. А люди вокруг сидят плотно, народу много набилось, не сдвинутся. Всех вокруг забрызгало. И люди как начнут смеяться, - рассказывал дядя Евпат. - Я такого жуткого смеха в жизни не слышал. Представь, сидит мужик без половины башки, даже упасть ему некуда, а они ржут. Истерика, что ты хочешь. Вот такая комедия положений…
- Самое странное, - рассказывал Евпат дальше. - Я много смертей повидал, но эту запомнил почему-то. Помню, он спокойный был. Не нервничал, не дергался, только на часы смотрел. Как автомат. Посмотрит сначала на часы, потом туда, где дверь «гермы» - и дальше сидит. Я вот все думаю - чего он ждал-то?
Что это окажется учебная тревога?
Если так, он был не единственный, - сказал Евпат. - Я тоже надеялся, что это учебная тревога.
Когда прошли тридцать дней, началась депрессия и паника. Все степени, что бывают, когда пациенту объявляют смертельный диагноз, и начинается по списку: сначала отрицание, затем поиск выхода, раздражение, гнев, дальше слезы и принятие неизбежного конца. Вручную открыли аварийный выход, отправили наверх двух добровольцев. Они не вернулись. Отправили пятерых. Один вернулся и доложил: наверху ад. Счетчики зашкаливает. И помер - лучевая. Поднесли к телу дозиметр - он орет как резаный. И тогда началась стадия гнева, раздражения и слез.
Хаос начался.
- …хаос начался. И в этот момент на сцене появляется Саддам, - сказал Водяник. - Стоит признать, у него было великолепное чувство времени. Великим его потом прозвали, а до Катастрофы он был то ли сантехником, то ли прорабом на стройке… гонял узбеков, мда… то ли вообще отставным армейским капитаном - история о том умалчивает. Несомненно другое: бывший капитан взял в свои руки метро - и крепко взял, не шелохнешься… И когда он приказал вновь закрыть затворы, приказ был выполнен…
Ба- даммм. Ноги подогнулись.
Иван вдруг понял, что если не пойдет к себе, то заснет прямо здесь, на голом полу.
- В «Монополию» играть будешь? - услышал Иван за тканевой стеной палатки громкий шепот. - Чур, я выбираю!
- Тихо вы, придурки. Фонарь у кого?
В большой палатке для подростков, где они ночевали все вместе, ночь явно тоже была нескучная. Им вроде положено без задних ног? Иван покачал головой. Самый здоровый и крепкий сон у меня был как раз в этом возрасте. А еще я мог двое-трое суток подряд не спать. И быть в отличной форме.
Попробуй сейчас такое. Вот, ночь только на ногах, а голова уже чугунная. Вырубает на ходу.
Иван пошел было к южному торцу станции, но вдруг услышал:
- Стоять! Пароль!
Мгновенная оторопь. Иван резко повернулся, приседая. Схватился за автомат…
- Спокойно, - сказал Пашка, улыбаясь нагло, как танк. - Свои.
Бух, сердце. Бух.
- Пашка, это уже ни в какие ворота! - Иван опустил «калаш», выпрямился. От прилива адреналина болело в груди, дышать стало трудно. - Блин.
- Ну и видок у тебя, - Пашка улыбался, сидя на полу. Бочонок с пивом стоял рядом с его ногой - хороший, кстати, бочонок, примечательный. Иван присмотрелся. Белый глиняный, литров на пять-шесть. С вылинявшей наклейкой, но еще можно разобрать надпись и рисунок. Ko: lsch, прочитал Иван. Немецкое. И где Пашка его раздобыл? Двадцать лет выдержки - для вина и то много, а для пива так вообще.
- Какой?
- Ну такой… жениховский, - сказал Пашка. - А я тебя искал, между прочим. Целый вечер по станции мотался, спрашивал - никто тебя не видел. Сазон тоже говорит, что не видел. А ты вон где был.
Иван помолчал.
- Я на Приморскую ходил, - сказал наконец.
- Да ну? - Пашка мотнул упрямой головой. - Че, серьезно? - внимательно посмотрел на Ивана. Пауза. - Ты за подарком мотался, что ли? Во дает. Ну, не тяни, показывай. Нашел?
Кое- что нашел, подумал Иван. И подарок тоже.
- Нашел-нашел. Завтра увидишь. Нечего тут.
- Сволочь! - Пашка вскочил. - Я для него… а он! - вспомнив, что сделал «он», Пашка снова помрачнел. - Да-а. Ты когда определишься, кто тебе нужен?
- Я уже определился, - сказал Иван.
- Я видел, да.
Иван дернул щекой.
- Пашка, давай без этого. Мне и так хуево… - сказал он и спохватился. - А… черт…
- Понятно, - протянул Пашка. - Эх ты. Будь я на твоем месте, я бы твою Таню на руках носил… Вот скажи: зачем тебе эта Катька? У тебя все на мази, нет, ты все рвешься испортить. Че, совсем дурак?!
- Что-то, я смотрю, тебя эта тема сильно трогает.
Пашка выпрямился.
- Да, сильно. Смотри, обменяешь ты золото на банку протухшей тушенки.
- Па-ша.
- Что Паша?! - Пашка взорвался. - Думаешь, приятно видеть, как твой лучший друг себе жизнь портит?!
- У нас с Катей ничего нет.
- Точно. Я прямо в упор видел, как у вас там ничего нет!
- Это было прощание. - Иван помедлил. - В общем, не бери в голову.
Пашка несколько мгновений рассматривал друга в упор, потом вздохнул.
- Подарок-то покажешь? - спросил наконец.
Иван усмехнулся. Открыл сумку, сунул руку и вытащил то, зачем лазил на Приморскую. Пашка осторожно принял находку из рук в руки.
- Ух, ни фига себе. И не высохло ведь?
- Ага, - сказал Иван. - бывает же. Как тебе?
Пашка еще повертел, потом сказал:
- А-хренеть. Я тебе серьезно говорю. Это а-хренеть. Держи, а то разобью еще, ты меня знаешь.
На ладони у Ивана оказался стеклянный шарик. Выпуклый стеклянный мир, наполненный прозрачным глицерином. В нем на заснеженной поляне возвышался домик с красной крышей и с трубой, вокруг дома маленькие елочки и забор. Иван потряс игрушку. Бульк. И там пошел самый настоящий, белый, пушистый снег.
Снежинки медленно падали на крышу домика, на елки, на белую снежную равнину вокруг.
- Думаешь, ей понравится? - Иван посмотрел на Пашку, сидящего с лицом задумчивым, как с сильнейшего перепоя.
- Что? - Пашка вздрогнул, оторвался от шарика. - Дурак ты, дружище, ты уж извини. Это а-ахрененный подарок.
Металлическая решетка с железными буквами «ВАСИЛЕОСТРОВСКАЯ» отделяла жилую часть платформы от хозяйственной. Анодированный металл тускло блестел. Иван толкнул дверь, кивнул охраннику, долговязому, лет шестнадцати, парню:
- Как дела, Миш?
- Отлично, командир. - на поясе у Миши была потертая кобура с «макаровым». Наследное оружие - мишин отец служил в линейном отделе милиции, когда все случилось. - Да ты проходи.
Вообще- то Кузнецову он был никакой не «командир». Парнишка из станционной дружины, а Иван командует разведчиками -но поправлять парня не стал. У каждого должна быть мечта. Менты - это каста. Как и Ивановы диггеры.
- Таня здесь?
- Не знаю, командир, - почему-то смутился Кузнецов. - Я только заступил…
Иван кивнул: ладно.
Мясная ферма.
Ряды клеток уходили под потолок станции. Деревянные, металлические коробки, затянутые ржавой сеткой-рабицей. В воздухе стоял душный сырой запах грызунов, несвежих опилок и старого дерьма. Иван прошел между рядами, оглядываясь и приветствуя знакомых заключенных. В постоянном хрупаньи, шебуршении, посвистывании и чавканьи было что-то стихийное. Мы жрем, а жизнь идет. Не представляю, как это - быть морской свинкой, подумал Иван. В этих клетках места почти нет, живут в тесноте, едят и гадят. Мрак.
Сидя в отдельной клетке, сделанной из белой пластиковой коробки с красной надписью Quartz grill, на Ивана смотрел откормленный, пятнисто-белый морской свин. Иван достал припасенный пучок водорослей и сунул в ячейку решетки.
- Привет, Борис. Как сам?
Свин перестал хрюпать и посмотрел на Ивана. Блядь, еще ты на мою голову, читалось в маленьких выпуклых глазах. Свин был однолюб и пофигист.
Свин любил только Таню и пофигистически жрал все, что принесут остальные.
Типичный представитель мужского рода, да.
- Таня, - позвал Иван. - Ты здесь?
- Таня? - позвал Иван вполголоса. - ты здесь?
Сквозь хрупанье и шебуршение морских свинок голос вряд ли пробьется. Иван прошел между рядами, вышел к рабочей выгородке. Здесь стоял стол, на нем Таня заполняла планы и графики, вносила в учетную книгу привесы и надои - или как они называются?
1 2 3 4 5 6 7 8 9