Он спит чуть не до полудня, просыпается и вновь задремывает, как со стороны наблюдая за собственной дремой, и с нескольких попыток удается ему сосредоточиться на одном-единственном и одном и том же сне, и ему снится, что ему не хочется видеть сон, и сон укрывает сон, как человек заметает следы, уничтожает предательские отпечатки своих ступней, а это ведь очень просто — достаточно протащить за собой ветку дерева или пальмы, и ничего не останется, кроме листочков или остроконечных узких стрел, которые скоро иссохнут, смешаются с дорожной пылью. А когда он встает, время — к обеду. Мытье, бритье, одевание — все это совершается механически и машинально, почти без участия сознания. Лицо, густо покрытое мыльной пеной, — это просто маска, которую можно надеть на любое лицо, и когда бритва постепенно стягивает ее, Рикардо Рейс смотрит на себя с беспокойным любопытством, словно тревожась, не обнаружится ли там чего дурного. Он внимательно вглядывается в то, что показывает ему зеркало, пытается определить черты сходства между этим лицом и тем, которое он давно уже перестал видеть, и о том, что этого быть не может, говорит ему разум, хватит и уверенности в том, что он бреется каждое утро и каждое утро видит эти вот глаза, этот рот, этот нос, этот подбородок, эти бледные щеки, эти сморщенные забавные отростки, именуемые ушами, и вместе с тем — кажется, будто он много-много лет не смотрел на себя, будто жил там, где зеркал не бывает, а сегодня наконец взглянул — и не узнал себя. Он идет пообедать и иногда встречает спускающихся по склону стариков, и они приветствуют его: Добрый день, сеньор доктор, а он отвечает: Добрый день, тем и ограничиваясь, поскольку до сих пор не знает, как их зовут, что за имена они носят, деревья они или пальмы. Изредка он отправляется в кино, но чаще сразу после обеда — возвращается домой, пустынен сад, придавленный тяжкой плитой зноя, слепя глаза, блестит река, вот-вот испустит оглушительный крик прикованный к своей скале Адамастор — крик ярости, если судить по выражению лица, которое придал ему скульптор, а если судить по резонам, известным нам со времен Камоэнса, то — крик боли. Как и старики, Рикардо Рейс пережидает зной в полумраке квартиры, куда мало-помалу вновь возвращается прежний запах затхлости, несмотря на все старания Лидии, которая, когда приходит, настежь распахивает все окна, и кажется, что запах этот источают сами стены и мебель, так что борьба неравная, да и Лидия, по правде говоря, появляется теперь пореже. Ближе к вечеру, с первым дуновением прохлады, Рикардо Рейс снова выходит на улицу, садится в скверике на скамейку, не слишком близко, не слишком далеко от стариков, отдает им утреннюю, уже прочитанную газету, это его единственное милосердное деяние, деяние, а не подаяние, потому что они не просят у него милостыни, протягивает листы бумаги с известиями и новостями, также непрошенными, и судите сами, какой из двух поступков был бы великодушней, если бы и первый был совершен. И мы бы спросили Рикардо Рейса, что он делал столько часов дома, в одиночестве, чем занимался, а он, не сумев нам ответить, пожал бы плечами. Должно быть, запамятовал, что читал, сочинял стихи, бродил по коридору, вышел на зады дома поглядеть на огородик, на развешанную сушиться одежду, белые простыни, полотенца, на курятник и на домашних животных, представленных исключительно кошками, которые дремлют на заборе в тени, и ни одной собаки, представьте, ибо не такое это добро, чтобы надо было его охранять. А потом он снова берется за чтение, сочиняет стихи или правит сочиненное, рвет в клочья то, чего нет смысла хранить — видите, корень один, а слова разные и смысл — тоже. Потом, дождавшись, когда спадет зной, повеет бриз, спускается по лестнице, встречая на площадке соседку с первого этажа, а поскольку течение времени уняло злоязычие, сделав обыденностью причины, его породившие, весь дом теперь являет собой торжество добрососедства и мир с ближним. Ну, что, получше мужу? — спрашивает он, а соседка отвечает: Спасибо вам, сеньор доктор, полегчало, просто чудо какое-то, счастье, и не этого ли, не чудес ли вкупе со счастьем мы неустанно просим, хотя по чистейшей случайности в час засорения желудка оказался у нас в соседях и случился дома врач: Пронесло? Да, сеньор доктор, слава Богу, прочистило сверху и снизу на славу, да-с, такова жизнь: одна и та же рука выписывает рецепт слабительного и возвышенные стихотворные кренделя.Старики читают газету, и мы уже знаем, что один из них грамоте не обучен и потому особенно щедр на комментарии, особенно охотно высказывает свое мнение, ибо нет иного способа сохранить равновесие — если один знает, то другой объясняет: Полоумный Шестьсот — это все же занятно, Я уже давно его знаю, еще с той поры, когда он служил в трамвайной компании «Каррис» вагоновожатым, у него тогда была блажь сшибать вагонами телеги, Тут говорится, что из-за этого его тридцать восемь раз забирали в участок, а потом уволили из «Каррис» без выходного пособия, Да, брат, это была форменная война, но и возчики тоже виноваты, скотину свою не подгоняли, пусть идет как идет, а Полоумный Шестьсот звонит-звонит, прямо до посинения, чуть пена изо рта не идет, не вытерпит, двинет вагон, ну и готово — наезд, скандал, полиция тут как тут, всех тащат в участок, А теперь Полоумный Шестьсот пошел в ломовые извозчики и собачится с прежними своими коллегами. Недаром же давным-давно было сказано: Не рой другому яму, и эта сентенция принадлежала, разумеется, тому старику, который читать не умел и потому испытывал нужду в формулах концентрированной мудрости, предназначенных — на манер слабительного — для немедленного употребления и моментального эффекта. Рикардо Рейс, сидевший на той же скамейке, случай нечастый, но сегодня все остальные оказались заняты, понял, что пространный диалог этот ведется для его просвещения, и спросил: А откуда же это прозвище у него такое — Полоумный Шестьсот? — на что неграмотный старик отвечает: Рабочий номер его в компании был 600, ну, а сам он из-за своей придури прослыл полоумным, вот и получилось — Полоумный Шестьсот, да и прилипло. Да уж. Старики снова взялись за чтение, мысли же Рикардо Рейса приняли иное направление: Любопытно, а какое прозвище подошло бы мне — Поэтический Медик, Туда-и-Обратно, Спирит, Виршеплет, Шахматист, Соблазнитель Служанок, Серенада Лунному Свету, и тут тот старик, что читал, произнес: Непруха, такова была кличка одного мелкого карманника, пойманного на краже бумажника, что называется, за руку, и вовсе не исключено, что уголовника этого звали по-настоящему Рикардо Рейс, имена себе судьбу не выбирают. По-настоящему стариков интересуют именно эти подробности жгуче-живописного повседневья, всяческие страсти-мордасти, правонарушения и насилия, сумерки души, деяния, продиктованные отчаяньем, преступления, порожденные страстью, тень от кипариса, которая, как известно, далеко падает [55] В Португалии и Испании кипарис — кладбищенское дерево; кроме того, возможен намек на роман М. Делибеса «У кипариса длинная тень».

, умерщвленный в утробе матери плод, автокатастрофы, теленок о двух головах, сука, выкормившая котенка, по крайней мере, ее хоть звали не Уголина — та и собственных-то детенышей пожирала [56] Шутливая игра слов — явный намек на графа-каннибала Уголино, упомянутого в «Божественной комедии» Данте («Ад»).

. Теперь настал черед некоей Микас Салойа, настоящее имя — Мария да Консейсан, воровке, имевшей сто шестьдесят приводов в полицию и добиравшейся даже до Африки, а также некоей Жудиты Мелесас, выдававшей себя за графиню де Кастело-Мельор, обманом выманившей две с половиной тысячи эскудо у лейтенанта Национальной Гвардии, ныне, спустя полвека после этого происшествия, сумма кажется незначительной, но в те давние дни это были огромные деньжищи, вы скажите это женщинам из Бенавенте, которые за день работы от зари до зари получают десять миль-рейсов, вот и подсчитайте, получается, что оная Жудита, липовая графиня де Кастело-Мельор в обмен неизвестно, а верней — известно за что, положила в карман двести пятьдесят дней жизни и работы Микас из деревни Бордас-д'Агуа, не считая дней бесхлебья и безработицы, а их тоже наберется немало. Все прочее — не так интересно. Ну, состоялся, как и было ранее объявлено, праздник Жокей-клуба, где присутствовало несколько тысяч человек, и нечего удивляться такому многолюдству: нам ли не знать, до каких крайних пределов простирается любовь португальского народа к празднествам и паломничествам — уж на что язычник Рикардо Рейс, а и тот отправился в Фатиму — а особенно там, где дело касается благотворительности, как в данном случае, когда речь идет о помощи ближним, пострадавшим от наводнения в Рибатежо, а среди них, кстати сказать, и Микас де Бенавенте, которая получит свою долю от собранной суммы в сорок пять тысяч семьсот пятьдесят три эскудо, пять сентаво и полтостана, но это подсчет предварительный, ибо предстоит еще выплатить налоги — изрядные, добавим. Но все равно — дело того стоило: празднество вышло изысканным и пышным, духовой оркестр Национальной Республиканской Гвардии дал концерт, два кавалерийских эскадрона той же гвардии показали свое искусство в выездке и стрельбе, вольтижировали питомцы кавалерийского же училища из Торрес-Новас, nuestros hermanos [57] Наши братья (исп.).

были представлены — небезвозмездно, то есть не без мзды — пикадорами из Севильи и Бадахоса, специально приехавшими в наше отечество, а чтобы поговорить с земляками и получить вести с далекой родины, сошли на арену герцог Альба и герцог Мединасели, постояльцы отеля «Браганса», и был явлен нам впечатляющий пример иберийской солидарности, ничего нет лучше, чем быть в Португалии испанским грандом.Известия, приходящие со всего прочего мира, не сильно изменились за последнее время: продолжаются забастовки во Франции, где число тех, кто принял в них участие приближается к полумиллиону, и, значит, в самом скором времени падет кабинет Альбера Сарро, а на смену ему Леон Блюм сформирует новый. Тогда, словно очередное правительство удовлетворит тех, кто сейчас недоволен, пойдут забастовки на убыль. Однако в Испании, а сказать наверное, вернулись ли туда севильские и бадахосские пикадоры после беседы с герцогами, которые предложили им: Здесь к нам относятся так, будто мы — португальские гранды, а может, и еще лучше, оставайтесь-ка лучше с нами, вместе будем быков колоть, мы затрудняемся, так вот, в Испании, говорю, забастовки растут как грибы, и Ларго Кабальеро уже произносит угрозы, в переводе звучащие примерно так: Стихийные выступления, не исключающие насилие, неизбежны до тех пор, пока власти не поддержат трудящиеся классы, он сказал — с него и спрос, но сказал чистую правду и добавил: И потому мы обязаны готовиться к худшему. Пусть и не совсем вовремя, но как кто-то некогда сказал, жертвы только тогда хороши, если есть настоящая ширь у души [58] Строчка из стихотворения Фернандо Пессоа «Португальское море» (перевод Ј. Витковского).

, каковая ширь обнаружилась у англичан, оказавших восторженный прием абиссинскому негусу, что лишний раз подтверждает правоту старинных речений относительно того, сколь дорого яичко к Христову дню и пользительны мертвому припарки — не так давно британцы бросили эфиопов на произвол судьбы, повернувшейся весьма печально, а теперь вот рукоплещут их императору, и если желаете знать, сударь мой, мое мнение по поводу всего этого, то я вам скажу: все это — чистой воды мошенничество. И потому стоит ли нам удивляться, что старики на Санта-Катарине ведут приятную беседу, а доктор-то уже ушел домой, беседу о животных — о том, что в окрестностях Риодадеса, что в окрестностях Сан-Жоан-де-Пескейра, объявился белый волк, прозванный Голубем, или о том, что львица Надя повредила ногу факиру Блакаману, и дело было в нашем «Колизее», на глазах у восхищенной публики, убедившейся, что цирковые артисты подвергаются всамделишному риску. Повременил бы Рикардо Рейс немножко со своим возвращением домой, смог бы вполне кстати и к месту вспомнить историю суки Уголины, и таким образом составилась бы недурная коллекция хищников — гуляющий пока на воле волк, львица, получившая лошадиную дозу наркотика, и наконец, собачка-детоубийца — у каждого из которых своя кличка: Голубь, Надя и Уголина, не может быть, чтобы только этим отличались звери от людей.Однажды, ранней ранью, с точки зрения новообретенной склонности Рикардо Рейса к неге, когда он еще пребывал в полусне, его разбудил орудийный салют — вошедшие в Тежо военные корабли с торжественной расстановкой дали двадцать один залп, от которых задребезжали стекла, и он подумал сперва, что началась новая война, но тотчас вспомнил — нынче десятое июня, накануне об этом и в газетах было, День Нации, повод вспомянуть наши прошлые великие свершения и задуматься о грядущих. Он сонно осведомился у своего организма, хватит ли энергии вскочить с измятых простынь, настежь распахнуть окна, чтобы последние отзвуки торжественной канонады без помехи проникли в жилище, бестрепетно распугивая обитающих в нем призраков, стирая незаметную глазу плесень, прогоняя тлетворный ее запах — но покуда он все это обдумывал и сам с собою обсуждал, окончательно прекратились колебания воздуха, снова воцарилась на Алто-да-Санта-Катарина всеобъемлющая тишина, и Рикардо Рейс снова закрыл глаза и задремал, все у нас в жизни не так, все как не надо: спим, когда следует бодрствовать, переминаемся с ноги на ногу, когда должно маршировать, закрываем окно, хотя лучше бы держать его открытым. Уже днем, возвращаясь домой после обеда, он заметил у пьедестала памятника Камоэнсу цветы, возложенные какими-то патриотическими союзами как дань благодарной памяти нашему великому эпическому поэту, воспевшему, как никто, благородные свойства португальской нации, и с намерением ясно дать понять всем и каждому, что мы более не имеем ничего общего с той мерзостной и тусклой грустью, которой терзались в шестнадцатом столетии, а теперь мы — очень даже всем довольные, уж вы поверьте, и сегодня вечером включим здесь на площади сколько-то прожекторов, дабы вся фигура сеньора Камоэнса была освещена, да что я говорю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64