Красавица, вдохновлявшая поэта
Я был неимоверно нагл в ту осень. Нагл, как рабочий, забравшийся в постель графини, как наконец сделавший крупное дело мелкий криминал.
…Моя первая книга должна была появиться в парижских магазинах через месяц. Я взял с собой в Лондон сигнальный экземпляр.
Мне хотелось плевать в рожи прохожим, выхватывать младенцев из колясок, запускать руку под юбки скромнейшим пожилым женщинам. Пьяный, выйдя из винного погреба на Слоан Сквэр, я, помню, едва удержался от того, чтобы не схватить полицейского за ухо. Диана удержала меня силой. Я лишь частично насладился, показывая на розовую рожу «bobby» пальцем и хохоча. Я был счастлив, что вы хотите… Мне удалось всучить им себя. Под «им» я подразумевал: «мир», «общество» — «society», что по-русски звучало как сборище тех, которые сосут, хуесосов. У меня было такое впечатление, что я всех их обманул, что на самом деле я никакой не писатель, но жулик.
Именно на подъеме, на горячей волне наглости, гордости и мегаломании я и схватил Диану, актрису, бля, не просто так. Актрису кино и TV, снимавшуюся во всяких там сериях, ее узнавали на улицах… По сути дела, если употребить нормальную раскладку, Диана не должна была бы мне давать. Она была известная актриса, а я — писатель-дебютант. Но наглость не только спокойным образом может увлечь и повести за собой массы, но даже может обмануть кинозвезду вполне приличного масштаба и заставить ее раздвинуть ноги. Она не только дала мне, она еще поселила меня у себя на Кингс-Роад и возила меня по Лондону и Великой Британии в автомобиле. Следует сказать, что я охмурил не только ее, темную красотку с пышными ляжками и тяжелым задом, игравшую истеричек в телефильмах по Мопассану, Достоевскому и Генри Джеймсу, но я обманул еще множество жителей Великой Британии, попавшихся мне на моем пути.
Майкл Горовиц — английская помесь Ферлингетти с Гинзбергом, с фигурой ленинградского поэта Кривулина (то есть шесть конечностей — две ноги, две руки и две палки) — пригласил меня на первые в мире Поэтические Олимпийские Игры. Милейший Майкл и его британские товарищи желали пригласить вечнозеленых Евтушенко или Вознесенского, но, кажется, в те времена советская власть рассердилась за что-то на Запад и подарочные Е. и В. не были высланы. Я замещал обоих на Poetry Olimpics. Olimpics заблудились во времени и, вместо хиппи-годов, к которым это мероприятие принадлежало по духу своему, мы все оказались в 1980-м. У меня сохранился ксерокопированный номер журнала «Нью Депарчурс», в котором долго и нудно восхваляются преимущества мира перед войной, lovemaking перед бомбежкой и т. п. Я расходился с Майклом Горовицем и его товарищами в понимании действительности и во взглядах на проблемы войны и мира, но я согласился прочитать свои стихотворные произведения в Вестминстерском аббатстве, попирая ногами плиты, под которыми якобы покоятся английские поэты. Сам архиепископ в красной шапочке представил нашу банду публике и сидел затем, не зная, куда деваться от стыда, на хрупком стуле, прикрыв глаза рукою. Самым неприличным по виду был панк-поэт Джон Купер Кларк, буйная головушка поэта была украшена сине-розовыми пучками волос. Джон Купер Кларк напоминал гусеницу, поставленную на хвост. Он получил серебряную медаль наглости от «Sunday Times», которая почему-то взялась награждать нас, хотя никто ее об этом не просил. Самым неприличным по содержанию произведений оказался реггей-певец и поэт Линдон Квэйзи Джонсон. Симпатично улыбаясь, красивый и чистенький черный проскандировал стихи-частушки, каждый куплет которых заканчивался рефреном «England is the bitch… та-тат-та…». То есть «Англия — сука…». Может быть, именно потому, что каждый рефрен заставлял бедного архиепископа опускать голову едва ли не в колени и вздрагивать, Линдон Квэйзи Джонсону досталась золотая медаль. Мне журнал «Sunday Times» присудил бронзовую медаль наглости. По поводу моих строк, где говорилось, что я целую руки русской революции, журналист ехидно осведомился: «Не оказались ли в крови губы мистера Лимонофф после такого поцелуйчика?» Если вы учтете, что присутствовали представители еще двух десятков стран и что такому старому бандиту, как Грегори Корсо (он тоже участвовал!), ничего не присудили, то вы сможете понять, как я был горд и нагл. Золотая медаль лучше, спору нет, но я впервые вылез на международное соревнование, подучусь еще, думал я. Плюс и гусеница-Кларк, и реггаи-Джонсон читали на родном английском, а я — на английском переводном.
Я покорил нескольких профессоров русской литературы, и они начали изучать мое творчество. Я выступил со своим номером в Оксфорде! Я шутил, улыбался, напрягал бицепсы под черной t-shirt, плел невообразимую чепуху с кафедр университетов, но народ не вслушивался в мои слова. Слова служили лишь музыкальным фоном спектакля, основное же действие, как в балете, совершалось при помощи тела, физиономических мышц и, разумеется, костюма и аксессуаров. Огненным, искрящимся шаром энергии, одетым в черное, прокатился я по их сонной стране. Председатель общества «Британия—СССР» — жирный седовласый man, плотоядно глядевший на ляжки Дианы, сказал ей, что я — шпион… Я излучал такой силы лазерные лучи, что, отправившись с Дианой на audience (режиссер выбирал актрису для одной из главных ролей в новой телевизионной серии), убедил ее в том, что она получит роль, и она ее получила!
В солнечный, хотя и холодный день Диана отвезла свою (отныне и мою) подругу — профессоршу русской литературы — в красивый и богатый район Лондона, в Хампстэд. Профессорша должна была забрать книги у русской старухи, я знал вскользь, что имя старухи каким-то образом ассоциируется с именем поэта Мандельштама.
— Пошли? — сказала профессорша, вылезая из автомобиля и держась еще рукой за дверцу.
— Нет, — сказал я, — старые люди наводят на меня тоску. Я не пойду. Вы идите, если хотите… — Под «вы» я имел в виду Диану. Вообще-то говоря, у меня было желание, как только профессорша скроется, тотчас же засунуть руку Диане под юбку, между шотландских ляжек девушки, но, если профессорша настаивает, я готов был пожертвовать своим finger-сеансом, несколькими минутами мокрого, горячего удовольствия ради того, чтобы Алла, так звали профессоршу, не чувствовала себя со старухой одиноко.
— Какой вы ужасный, Лимонов, — сказала профессорша. — И жестокий. Вы тоже когда-нибудь станете старым.
— Не сомневаюсь. Потому я и не хочу преждевременно соприкасаться с чужой старостью. Зачем, если меня ожидает моя собственная, торопиться?..
— Саломея — вовсе не обычная старуха. Она веселая, умная, и ее не жалко, правда, Диана?
— Yes, — подтвердила Диана убежденно и энергично. — Она очень интересная…
— Сколько лет интересной?
— Девяносто один… Или девяносто два… — Профессорша замялась.
— Кошмар. Не пойду. В гости к трупу…
— Она сказала мне по телефону, что ей очень понравилась ваша книга. Она нисколько не шокирована. Неужели вам не хочется посмотреть на женщину 91 года, которую не шокировала ваша грязная книжонка…
— Потише, пожалуйста, с определениями… — Я вылез из автомобиля. Они раскололи меня с помощью лести. Грубой и прямой, но хорошо организованной.
После звонка нам пришлось ждать.
— Она сегодня одна в доме, — шепнула Алла, компаньонка будет отсутствовать несколько дней.
Женщина, вдохновлявшая поэта, сама открыла нам дверь. Высокая и худая, она была одета в серое мужское пальто с поясом и опиралась на узловатую, лакированную палку. Лицо гармонировало с лакированной узловатостью палки. Очки в светлой оправе.
— Здравствуйте, Саломея Ираклиевна!
— Pardon за мой вид, Аллочка. В доме холодно. Марии нет, а я не знаю, как включить отопление. В прошлом году нам сменили систему. Я и старую боялась включать, а уж эта — ново-современная, мне и вовсе недоступна.
— Это Лимонов, Саломея Ираклиевна, автор ужасной книги, которая вам понравилась.
Старуха увидела Диану, лишь сейчас подошедшую от автомобиля.
— А, и Дианочка с вами! — воскликнула она. И повернулась, чтобы идти в глубину дома. — Я не сказала, что книга мне понравилась. Я лишь сказала, что очень его понимаю, вашего Лимонова.
— Спасибо за понимание! — фыркнул я.
Я уже жалел, что сдался и теперь плетусь в женской группе по оказавшемуся неожиданно темным, хотя снаружи сияло октябрьское солнце, дому. Быстрый и резкий, я не любил попадать в медленные группы стариков, женщин и детей.
Мы проследовали через несколько комнат и вошли в самую обширную, очевидно гостинную. Много темной мебели, темного дерева потолочные балки. Запах ухоженного музея. Сквозь несколько широких окон видна была внутренняя, очевидно общая для нескольких домов, ухоженная лужайка, и по ней величаво ступали несколько женщин со смирными пригожими детьми.
— Идите сюда. Здесь светлее. — Старуха привела нас к одному из окон, выходящих на лужайку, и села с некоторыми предосторожностями за стол, спиной к окну. Стакан с желтоватой жидкостью, несколько книг стопкой, среди них я привычно разглядел свою — пачка бумаг толщиной в палец… Очевидно, до нашего прихода старуха помещалась именно здесь.
Я сел за стол, там, где мне указали сесть. Против старой красавицы.
— Вы очень молодой, — сказала старуха. Губы у нее были тонкие и чуть-чуть желтоватые. — Я представляла вас старше. И неприятным типом. А вы вполне симпатичный.
Диана положила руку на мое плечо. Сейчас этот женский кружок начнет меня поощрительно похлопывать по щекам, пощипывать и поворачивать, разглядывать: «Ах вы душка…»
— Не такой уж и молодой, — сказал я. — Тридцать семь. Я лишь моложе выгляжу. Почему-то мне хотелось ей противоречить, и, если бы она сказала: «Какой вы старый!», я бы возмутился: «Я? Старый? Да мне всего тридцать семь лет!»
— Тридцать семь — детский возраст. У вас все еще впереди. Мне — девяносто один! — Сверкнув очками, старуха победоносно поглядела на меня. — Вам до такого возраста слабо дожить!
— Ну, это еще неизвестно. Моя прабабушка дожила до 104 лет, и жила бы дольше, погибла лишь по причине собственного упрямства: желала жить одна, отказываясь переселиться к детям. Плохо стала видеть и однажды свалилась с лестницы, ведущей в погреб. Умерла вследствие повреждений. А моей бабке уже 87 лет, так что лет на девяносто и я могу рассчитывать.
— Вашему поколению таких возрастов не видать, — сказала она пренебрежительно. — Вы все неврастеники, у вас нет стержня, нет философской основы для долгой жизни. — Она отпила из стаканчика желтой жидкости.
— У поколения, может быть, и нет, — обиделся я. — Но вы забываете, с кем говорите. Я сам по себе.
Рембрандтовский луч солнца из-за ее спины узко ложился на мое лицо и дальше иссякал в глубине темной гостиной, случайно затронув по пути два-три лаковых бока мебели. Мне захотелось рукою сдвинуть луч, но пришлось отодвинуться от него вместе с высоким стулом.
— Хотите виски? — спросила старуха. — Возьмите, вон видите, за piano, столик с напитками. Есть ваше «J&B».
Вот именно в этот момент я ее и зауважал. Точнее, несколько мгновений спустя, когда, налив себе виски, я проделал обратный путь к компании и увидел, что она протягивает мне стакан.
— Налейте и мне. Того же самого.
Старуха девяноста одного года, пьющая виски, — такая старуха меня разоружила. Я безоговорочно примкнул к ней. Ну, разумеется, в переносном смысле.
— Минеральной воды? — подобострастно справился я, увидев среди бутылей на столе воду.
— Нет, спасибо, — сказала она. — От воды мне хочется писать.
Профессорша и Диана захохотали. Старуха, без сомнения, служила им моделью. Этакой железной женщиной, которой следует подражать. Ведь если у мужчин есть герои, то есть они и у женщин. Почему бы, то есть, им не быть…
— Расскажите о Мандельштаме, а, Саломея Ираклиевна?.. — Профессорша взглянула на меня победоносно, как будто бы поняла из моих жестов происшедший только что во мне перелом, взглянула, как бы говоря: «Вот, убедились, а ведь не хотели идти, глупец…»
— Ах, я же вам говорила уже, Аллочка, что я его едва помню… — Старуха пригубила «J&B». — Вы правы, Лимонов, не любя кукурузные гадости, все эти американские «бурбоны»… Я тоже не выношу сладковатых hard liquers… Возьмите crackers, Дианочка…
— Саломея Ираклиевна, оказывается, не знала, что Мандельштам в нее влюблен.
— Понятия не имела. Только прочтя воспоминания его вдовы… Натальи…
— Надежды, Саломея Ираклиевна!
— …Надежды, я узнала, что он посвятил мне стихи, что «Соломинка, ты спишь в роскошной спальне», это обо мне.
— «Соломинка, Цирцея, Серафита…» — прошептала профессорша, и гладко причесанные по обе стороны черепа блондинистые волосинки, даже отклеились в волнении от черепа, затрепетали. Профессорша была отчаяннейшая русская женщина, в прошлом пересекшая однажды с караваном Сахару, убежав от черного мужа к черному любовнику, но поэты повергали ее в трепет. В ее квартире я обнаружил двадцать три фотографии модного поэта Бродского. Тщательно обрамленные и заботливо увеличенные.
— А какой он был, Мандельштам, Саломея Ираклиевна?
Диана, телезвезда, ей не потрудились перевести, никто не догадался (а мы перешли, не замечая того, все трое на русский), однако безошибочно поняла трепет подруги. Когда я открыл рот, намереваясь объяснить ей, о чем идет речь, она остановила меня:
— I know, thats about poet.
— Ya, ya, Дианочка, about poet, — прокаркала старуха и захватила горсть crackers. — Какой? Неопрятный, скорее мрачный молодой человек, плюгавый и некрасивый. Знаете, существует такой тип преждевременно состарившихся молодых людей…
— Плюгавый! Как вы можете, Саломея Ираклиевна…
— Хорошо, Аллочка, низкорослый… Щадя вашу чувствительность, заменим на «низкорослый»… Я помню хорошо лишь один эпизод, случай, как хотите. Сцену скорее… Одну сцену. Это было еще до войны, до Первой мировой разумеется, мы расположились все на пляже — большая компания. Втроем, насколько я помню, мы сидели в шезлонгах, петербургские девушки: Ася Добужинская, она потом стала женой министра Временного правительства, Вера Хитрово, ослепительная красавица, и я… Рядом недалеко от нас возилась в мокром песке, вокруг граммофона, группа мужчин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20