Пристроить их было некуда, и он так и стоял, сказал только блондину: “От Бугримова, просил передать”.
А Филимонов все лежал, веки подрагивали, но глаза не открывались. Наверное, это казалось. Было очень жарко. Я подумал, что его, наверное, надо в церкви отпевать. Но это, видать, уже было раньше или будет позже, так, видимо, положено. Но главное, что стукнуло у меня в голове, – это как же так, ведь Филимонов наладился на длинную жизнь и пить бросил, и грехи ему вычищали, значит, как должно быть? Все должно быть нормально, так? А тут – ТРОМБ! И всё, и на сторону. Так тогда что это все значит?
Хотел спросить у Зухры или у блондина, что дальше будет по нашей линии, но, с одной стороны, неудобно, вроде, не время, а с другой стороны… у меня в голове все как-то прокисло и затуманилось.
Гроб стали выносить, и я ушел. На кладбище не поехал.
Я к ним в офис заглянул дней через десять только, а то много дел было на фирме. Поднялся на шестой этаж и сразу заметил: тут все переменилось. Таблички “LW-16” на дверях уже не было, и вся обстановка в приемной какая-то другая. Секретарша сидела на месте, но уже не предлагала ни коньяку, ни фруктов. Сказала, что ничего не знает и чтоб я позвонил Василию Глебовичу. А этот Василий Глебович тут как раз и пришел. Серьезный, скулы поджаты. Вошли мы с ним в кабинет (кстати, крест на дверях как был, так и остался). Мебель всю переставили – где был диван, там стол, где был стол – там диван. Зубное кресло вообще исчезло.
Он сам первый начал говорить: “Видите ли, мы перепрофилируемся. Максимильян Геннадьевич немного превысил свои возможности. Сейчас работает ликвидационная комиссия. Но, насколько я знаю, у вас к нам никаких материальных претензий быть не должно. Или я ошибаюсь?”
“Ошибаетесь, – говорю. – У нас ведь договор длящийся, использовать купленную у вас аппаратуру я могу только при наличии поставок необходимых материалов”.
“Что вы имеете в виду?”
“А вы не догадываетесь? Ампула с составом для основной чистки и эта специальная гильза, в которой порошок отстреливается из пушки. Все это привозила каждый раз ваша сотрудница – Зухра, а она получала от Филимонова, а Филимонов получал из Цинциннати. А теперь Зухра не объявляется, сеансы прекратились. Как это понимать?”
“А так и понимать, что форсмажорное обстоятельство – смерть!”
Крепкий парень, глаза непробиваемые. Но я тоже не вчера родился и таких крепких парней навидался достаточно.
Я ему и говорю: “Ты, Вася, поторопился маленько. Форсмажоры так с кондачка не определяют. Сорок дней еще не прошло, и душа Максимильяна Геннадьевича еще в этом кабинете, а ты уж и мебель перетасовал, и фирму ликвидировал. А за фирмой-то люди стоят, и люди стоящие… Бугримов, например, и я, например…”.
А он говорит: “У нас с вами не аккордный договор и без указания срока. Возобновляемое одноразовое обслуживание с одноразовой оплатой. Фактически, сколько визитов, столько и договоров”.
Я говорю: “Ты зря, Василий, рога выставляешь. Зачем? По рогам и получить можно запросто. Ты вот говоришь, что договор без срока, но речь-то в нем как раз про большие срока€, очень большие срока€. А ты их нарушить собираешься. Нехорошо! И с Филимоновым еще надо вглядеться – он ведь тоже себя надолго программировал, а тут вдруг тромб. Что за тромб? Откуда это? Надо вглядеться еще в этот тромб, историю болезни поднять, поговорить, а может, и покойника потревожить, а? И то, что это – тромб, и все, и форсмажор… Надо прояснить…”
Вижу, ага! – погасли у него в глазах такие серые лампочки, вроде, он призадумался, но скулы все равно как две гантели… Упрямый…
Я говорю: “Из Цинциннати что пишут? Вы же, вроде, совместное предприятие… Как они там… реагируют?”
Он опустил глаза и пожевал губами. Потом говорит: “У нас сложное положение. Все контакты с Америкой Максимильян Геннадьевич вел исключительно сам. Он никого к этому не подпускал кроме Марианны Викторовны как переводчика. Мы вскрыли сейф в присутствии адвоката и милиции, но там не было ни одной бумаги по Цинциннати”.
“А дома у него?”
“A дома у него вообще пустота. Все прибрано, все чисто… аквариумы стоят… и никаких документов. Мы даже телефон этот цинциннатского института через Интернет искали, а то он всегда звонил сам, а книжку его записную тоже не нашли”.
“Да-а, задачка… А что у него родных никого нет, что ли?”
Блондин мелко помотал головой, что, дескать, никого.
“Как это так может быть?”
Блондин, не подымая глаз, пожал плечами.
“А этот… Глендауэр, стоматолог… он что говорит?”
“Глендауэр в клинике, там, у них… Его лечат сном”.
“Так, понятно… То есть ничего не понятно… А вы куда перепрофилируетесь, Василий Глебович, в какую сторону?”
“Ну, консалтинговая компания по созданию и организации медицинских центров. Опыт довольно большой накоплен”.
Ладно. На том и расстались. Он еще на прощание говорит: “Всего хорошего!”. А я сказал: “Да и вам желаю! Думаю, Василий, мы не совсем разбегаемся, сведут еще дороги. Какие наши ГОДЫ??” – с ударением таким сказал и с большим вопросительным знаком.
Зухре я все-таки дозвонился и даже заехал к ней на квартиру. Но визит был зряшный. Подруга, Мальвина, сидела в гостиной перед телевизором, а Зухра обед готовила, разговаривали в кухне. Она сказала, что ничего не знает, что ее с фирмы уволили, а фирма закрыта, что с Филимоновым на фирме было хорошо и что видела его за два дня до смерти, и был он, как всегда, абсолютно здоров и в веселом настроении. Я спросил, а что в принципе с нашими сеансами, она ответила, что нет материалов, а где их достают, знал только Филимонов, и что теперь она пойдет работать в коммерческую поликлинику. Я и ушел.
И вот вдруг – я откровенно говорю, с полным доверием, хоть думайте про это что хотите, – вдруг с меня как будто соскочила какая-то корка, или пленка какая-то лопнула, в которой я был завернут. Я неожиданно сообразил, что последние полгода (даже больше, чем полгода!) жил я в жутком напряжении. Я даже удивился, как вообще мог я все это выдерживать? Я ведь почти ни с кем не общался, только если по делу, водку почти не пил, в теннис играть бросил, в нашу шикарную баню не заглядывал, никуда не ездил (у нас же регулярно сеансы шли, нельзя было пропускать!), мало того, я полгода баб не видел! Вот это да! Это получается, я, как заговоренный, готовился к будущей жизни, а ЭТОЙ жизни как будто и не стало. Какая это жизнь?! А время-то утекает.
Заметался я по дому. Слова не с кем сказать, Таню с младшим отправил в Италию на лето, старший вообще черт его знает где. Открыл бар. Выпил виски со льдом, потом джину, потом ликеру “Куантро”, а потом водкой запил, но не захмелел совсем, внутри такой злой мотор работает, и только пот со лба катится. Схватил почту вчерашнюю – пачка целая всяких рекламок, заманок и конвертов с приглашениями. Все это время я их кучей в мусор кидал, не глядя, а тут поглядел. Ничего, смотри ты, еще не забыли – разные фестивали, балы, открытия, закрытия, везде зовут, страшное дело! Вот отец Склифосовский говорит: “Суета сует!”, ну, да, суета, а как же иначе-то? Я к нему ходил на исповедь, а исповедоваться-то и не в чем. Думаю, чего б такого придумать, в чем я грешен, а я ни в чем и не грешен, и говорить нам не о чем. Во как! Страшное дело!
И тут звонок – Веста звонит, дизайнерша. Она мне много раз звонила, все хотела заехать, три тысячи отдать, но я ее так мягко отшивал, не до нее было. А на этот раз говорю – приезжай, сейчас за тобой мой шофер заедет и привезет тебя сюда, только давай сразу, не тяни! Время было часа четыре дня, я глянул в одно приглашение – точняк, на сегодня, какое-то открытие в атриуме на площади Коммуны, прием, фуршет, съезд гостей… нормально! В 20.30! Нормально. Еще успею ее здесь пригвоздить, а потом – в атриум!
Глава вторая

Было открытие
Во мне все горело. Весту я месяца три не видел, забыл, а теперь так ясно вспомнил всю, с ее глазами, ногами, волосами. Все вспомнил и понял – хочу. Я опять метался по дому и на часы смотрел – долго, долго едут, пробки, наверное, но не мое дело, давай, Андрюша, вези ее, твоя работа! А моя впереди, эх, сколько времени пропущено! Бросил в топку еще пару рюмок и закусил только маслинкой. Схватил ледяную бутылку пива, уже открыл и сам себе сказал: стоп, перегрузишь! Кровь в голове стучала, но хмеля не было – удивительное дело, не было хмеля! Я встал под душ – охолодиться, растерся полотенцем, побрился. Я бегал в трусах по дому, и трусы мои прямо распирало.
В десять минут шестого увидел – ворота открываются. Веста вошла – вот точно как я ее представлял. Белое платье такое легкое колокольчиком, как накидочка, а под ним почти ничего. Оно с нее слетело, как с одуванчика. Веста как-то затанцевала на одном месте в моих руках и только чего-то вскрикивала, показывая зубы: “Миленький! Ой, миленький! Я знала! Вот, миленький… что же ты… я же давно…”.
О-ох, как хорошо началось… пошло… но тут же все и кончилось. Э-эх, перегорел я, переждал, перепостился, э-эх! Мы лежали на широкой кровати, она дышала прерывисто и все вскрикивала тихонько: “Хорошо, хорошо, все хорошо, я знала, миленький, отдохни, сейчас, сейчас все будет, я знала…” – и водила по мне пальцами.
Мы час еще не одевались. Лежали, вставали, пили шампанское, опять бежали в спальню, пробовали так и этак, что-то получалось, она даже кричала: “Вот, вот!”. Но нет, что-то не то. Не как раньше. Я обозлился на нее, а потом испугался – может, я не мужик уже? Ни хрена себе! А если так, впустую, теперь шкандыбать лет триста?! Страшное дело! Но тут, как я с этой точки про триста лет подумал, стало мне смешно, и я успокоился. “Одевайся, – говорю, – едем на площадь Коммуны! Может, там растанцуемся”.
Смокинг я года два, наверное, не надевал, а тут надел, со всеми причиндалами. Глянул на себя в зеркало – ничего, терпеть можно, а можно и позавидовать. Чем же я столько времени занимался, когда жизнь – вот она, хватай, клади в карман. Тут и Веста подошла, одетая и слегка подкрашенная, очень эффектная. Мы стояли перед большим зеркалом, она в белом, я в черном, и смотрели друг на друга через зеркало.
“Слышь, Веста, я заколдованный, – сказал я. – Если сумеешь меня расколдовать, озолочу”.
“Конечно, расколдую”, – сказала она.
Она положила ладонь мне на лоб и медленно, крепко повела по лицу, по шее, по груди, животу, придавила между ног, потом повела по ногам до лодыжек. Присела на корточки, обняв мои ноги и уткнувшись головой в колени. Подняла голову и сказала: “Все! Расколдовала!”.
Мы пели всю дорогу! В машине у меня диск есть – песни прошлых лет. Обожаю! Они поют, а мы с Вестой подпеваем, в голос, прямо на крик – “Прощай, любимый город”, “Подмосковные вечера”, “Цыганка-молдаванка”. Веста прыгала на сиденьи, хлопала в ладоши, вертелась, валилась мне на колени. И я опять на нее раздухарился… какая-то она вся… своя… поверить трудно, я ж ее второй раз в жизни вижу.
Приехали на площадь Коммуны – ё-моё! Полутемно. Толпа! Бал! Все в смокингах. А еще ходят во фраках, в цилиндрах под ручку с женщинами в старинных прическах, в длинных платьях. Это значит, как бы мы двести лет назад. Массовка такая. Буфет на уровне – горячее, холодное, отдельно японский прилавок, отдельно французский – фуа-гра там, чего хочешь.. Я сразу принял пару рюмок, хорошо пошло! Идем с Вестой мимо кого-то, мимо чего-то – все мелькает, полутемно, зайчики бегают по потолку, и такая заунывная классическая музыка, но с некоторым драйвом, с дерганьем таким. Живой оркестр играет – одни бабы с голыми плечами и дирижерша со скрипкой. И вот мы идем, и я думаю, чего я в смокинге не хожу – хорошее такое самочувствие, и Веста около меня, вроде, на месте – идет, как пришитая. Вокруг гул, голоса – бур-бур-бур, чокаются, жуют и живая музыка… Знакомых – никого, чужие рожи… И еще эти, с наклеенными усами, в цилиндрах, прохаживаются – снимают свои цилиндры, кланяются так, с оттягом и обязательно говорят: “Поздравляю с открытием!”. Каким открытием, чего открытием, черт его знает, я билет-то посмотрел, но не особо вник. Что-то вроде – “Объединение сетей мобильных операторов по обслуживанию мелкотоварных бирж” или что-то в этом роде. Вот так мы идем, как будто в аквариуме плывем, и мимо нас тоже проплывают… под музыку.
И тут вдруг шарах! Огонь побежал по наклонной проволоке через весь зал снизу вверх, вдарил в большой синий шар, шар взорвался, и тогда вспыхнул весь свет, и грохнул теперь уже военный оркестр с трубами и саксофонами. Ё-моё! Человек пятьсот да официантов сотня. И все застыли от этого удара, от этого света, никто не шевелится, как в музее восковых фигур (я был в Лондоне – видел!). Мы стоим тоже неподвижно, но со мной чего-то происходит. Мне как будто глаза поменяли… или протерли их: я вижу – ё-моё! – да я тут каждого второго знаю, просто давно не виделись, но знаю, кого в лицо, кого по имени, кого по блядкам, кого по толковищам – да все знакомые, только в смокингах. В темноте я их не признал, а теперь… Один с широкой мордой, с купатой на вилке, имени не помню, орет сквозь оркестр: “Здорово! С открытием!”. Ну, я соответственно: “И тебя с открытием!”. Справа в ухо кто-то клюнул: “Чего тебя не видно давно?”. Обернулся: “А-а! Витёк! Привет! Познакомься, это Веста”. – “Понял. С открытием!” – “Ага! И тебя!” Говорко идет с рюмкой и с брюнеткой: “Чего-то ты растолстел. Как дела? Чего баню забросил?” – “На себя в зеркало погляди… растолстел… может, и приду в пятницу, готовьте пар…” – “С открытием!” – “С открытием!” И еще… идут и идут – приятели, и гады, и разные председатели, члены комиссий, завотделами, кому по десять раз взятки давал, через кого каждую мелочь прошибал… “С открытием!” – “Давно тебя не видать! С открытием!”
Веста тоже не теряется, здоровается, руку протягивает, но четко держится меня, не отлипает. Ё-ёёё! – Горелик! Собственной персоной, но в смокинге. Хотя смокинг на нем какой-то… не свой… либо напрокат взял в театре, либо похудел Горелик. Помолчали мы с ним под духовой вальс, глядя друг на друга, и у него в глазах мелькал то испуг, то злость. А потом опустил он глаза, я его переглядел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12