– Марш отсюда!
Первым опомнился Макар. Встал. Не знал, что делать: вылетать сразу или немного поартачиться?
Егор сделался белым, сидел, стиснув в руке граненый стакан с самогоном. Не шевелился.
– Я кому сказал! – рявкнул Емельян Спиридоныч.
В тишине, мучительной и напряженной, тоненько звякнул лопнувший стакан в руке Егора.
Макар двинулся к выходу.
Егор сунул окровавленную руку в карман… Тоже поднялся.
Медленно одевались. Слышно было, как со стола мягко и дробно каплет разлитый самогон.
Сергей Федорыч забыл закрыть рот – смотрел на Любавиных.
Последним на улицу вышел Емельян Спиридоныч. Догнал в ограде Егора, коротким сильным ударом в голову сшиб его с ног. Тот вскочил было сгоряча, но Емельян Спиридоныч еще раз достал его. Егор упал навзничь. Отец прыгнул на него, начал топтать ногами.
Оба молчали. Ефим кинулся сзади к отцу, поймал за руки, оттаскивая.
– Убьешь ведь. Убьешь, што ты делаешь? – дышал он в затылок отцу.
Тот легко отбросил его, рванулся опять к Егору. Егор хотел встать, скользил на кровяном снегу, не мог подняться. Емельян Спиридоныч опять кинулся на него, но в это мгновение страшная, резкая боль в голове заслонила от него свет, – никто не заметил, когда Макар выдернул из плетня кол и тенью скользнул к отцу… Емельяна Спиридоныча шатнуло, он пошел было задом на посадку, но устоял, закрутил очугуневшей головой, заревел, как недорезанный бык, и двинулся на сыновей.
– Поднимайся, Егор, скорей! – сдавленным голосом торопил Макар, заслоняя его от отца.
Емельян Спиридоныч шел напролом, ничего не желая видеть – никакой опасности. Колышек тихо прошумел… Хрястнул, сломившись. Емельяна Спиридоныча опять качнуло…
Егор поднялся, побежал к плетню, Макар – за ним, думая, что он убегает совсем. Егор ухватился за кол, легко, как спичку, сломил его.
– Не бежи, Макар!
Макар вернулся. Только вывернул себе другой кол – побольше.
Ефим тоже не дремал: ему подвернулось под руку коромысло… Он переломил его, сунул половинку отцу.
Дышали тяжело, с хрипом. Удары звучали мягко и глухо. Молодые действовали дружно, напористо; под их натиском Емельян Спиридоныч с Ефимом отступали все дальше в глубь ограды.
Макар вьюном крутился меж кольев, часто доставал своим то отца, то брата Ефима.
Егору попадало чаще, но зато его удары были крепче; он все подбирался к отцу… И один раз, изловчившись, угодил ему в лоб. Емельян Спиридоныч глубоко вздохнул, выронил кол и, зажав лицо руками, пошел прочь. Макар последним ударом сзади свалил его с ног. Кинулся к Ефиму… Тот отпрыгнул в сторону и, бестолково размахивая половинкой коромысла, заорал:
– Караул!
Из сеней выскочил Сергей Федорыч. Грянул ружейный выстрел.
– Разойди-ись! Постреляю всех! – завизжал он, клацая затвором берданки.
– Егор… уходим, – Макар побежал из ограды. Егор, прихрамывая, – за ним.
За воротами Макар развернулся и запустил свой кол в Сергея Федорыча.
– Постреляешь у меня!… Хрен моржовый! Дай-ка твой – я им разок по окнам заеду. Все равно теперь родней не быть.
В этот момент гулко треснул и широко в ночь раскатился еще один выстрел берданки; где-то вверху просвистело.
– Пошли, ну их…
– А куда? – Макар высморкался сукровицей в рваный подол рубахи.
– К дяде Игнату пока… А там поглядим.
– Зайдем тогда коней прихватим? Неизвестно, сколько придется бегать. Егор согласился.
– Не торопись только. Плохо мне.

– 12 -

У Игната шел пир горой. Дым, гвалт, обрывки песен, крученый мат… Где-то в углу, невидимая, из последних сил, отчаянно хлопая мехами, взвизгивала гармонь.
Какой– то детина с покатыми плечами в косую сажень во что бы то ни стало хотел пройтись вприсядку. Но его каждый раз вело с ног; он падал, с трудом молча поднимался и, распрямившись во весь свой огромный рост, жеманно подбоченивался, точно по-бабьи вскрикивал: «Ух ты-и!…» -приседал с маху и… заваливался на спину.
За столом, в центре, сидел Закревский. Улыбался, трепал кого-то по плечу, кому-то наливал водку, пил сам… Он первый увидел незнакомых. Остановил на них мутный, подозрительный взор:
– Кто такие?
Макар, не отвечая, презрительно сощурился. Егор искал глазами Игната. Его почему-то не было среди этих людей.
Закревский легко поднялся с места, пошел к Макару. На ходу резко и трезво бросил кому-то:
– Вася, выйди на улицу, посмотри.
Макар сунул руку за пазуху.
– Кто такие? – еще раз спросил Закревский, заглядывая Макару в самую душу.
– Я не могу с тобой разговаривать: у тебя чижелый дух изо рта идет. Отойди маленько, – Макар легонько уперся стволом обреза в грудь ошеломленного Закревского, отодвинул его назад. Тот метнул испуганный взгляд на Егора, опять на Макара, на дверь…
– Где дядя Игнат? – спросил Егор.
Закревский обмяк, улыбнулся, отвел от груди обрез.
– Черти драные… перепугали насмерть! Проходи! – он потянул Макара к столу – Вы Любавины? Отец послал? Золотой старик… Садись. Садись, другом будешь!
Макар спрятал обрез, оберегая избитые бока, втиснулся между пьяными. Никто больше не обращал на них внимания. Егор с трудом пробрался в горницу
Кондрат лежал на кровати с перевязанной головой.
– Ты зачем здесь?
– Так… В гости.
Кондрат приподнялся на локте:
– Дома что-нибудь?…
– Ничего дома… Лежи. Што это за народ здесь?
– Знакомые Игната. Извели меня вконец, паразиты… Вторые сутки пьют.
– А где дядя Игнат?
– В город уехал.
В горницу с бутылкой и стаканом в руках вошел Закревский.
– Вот они, голуби! Так… – он, ласково глядя на Егора, зазвякал горлышком бутылки об стакан, наполнил его с краями вровень, сунул под нос Егору. – Пей! За свободную жизнь… Мне нравится ваша порода.
Егор отвел в сторону стакан:
– Не хочу. Нездоровится.
– Не-ет, выпьешь… – Закревский силой стал совать в лицо Егору стакан. Водка плескалась на руки и на грудь им обоим.
Егор наотмашь вышиб из рук Закревского стакан.
– Пристал как банный лист…
– Вот вы какие! – с восхищением воскликнул Закревский. – Эх! – он трахнул бутылку об пол, качнулся, поворачиваясь. – Но вы не можете быть сильнее меня. Понимаешь?! Вася! – он пинком распахнул дверь горницы, из прихожей тугой волной ударил гул затяжной попойки. – Вася!
В дверях вырос Вася, невысокий человек с окладистой русой бородой. Молодо и трезво поблескивал собачьими глазами на хозяина.
– Пригласи человека к столу, – Закревский показал на Егора.
– А он рази не хочет? – искренне изумился Вася.
– Он ждет особого приглашения.
Вася медленно подошел к Егору. Не успел тот сообразить, в чем дело, Вася сгреб его в охапку и так сдавил, что у Егора от боли глаза полезли на лоб. Вася отнес его к столу, бросил на лавку.
– Сядь тут.
Макар, увидев брата, потянулся к нему:
– Егор! Брательник мой хороший…
Но его кто-то перехватил, увлек в сторону. А Егору услужливо подставили стакан водки. Он выпил. Кто-то подставил еще стакан. Он выпил еще. Поднял глаза – подставлял стаканы все тот же Вася.
Закревский со стороны наблюдал за ними. После второго стакана он подсел к Егору, обнял тонкой рукой за шею.
– Правильно сделали, что пришли. Хочешь денег? Баб?… А? – глаза Закревского блестели неподдельной радостью. – Чего хочешь – говори…
– Я?
– Ты.
– А ты?
– Я хочу дать свободу русскому характеру… Натворить побольше! Мы раскиснем к черту с такими властями. Согласен?
– Не знаю, – Егор снял жиденькую горячую руку со своей шеи. – Не лапай, я не баба.
– Пей еще! – потребовал Закревский.
– Давай.
Рядом громко орал Макар:
– Согласный! Все!… – он заехал ковшом в гущу бутылок и стаканов. – Я такой жизни давно искал, гады милые!… Душить будем!
Егор выпил третий стакан, кинул его куда-то в людей, нашел грудь Закревского, забрал в кулак тонкую белую рубашку, подтащил к себе:
– А я несогласный. Больше не говори мне разные слова… а то ударю.
Хлопала, хрипела и взвизгивала гармонь. Грохотали по полу сапоги, качались стены. Качались и плавали в глазах чужие люди…
На третьи сутки, в глухую полночь, Макар явился домой. Один. На тройке. И вел сзади еще пару своих лошадей, тех, которых они захватили с Егором, когда уходили из дома.
Бросил лошадей посреди ограды, вошел в избу – в новеньком полушубке, в папахе, красивый и смелый. Слегка покачивался.
– Здрасте!
В избе слабо мерцала керосиновая лампа. Не спали. Емельян Спиридоныч лежал на печке, весь обмотанный тряпками, злой и слабый (в той драке ему попало больше всех). Увидев сына, он поманил рукой жену.
– Сходи за Ефимом. Скорей, – шепнул Емельян Спиридоныч.
Макар услышал эти слова, прошел к столу, выложил на белую скатерть два нагана.
– Бесполезно, папаша: пришью на месте, – сел, закинул ногу на ногу. – Я подобру зашел. Сказать, что коней, которых взяли, отдаем обратно. Нас с Егором больше не ждите. На этом до свидания, – он собрал наганы, встал.
Емельян с яростью, беспомощно глядел на него с печки.
– Нашли себе дружков?
– Ага. Верные люди.
– Поддорожники, ворюги… Проклинаю вас обоих!
– Это неважно. Поправляйся, папашенька. Не сердись на нас. А здорово мы вас ухайдакали!…
Мать не выдержала, топнула ногой:
– Варнак ты окаянный! Отец он тебе или кто? Уходи с глаз моих долой!
Макар оглянулся на нее, ничего не сказал. Вышел.

– 13 -

Не мог ничего Кузьма объяснить дяде Васе ни вечером, ни после. Он сам ничего не понимал. Он все время чувствовал, что чем-то обязан Клавке, хотя, сколько ни искал в себе, не мог найти и понять, за какую радость он благодарен ей. Стыдно было смотреть на Клавдю, и он изо всех сил старался, чтобы она этого не заметила.
И вместе с этой неловкостью и тяжелой обязанностью, долгом – не обидеть человека, который непонятно зачем влез в его жизнь, вместе с тихой тоской и болью за какую-то непоправимую ошибку, вместе со всем этим в душе его упорно – днем и ночью – распускалась цветастая радость. Марья… Марья была недалеко. И он знал, что когда-нибудь он возьмет ее за руку и близко посмотрит в ее глаза. Знал, ему не будет неловко и стыдно при ней, а будет очень, очень легко. Он ждал этого часа. И дождался…
Однажды утром, светлым весенним утром, Агафья, собирая на стол завтракать, между прочим рассказала, как вчера братья Любавины приходили сватать Марью Попову. После первых ее слов у Кузьмы вспотели ладони. Он оглох… Не слышал всего, только в конце стал понимать, что она рассказывает.
– …те собрались – да за ними. Там драку учинили! Ухлестали друг друга до смерти.
– Как «до смерти»? – не понял Платоныч. Он внимательно слушал.
– Ну, как… Самого-то чуть живого домой привели. Помрет, говорят.
– Что делают! – воскликнул Платоныч. – А сыновья где?
– Убежали. У них не первый раз такое.
– Вот так сватовство! Ну и чем это кончится?
– Да ничем. Побегают-побегают и придут.
– Куда ж они могут убежать?
– В тайгу. Куда больше.
– Любавины их фамилия?
– Любавины. Макарка у них заводила-то. С малолетства с гирями ходит. Егор – тот вроде спокойнее…
– Все они там – один другого лучше. Дикари, – вставил Николай.
– Ну, а Ма… девушка что? – спросил Кузьма.
– Да што… Ничего. Обрадовалась было девка, да и осталась ни с чем. Ишо опозорили на всю деревню таким сватовством.
Кузьма вышел на улицу, зашел в сарай, сел на дровосеку – хотелось побыть одному.
Клавдя нашла его там.
– Все уж… испекся, – сказала она, остановившись над ним.
Кузьма не поднял головы, – как сидел, склонившись к коленям, так продолжал сидеть. Клавдя опустилась рядом, обняла.
– Горе ты мое, горюшко…
Уткнулась ему в грудь, затряслась в рыдании. И продолжала:
– За что я несчастная такая, господи!… Как сердце чуяло! Я приведу ее тебе… Может, ты выдумал все, а? Милый ты мой, длинненький! Я приведу, а сама погляжу: может, и нету у вас никакой любови? А правда – так черт с вами… Оставайтесь тогда. Неужели она лучше?
Кузьма подавленно молчал.
Клавдя сдержала слово, вечером пришла с Марьей.
Марья держалась просто, спокойно взглянула на Кузьму, поздоровалась.
Тому показалось, что табурет поехал из-под него… Он кивнул головой.
Девушки прошли в горницу. Дома никого больше не было (Платоныч ушел в гости к Феде Байкалову, они подружились за это время).
Кузьма поднялся, хотел уйти. Колени мелко и противно тряслись. Он стал надевать кожан, но дверь горницы открылась… Именно этого мучительно ждал и боялся Кузьма – когда откроется дверь.
– Ты куда? – спросила Клавдя.
Кузьма промолчал.
– Зайди к нам.
Он пошел прямо в кожане, Клавдя подтолкнула его в спину.
Марья сидела у стола в синеньком ситцевом платье, под которым как-то не угадывалось тело ее. Кузьма стал перед ней; она снизу с детской, ясной улыбкой вопросительно глядела на него.
Клавдя остановилась позади Кузьмы; от ее взгляда – он чувствовал этот взгляд – он не мог ничего сказать.
Так стояли долго. Слышно было, как на завалинке шебаршат куры, разгребая сухую землю.
– Он любит тебя, Манька. Влюбился, – громко сказала Клавдя.
Марья вспыхнула вся, резко поднялась. Полные красивые губы ее задрожали – не то от обиды, не то от растерянности. Кузьме стало жалко ее.
– Правда, – сказал он. – Она правду говорит.
У Марьи сверкнули на глазах слезы. Она зажмурилась, качнула головой, стряхивая их.
– Вы что… зачем так?
– Ты у него спроси. Вчера меня целовал, а сегодня…
Кузьма твердо, спокойно, даже с каким-то удовольствием сказал:
– Врет она, Маша. Я не целовал ее. Она врет.
Клавдя прошла вперед, опустилась на колени перед божницей, размашисто перекрестилась.
– Истинный мой Христос. Гляди – крещусь.
– Честное слово, не было. Крестись. Не было – и все, – стоял на своем Кузьма.
Клавдя, не поднимаясь с колен, дотянулась до Марьи, обхватила ее ноги, прижалась лицом. Заплакала.
– Было, Манюшка, милая… Не отнимай его у меня, милая… Присохло к нему мое сердце… Изведусь я вся, господи! Руки на себя наложу!… – она плакала страшно – навзрыд, как по покойнику. У Кузьмы по спине пошел мороз.
Марья насилу подняла ее, посадила на кровать и разревелась сама.
– Да я-то… я-то знать ничего не знаю. Зачем вы меня-то, господи?… Отпустите вы меня отсюда…
Кузьма ничего не соображал, понимал только, что все это, наверно, скоро кончится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67