! Что ж ты за поп Гапон такой?! А ну слазь с моего велосипеда!
И мысленно обозвал церковника «козлом».
– Сам ты это животное, от, – ответил отец Павло, читавший мысли на расстоянии. – Верю. Не мельтеши.
Наконец отец Павло сделал три полных круга по Лавре и вот что сказал паломнику:
– Дело вот в чем, – сказал этот либерально-демократический поп, – дело в том, Сашок, что Иисус наш Христос, как ты там ни крути, от, кaк ни философствуйте, c какой стороны ни заглядывай, хоть сзади, хоть спереди, хоть по отцу, хоть по матери, принадлежит к гражданам еврейской национальности, от. И твое оскорбление ему, конечно, не в бровь, а в глаз. Вот если бы он был французом, англичанином или, не дай Бог, русским, то ты мог бы сделать вид на Мадрид, мол, ошибочка вышла с пятой графой, извините. От. А так… Уж и не знаю, что тебе посоветовать. Не зря он промолчал, ох не зря! Мог бы в ответ как-нибудь тебя обозвать. Козлом, от. Или хохлом. Обозвал – и квиты. Понял? А он промолчал, от. Обиделся, значит? Не знаю, не знаю… Придется тебе, Сашок, гореть в геенне огненной, от. Хам ты, Сашок, а хамов нигде не любят, даже там. Так-то, от. Додумался тоже – самого Господа Бога нашего жидом обзывать! Знаешь, что Лев Толстой говорил?
– Не…
– Вот что он говорил, я запомнил: «Ну не странно ли, – говорил Лев Толстой, – что принадлежность к еврейскому племени великих людей вызывает такой болезненный интерес – а не еврей ли он? От. Казалось бы, так просто: все христиане суть евреи, потому что верят в еврейского Бога, чтят еврейских пророков, произошли от евреев Адама и Евы». Лев Толстой попытался объяснить все это одному непросвещенному толстовцу – молоденькому попу-антисемиту, посетившему Ясную Поляну. «Как же вы не любите евреев, если сам Иисус был евреем?» – спросил Толстой. Поник вытаращил глаза: «Как?! Иисус – еврей?! Не может быть!» – «Какой же национальности был Иисус, по-вашему?» – «Русским! От!» – «Иисус родился, жил и проповедовал в Палестине. Его матушка была еврейкой. Какой же он национальности?» – «Русский». – «Его отчим был евреем, – терпеливо продолжал Толстой. – Его братья и сестры были евреями. Все его ученики, апостолы – были евреями. Обо всем об этом написано в Евангелиях. Кто же Иисус по национальности?» – «Это невозможно», – чуть не плача отвечал молодой священник. «Что невозможно? Еврейское происхождение Христа? Вы читали Евангелия? Хотя бы одно?» – «Да. Да. Да. Да. Все четыре. Но там об этом ничего не написано, от». – «Чего „об этом“ не написано?» – «О том, что Иисус был евреем. Может быть, он не был русским… я не настаиваю, что он был русским»."Кем же он, по вашему, был?" – «Наверно, он был каким-нибудь славянином. От. Может быть, болгаром или сербом. Или даже хохлом. От». Граф едва сдержался, чтобы не послать далеко этого темного попика, махнул рукой и вышел из комнаты. А поп заплакал. От.
– Вот те на! Я ж не знал, что Исус был евреем! – взвыл Сашко Гайдамака. Он что-то понял. – Что ж теперь делать?!
Очень уж не хотелось ему в этот огненный гулаг.
– Что делать, что делать… – передразнил отец Павло. – Не знаю, что делать. От. Пить надобно меньше, Сашко. А еще лучше – совсем не пить. От. Это раз. Во-вторых, надо просить прощенья. Покаяться надо, от. Но не просто словами, нет. Искупить тебе надо свою вину, от. Возлюбить надо граждан еврейской национальности как самого себя – вот и выйдет тебе амнистия. От.
– Хорошенькое дело, – пробормотал Сашко. – За что же их любить?
– Крещен ли ты, Сашок?
– Не крещен, но верую.
– Хороший велосипед, – опять похвалил поп. – Не парусят ли колеса, когда поперек ветру едешь?
– Сносит немного.
– Где взял?
– Где взял, где взял… Приз дали. За первое место на Кубке мира социалистических стран.
– Тьфу ты… сосиськи срапы… – опять сплюнул отец Павло, достал откуда-то из-под рясы мятую американскую сигарету, оторвал фильтр и щелкнул зажигалкой.
Сашко между тем в раздумчивости уже придавил руль и задрал ногу, чтобы сесть на «Кольиаго» и устремиться домой, в Гуляй-град.
– Постой, – сказал отец Павло. – Опиши приметы. Как он выглядел, Иисус твой Христос?
– Ну… – ответил Сашко, останавливая «Кольпаго» в сюрплясе. – Черный. Рост у него ниже среднего, где-то под метр шестьдесят с кепкой. Сутулый такой, чернявый с проседью. Припадает на левую ножку. Ну, шнобель, губы толстые, глаза навыкате. Бороденка какая-то… Обычная жи… Обычное еврейское лицо. На кого-то очень похож – не могу вспомнить. На Ясира Арафата, что ли?
– Так я и думал, – в сильном волнении прошептал отец Павло, жадно затянулся горящим концом сигареты, обжег язык и губы, стал сплевывать пепел, в сердцах швырнул сигарету под ноги и растер ее каблуком на священном асфальте Киево-Печерской лавры. – Постой. Подожди. Я поеду с тобой. От.
Отец Павло вывел из пещеры трехколесную инвалидную коляску-мотороллер с кабиной и устремился вслед за Гайдамакой в Гуляй-град, чтобы проинспектировать видение.
Сашко Гайдамака
ГРАФФИТИ НА СТЕНЕ КИЕВО-ПЕЧЕРСКОЙ ЛАВРЫ
Как вышибают клин?
Путем иного клине.
А руку моют чем?
Как правило, рукой.
Когда во всех полках исчезла дисциплина,
В святых церквах процвел порядок – да какой!
Вы думаете, зря вощеные полы там?
Вы думаете, зря поются тропари?..
Плох тот митрополит,
Что не был замполитом!
И плох тот замполит,
Что не митрополит!

ГЛАВА 15
ПРОПУСК В ОФИР
Писатель, не умеющий вдохновенно лгать – а лгать нужно только вдохновенно, и это большое, далеко не всем дающееся искусство, – бравирует своей откровенностью и честностью. Ему ничего другого не остается.
Л. Шестов.
Пустыня за райскими вратами впадала в Лунное ущелье, там начинался Офир. Врата перед войной (что-то вроде пропускного пункта из литых чугунных стоек и перекладин с позолоченными бронзовыми узорами) хотя и не были открыты настежь, но и на замок не закрывались – петли для замка были сцеплены медной проволокой, входи – не хочу (после войны на них поставили инфракрас, как в проходе метро).
Врата даже толком не охранялись, у ворот сидели по-турецки-скорее для представительства, чем для охраны, – два голых, белобрысых, загоревших до черноты стражника – один с копьем, второй с мушкетоном. Они варили кофе в джезвах прямо на раскаленном песке и сосредоточенно играли в «морру», выбрасывая пальцы на счет «три». Стражники узнали Гамилькара, но при постороннем кофе ему не предложили и для порядка потребовали пропуск. Гамилькар предъявил золотой перстень с печаткой из лунного камня.
– Це хто? – спросил стражник с копьем.
– Это со мной, – ответил Гамилькар.
– А пашпорт у нього е? – спросил стражник с мушкетоном.
– Фальшивый, – ответил Гамилькар.
– Хай скаже iм'я.
– Какое? Настоящее?
– Будь-яке.
– Скворцов, – сказал Гумилев.
Стражник с бамбуковой палочкой на песке: «Шкфорцопф», и Гамилькар с этим самым Шкфорцопфом наконец въехали в Офир. В Лунном ущелье на первой же заставе они сменили ослов на мулов, выпили кофе и направились в горы.
Гумилев был добрым малым и хорошим белым человеком, но он ошибался, он забыл, что Ганнибалы в России все-таки водились – да еще какие! – сам Alexandre Pouchkin числился по России не только Пушкиным, но и Ганнибалом, он был пра-правнуком одного из офирских нгусе-негусов, – его великого предка Арама Ганнибала в детстве украли арабские купцы, – и вот Гамилькар уже рассказывал Гумилеву офирскую легенду об «арапе Петра Великого», как продали арапчонка султану, султан подарил ребенка русскому царю Piter'y Pervom'y русский царь крестил Арама и послал его учиться в Париж, где тот согрешил со знатной графиней, сделал ей ребеночка, запутался в долгах и дуэлях, поспешно вернулся – попросту удрал – в Россию, где и сгинул в Сибири после смерти Петра Первого. Все это передавалось с такими чудными подробностями, что нельзя было разобрать, где тут правда, а где художественный вымысел, где офирская легенда шнарила по «Арапу Петра Великого», где по «Трем мушкетерам», а где по биографии Мигеля Сервантеса, – но Гумилеву так хотелось верить в эту историю, а Гамилькар так походил на курчавый тропинипский портрет Пушкина, Что в нем вполне можно было предположить если и не прямого родственника великого поэта, то хотя бы пятую воду на киселе и уж точно ровню по происхождению.
Гумилев доставал из-за уха огнеупорную иглу купидона, затачивал ее на оселке из лунного камня, макал в походную чернильницу и, трясясь на спине мула, записывал этот офирский фольклор в толстую амбарную книгу. К концу путешествия Гумилев был в ужасном виде: платье изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и была медно-красного цвета, левый глаз воспалился от солнца, нога болела, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом, к тому же у Гумилёва случился острый приступ ишиаса, поясницу ломило, его скрючило в букву "Г", – на заставах Гамилькар снимал его с мула, растирал поясницу купидоиьим ядом и опять усаживал в седло.
Но вот через восемь дней они въезжали в столицу Офира Амбре-Эдем, и Гумилев записал:
Восемь дней от Харрара я вел караваи сквозь библейские Лунные горы , и седых на деревьях стрелял обезьян, засыпал средь корней сикоморы.
На девятую ночь я увидел с горы – этот миг никогда не забуду – там внизу, в отдаленной равнине, костры, точно красные звезды, повсюду.
ГЛАВА 16
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной, как над усопшим монах,
Читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
С. Есенин.
Черный человек Гайдамака между тем вернулся домой (отец Павло на своем инвалидном мотороллере сильно отстал), обнаружил настежь открытую дверь и стал в дверях вспоминать: закрывал ли он дверь перед своим поспешным исходом в Киево-Печерскую лавру? Мог и не закрыть, все равно красть нечего, кроме Люськиного дивана и мельхиоровых спортивных кубков.
Он вошел в комнату и остолбенел. Люськи дома продолжало не быть, дивана тоже не было (наверно, Люська забрала, он разрешил), зато на полу на его стеганом одеяле лежал курчавый красивый негр и читал вверх ногами газету «ЯАКСДАРГЙЯЛУГ АДВАРП» («ГУЛЯЙГРАДСКАЯ ПРАВДА»).
На растерянный вопрос Гайдамаки: «Это что еще за такое?!» негритос глянул на него перевернутыми глазами с перевернутой на затылок головы, вскочил, заулыбался до ушей и предъявил новенький красный советский паспорт, где в пятой графе черным по белому было сказано, что этот негр по имени Алехандро Гайдамакайя является эфиопским фалашем с местом рождения в городе Логоне, паспорт выдан вчера Гуляйградским РОВД, подписан Шепиловым; и на чистом русском языке стал рассказывать Сашку удивительную историю о том, как он (негр) шел по мосту из Аддис-Абебы в ТельАвив и заблудился: любой мост, как и всякая палка, имеет два конца, – объяснял негр, – этот же мост имеет три – невидимым третьим трансцендентальным своим концом этот мост упирается прямо в Гайдамакино окно; негр влез, никого не было, вот он и прилег отдохнуть, но он сейчас уйдет. Все в этом рассказе было поразительно, в особенности то, что имя-фамилия негра тоже были Сашко Гайдамака, и то, что негр этот был точной копией Сашка, вот только черной, негативной копией.
Сашко вспомнил наказ отца Павла и возлюбил этого негра как самого себя, потому что Сашко, как и все маргиналы, был культурно-неустойчив – мог и негров полюбить, если ему скажут, что так надо. Скажешь ему: «Хинди-русси-пхайпхай!», и он согласно кивает: «Пхай-пхай, а как же!», или: «Русский с китайцем братья навек» – вот и хорошо, вот и близкие родственники.
Негр тем временем заторопился. Он был в военной тропической форме «листопад» – высокие ботинки, шорты с бахромой, рубашка с короткими рукавами. Закинул на плечи рюкзачок, сунул паспорт в нагрудный карман рубашки, надел маскировочную шляпу-панаму, пожал Гайдамаке руку, сказал: «Ну, бывай! Люське привет!» – и полез в окно.
Тут и отец Павло подоспел и тоже застыл в дверях.
Негр вылез в окно, отнял руки от подоконника, но не упал вниз с шестого этажа на ржавую свалку под домом, а крепко на чем-то стоял ногами. Подмигнул отцу Павлу, сделал ручкой «до свиданья», повернулся и пошел по воздуху в ТельАвив.
– Видел? – прошептал Гайдамака.
– От, – выдохнул отец Павло.
Они подошли к окну. Негр поднимался над Финским заливом в сторону Кронштадта – невидимый мост, вроде радуги, наверно, растянулся над заливом крутой дугой. По мосту – то есть по воздуху – ходили удивленные вороны и чайки и клевали какие-то крошки. Облака висели низко. Было хмуро, но не туманно. Пятнистая форма негра маскировала его в сизом небе. Негр уходил, уменьшался, вошел в облака и исчез.
Вороны и чайки закричали, закаркали и взлетели.
– Счас я попробую! – загорелся Гайдамака и полез в окно.
Его неприятно кольнуло, что негр передал Люське привет.
Люська была придурковатая и дерганая – могла уже сговориться ехать с этим негром в Израиль.
– От! – Отец Павло дал ему подзатыльник, стащил с подоконника и провел следующий эксперимент: взял в углу топор и бросил вниз из окна. Злополучный топор полетел с шестого этажа и упал на ржавую свалку. Моста уже не было.
Гайдамака почесал в затылке, а отец Павло осмотрел окно.
Сбоку на подоконнике стоял пыльный кактус. Двойная застекленная рама была любовно украшена резными наличниками, которые Гайдамака сам вырезал топором – он любил вырезать по дереву всякие узоры.
– Живи у меня, – сказал Гайдамака. – Живи, сколько хочешь. Я один боюсь. Пропишем тебя в Гуляе, у меня тут в милиции знакомый Шепилов.
Отец Павло не отказался, но и не дал согласия.
– Будем вместе пить, – стал уговаривать Гайдамака. – Тикай от этих хохлов.
– Так ты же сам хохол, от, но только русскоязычный, – сказал отец Павло.
– Точно! – невпопад ответил Гайдамака. – Женим тебя на хохлушке. Хохлушки у нас очень даже ничего себе, цветочки садят, борщи варят.
– Галушки всякие, – задумался пои.
– Вареники, – напомнил Гайдамака и решил. – Женим тебя на Элке, соседке, Кустодиевой!
– Идем за водкой, иодуматы трэба, от, – уклончиво сказал отец Павло. Что-то ему не хотелось жениться, от.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37