Иногда ночью Клаве начинало казаться, что вообще всё вокруг – сон. Как она могла решиться на такое?! Как посмела понадеяться на успех?! Конечно, случаются чудесные спасения.
Если поможет Бог. И не просто поможет, а очень поможет! Кроме как на Бога надеяться было и не на кого.
Но даже и при надежде на Бога надо было подготовиться.
А Виталик ныл нетерпеливо:
– Ну чего ты? Давай! Эти недоноски спят. Давай сейчас автоматы вырвем, пристрелим их – и вперед!
Явился соблазн: послушаться. Он мужик, пусть решает!
Хватит она отвечала за всё.
Дежурный охранник заснул в обнимку со своим калашом.
Прихлопнуть его мог сейчас и пятилетний мальчик.
– Давай!
Виталик даже приподнялся, готовый броситься на спящего.
– Нет! – сказала Клава. – Лежи. Рано.
Клава разозлилась. Ради такого капризного недоумка она рискует всем! А если спасутся, небось, припишет всё себе. И всю жизнь будет точно также жить за её счёт, за её труды.
Муса бы никогда так не ныл. Он бы всё обдумал сам, решил бы – и сделал. Клава могла бы на него положиться – и не беспокоиться ни о чем. И с поезда Мусу никогда бы не сняли так глупо!
Муса появился – легок на помине. Прискакал поздним вечером. Если бы они перебили охрану и побежали – как раз бы встретились на тропе. Вот и получилось бы совсем другое продолжение.
Услышав конский топ, стражи вышли из хижины. Клава за ними.
Муса явился не один, а с двумя своими головорезами. Эти Клаве сразу не понравились.
Муса соскочил с коня и крепко приобнял Клаву за плечи:
– Доктор хорош, без тебя плохо внизу. Люди болеют, люди спрашивают.
Клава испугалась, что он заберёт её вниз, оторвёт от Виталика. И тогда конец всем планам побега. Испугалась – и отстранилась.
– Чего ерзишь? Я как брат. Хватит ждать, пора Аллаху поклониться!
И с этой стороны ловушка захлопывается. Неужели Виталик был прав и нужно было убежать ещё вчера? Но – куда убежишь пешком по снежным тропам?! Без пайков, без горной одежды и обуви!
Хорошо что Муса не ждал пока ответа, инспектировал ситуацию дальше:
– Что лечил – много или мало?
– Лучше ему, но надо ещё лечить, – Клава постаралась поддержать дипломатическую неопределенность.
– Мы не госпитал. Пусть лечит в свою Россию. Выкуп платит, хорошо лечиться, если нужен кому. – И повернувшись к Виталику закричал зло – не так, как только что говорил с Клавой:
– Пусть за тебя отец-мать платит! Пусть за тебя президент платит! Хватит даром хлеб! Сейчас ты скажешь, чтобы быстро платить!
И что-то приказал по-своему сопровождающим головорезам.
Те подошли к Виталику, резко дернули его, поставили к стене хижины. Достали какой-то удлиненный предмет – но оказался не автомат, а видеокамера.
– Ты сейчас говори, что жив, но плохо жив. Не будут платить, будешь совсем не жив.
Виталик стоял у стенки – в точности как перед расстрелом. И камеру на него направили – как автомат. Зажегся свой фонарь подсветки – словно подствольный гранатомет.
– Ты – говори!
Виталик заговорил – немножко поспешно, как неприятно показалось Клаве.
– Дорогие близкие и командиры. Я здесь в плену. Я пока жив, но болен, мне нужны многие лекарства, которых здесь нет. Если хотите увидеть меня живым, то заплатите этим людям, которые просят.
Один из головорезов подошел и дал Виталику размашистую затрещину – второй продолжал снимать.
– Да вы что! – закричала Клава. – Он больной!
Муса что-то сказал по-своему, и головорез отошел.
Повернувшись к Клаве, Муса пояснил почти извинительным тоном:
– Мало жалости говорил. Пусть видят, что здесь ему плохой кайф. – И Виталику:
– Ты добавляй, что в другой раз будут кассету посылать, твой палец прибавят. Отрубим первый палец – как первый ультиматум.
Виталик продолжил, запинаясь:
– Видите, меня тут бьют, а я больной. Тут они палец для начала отрубают, если денег не получают. Могут и мне. И пришлют вам пальчик в конверте.
По-детски прозвучало – «пальчик».
– Вот хорошо, – оценил Муса тоном режиссера. – Хорош кадр, так? – Но не успокоился на достигнутом. – Ты ещё на жалость. Своих родных всех по имени проси.
Виталик выполнил:
– Дорогие папа и мама, Николай Васильевич и Ольга Павловна, очень ваш прошу, не забывайте своего сына в плену. Очень хочу вас обнять дома. А то порвут здесь на куски – и не повидаемся больше ни разу!
– Жена есть? Девушка есть?
– Есть. Любимая девушка.
– Проси девушку по имени. Если любит, пусть пожалеет.
Виталик добавил:
– Дорогая Клава, если слышишь меня, помоги мне отсюда выбраться. Вернусь домой, мы с тобой поженимся и будем жить счастливо. Я тебя очень люблю.
Клава оценила, что Виталик нашёл способ объясниться с нею при всех, посмеяться, а те и не догадались. Тоже молодец все-таки!
– Скажи, как скучаешь.
Да, забыл он сказать, что скучает! Она же должна быть далеко, а не здесь рядом!
– Я по тебе очень скучаю и хочу обнять поскорей.
– Про бабу заговорил, сразу много жизни! Красивая твоя – как?
– Клава.
– Красивая Клава?
– Красивая.
– Скажи, пусть приедет, мы тебя будем обменять: ты – туда, она – сюда к нам. Мы красивых любим любить! Очень будем любить! Все вместе! – засмеялся Муса, а за ним и его головорезы.
Виталик молчал.
– Ну – говори!
– Чего говорить зря. Про деньги – это ваша работа. А никто не приедет меняться людьми. Подумают, я тут рехнулся.
– А можно попробовать – первый раз. Будет жить мой младший жен, любимый жен – плохо, да?
Муса смеялся совсем добродушно.
– Зачем в поезд не ехали двое, да? Была твоя Клава – стала моя Клава! В русских женщин мякоти много, податливы много – я люблю.
И он снова засмеялся.
Съемка сама собой завершилась.
Клава смотрела в сторону. Она вдруг испугалась, что Виталик выдаст её – нечаянным взглядом.
Но опять невольно выручил Муса: он что-то скомандовал, махнул рукой – и Виталика увели в хижину.
– Хорошо работал, хорошо лечил, – Муса улыбнулся Клаве.
Улыбается он очень редко, не приспособлено к улыбкам его жесткое лицо, и тем неожиданнее детское радостное выражение, появляющееся вместе с улыбкой. Кто вспомнит, что по всем человеческим понятиям это – изверг, убивший уже сотни полторы людей, в том числе до семидесяти – единым взрывом.
Клава хотя и знала – но не вспоминала.
– Ещё лечить надо, – поспешила она воспользоваться доброй минутой.
– Надо получить мало-мало денег, – снова улыбнулся Муса. – Сейчас в России тоже лечат – за плату. Мы здесь – как в твоя Россия: ты – лечишь, он платит.
И это была та самая шутка, в которой доля шутки – только в определении «мало-мало».
– Надо лечить как следует, тогда, – она принудила себя добавить, – дадут и больше денег.
– Вот нет! – Муса обрадовался случаю научить любимого доктора уму-разуму. – Когда сильно больной, близко умереть, родные будут поспешить, больше денег скорей дадут. Когда для работы покупать, тогда чем здоровый – тем дорогой; когда родным выкупить для дома, для любви – не надо шибко здоровый. Больше больной – больше будут жалеть.
Такая простая истина, очевидная любому начинающему работорговцу!
А Виталика в это время не просто вернули в хижину, но и заперли в тесный чулан, с которого он здесь начинал – так распорядились приехавшие с Мусой телеоператоры.
Виталик понимал, что Клава старается для него, что одно то, что она кинулась к нему на помощь из безопасного Ярославля, приехала сюда в самое осиное гнездо, да ещё лечила его – и чудо, и подвиг. Понимал, что и сейчас она что-то делает ради их спасения, быть может, выведывает, по какой дороге безопасней бежать. Понимал, надеялся на Клаву – и не мог унять нетерпеливого раздражения: ну что она так долго возится? Давно бы убили этих двух олухов и убежали бы. Или ждали бы в засаде, убили бы теперь этих приезжих, сели бы на их коней – и умчались бы! Потому что она сама гуляет, поэтому ей и ни к чему торопиться. Гуляет, этот горбоносый чичмек её обхаживает – а он, Виталий Панкин, настоящий русский, хозяин в своей стране, должен ждать здесь в вонючей клетке!
Хотя ему, ещё больному, воздух нужен больше всех.
Муса не понимал сам себя: никогда он не был склонен к мальчикам, любил женщин как настоящий мужчина – и вот нравится ему обнять молоденького русского доктора, чувствовать под рукой податливые узкие плечи.
А Клава и правда – не торопилась отойти от Мусы.
– Красивое место, – сказала она просто для разговора.
– Хорошо жить. У нас жить. Поклонись Аллаху, будь нам брат! – обрадовался Муса. – В нас, в чеченах, тоже русская кровь бывает. Сам Шамиль из русских чечен, которые от вашего царя захотели бежать в нашу свободную жизнь среди гор. Ты слышал, да?
Клава о таком и не слыхала. И не поняла, какой Шамиль имелся в виду: Басаев или прежний здешний хан или князь?
– Нет, не слыхал.
– Вот! Шамиль – герой. Никто его не мог попрекать, что в нем русская кровь. Ваши поклонились Аллаху, вместе стали воевать, мы им верим как себе.
Об этом Клава слышала ещё в поезде: редко, но попадаются среди пленных боевиков русские. Этих – хорошо если стреляют сразу. Чаще: привязывают сзади к бэтээру – и волокут по кочкам. Как и «белых колготок» – женских снайперов с Украины и Прибалтики.
– Ты живешь у нас, мы тебе верим. Поклонись Аллаху, будешь мне брат. Денег дам: дом купить, жену брать.
Опять захлопывалась ловушка.
– Боюсь. Меня когда крестили, монах был истовый, сказал: «Крещаешься навеки! Изменишь Господу своему, погибнешь как смрадный пес!» Погибнуть боюсь от его проклятия.
Клава в детстве слышала историю про грозного монаха – только крестил он так родную её тетку. И вот вспомнила кстати.
Муса отнесся серьезно:
– Аллах силен, Аллах защитит. Твой русский Бог далеко, Аллах близко. Посмотри, горы могучи – Аллах воздвиг! Русский Бог не мог, у русского Бога – одна степь, один пыль.
Клава не улыбнулась. Хотя учат в церкви, что единый Бог правит всем миром, на практике все время приходится сталкиваться с конкуренцией Богов – и она привыкла, приняла реальность разделения Богов – по народам и странам. Здесь на земле воюют солдаты, а на небе их Боги точно так же бьются между Собой.
Светила луна, белел снег, укрывший горы, опушивший лапы елей. Светилось оконце хижины. Как в рождественской сказке.
Муса встряхнулся, первым отогнав расслабляющее наваждение.
– Пошли. Будем есть, будем спать.
Войдя в хижину, Клава не увидела Виталика на его привычной лежанке.
– А где больной?
И Муса переспросил тоже самое – по-своему.
Охранник небрежно махнул рукой в сторону чулана – и засмеялся по-чеченски.
– Его надо сюда! Там душно, там холодно, там он опять заболеет хуже!
– Больше будет болеть, больше будут жалеть, – повторил известную уже мысль Муса. – Нам тесно, людей много.
Он взглянул на часы и что-то приказал. Все чеченцы встали на колени, Муса заговорил другим голосом, слегка нараспев – Клава не удивилась, она привыкла уже в ауле к часам молитв. Она приоткрыла дверцу и скользнула в чулан. Тут и спать – осенило ее. А то улягутся вповалку, да ещё разденутся ради жары. И её заставят раздеваться – потому что ни в какой компании не терпят, чтобы кто-то один был не как все.
Отбормотав молитву, чеченцы загомонили светскими голосами. Распахнулась дверь, кто-то посветил фонариком.
Муса спросил:
– Зачем здесь?
– Больного посмотреть. И тесно там, я здесь посплю.
Муса ждал, что они лягут рядом с молоденьким русским доктором, прижмутся друг к другу. Но вдруг бы он оказался не волен в себе, вдруг бы совершил нечаянно со сна содомский грех?! Вдвоем бы – и пусть, а здесь услышат, узнают – случится позор. Насиловать пленника можно – ради власти над ним, ради крайнего унижения презренного врага. Даже иногда снимают такое и посылают кассету родственникам – чтобы поторопились. Но для поддобных съемок есть добровольные исполнители, Муса не среди них. Так что хорошо, если доктор полежит отдельно – от греха.
Муса молча захлопнул дверцу.
Ощупывать её принялся Виталик. Это было законно, и она ему помогала как могла. Виталик пробился наконец сквозь одежки, но получилось у него коротко, не очень увлекательно и без всякого предохранения. А сроки у Клавы как раз опасные. Вот так и бывает: мало, что залетишь, так ещё и без долгожданного удовольствия. Получился не столько любовный взлет, сколько акт свободы: ведь обманутые чеченцы тут же за тонкой стенкой. Домой в Ярославль Виталик пока не убежал, а вот в Клаву – убежал-таки!

* * *
Господствующее Божество снова позволило себе немного помечтать. Нельзя про Него сказать, что Оно расслабилось – напряжение и расслабление невозможно в нематериальном мире, но Оно расфокусировало внимание, воспринимало все вселенские события равноудаленно. И вело мысленную беседу воображаемых Своих Ипостасей.
Не произошло ничего примечательного на протяжении обозримой бесконечности, но Он почему-то пребывал в задумчивости. И желал от Неё поддержки и утешения:
– А ведь можно сделать мир таким прекрасным, Дорогая!
– Мир и сейчас неплохой. И такой забавный.
– Да, забавный. А можно сделать прекрасным! Мы это сможем – Вдвоем.
– А чего ж Оно Само не устроило прекрасно всё до конца?
– Потому что Оно было одиноко, Ему не с кем было посоветоваться.
– Да, Ему не повезло. Так что же Мы сделаем с миром, Милый?
– Отменим борьбу. Отменим хищников. Надо установить принцип: сколько родилось, столько и выросло. Не мечет семга миллион икринок, чтобы вырос одна взрослая семга, а остальных безжалостно съели бы по дороге, а мечет единственную икринку, и чтобы никакие хищники её не ели, чтобы она росла спокойно. И так во всем. Требуются в лесу четверо оленей – и родится четверо, и тогда не нужны волки, чтобы съедать лишних. В общем, не надо больше стихийного регулирования через взаимную борьбу, установим плановое мироздание, всеобщий контроль и учет.
– Ты замечательно придумал, Дорогой! А кто будет заниматься контролем и учетом?
– Мы! Ведь Мы же всеведущие и всемогущие. Вот Мы и будем рассчитывать: где, кого и сколько нужно. Рассчитывать и распределять по потребностям. Выдавать разрешения на рождение каждого комара и каждого слона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44