Изучаю аудиторию."
- Что это такое? - воскликнул Драммонд, гневно отшвыривая записку.
- Что это? - переспросил Грант, и голос его стал напевным. - Новое ремесло, удивительный промысел, может быть, не совсем нравственный, но великий, как пиратство.
- Ремесло! - растерянно повторил Драммонд. - Промысел, вы говорите?
- Да, и новый, - радостно подтвердил Грант. - Какая жалость, что он безнравственный!
- Да что это, Господи?! - крикнул секретарь, и оба мы с ним выругались.
- Вам кажется, - спокойно сказал Грант, - что старый толстый джентльмен, лежащий перед нами, богат и глуп.
Это неверно. Как и мы, он беден и умен. К тому же он не толст, и фамилия его - не Чолмли. Он - обманщик, но обманывает он по-новому и очень занимательно. Его нанимают, чтобы он давал повод к остротам. По предварительному плану (который вы видите на бумажке) он говорит глупость, приготовленную для себя, а клиент отвечает остротой, приготовленной для него. Словом, он дает над собой потешаться за определенную плату.
- А этот Уимпол... - гневно начал Драммонд.
- Этот Уимпол, - улыбнулся Грант, - не будет вам больше соперником. Да, кое-что у него есть - изящество, седина... Но остроумие - здесь, у нашего друга.
- Ему место в тюрьме! - вскричал Драммонд.
- Ну что вы! - возразил Бэзил. - Место ему - в Клубе удивительных промыслов.
СТРАШНЫЙ СМЫСЛ ОДНОГО ВИЗИТА
Мятеж материи против человека (а он, по-моему, существует) стал в наши дни очень странным. С нами сражаются не большие, а маленькие вещи; и, прибавлю к этому, побеждают. Давно истлели кости последнего мамонта, бури не пожирают кораблей, и горы с огненными сердцами не обращают в ад наши города. Но мы втянуты в изнурительную, непрестанную борьбу с микробами и запонками. Вот и я вел отважную и неравную борьбу, пытаясь всунуть запонку в воротничок, когда услышал стук в дверь.
Сперва я подумал, что это Бэзил Грант. Мы собирались в гости (для чего я и одевался), и он мог зайти за мной, хотя мы об этом не договаривались. Шли мы на небольшой званый обед к очень милой, но своеобразной женщине, с которой Бэзил давно поддерживал дружбу. Она просила нас захватить с собой третьего гостя, капитана Фрэзера, известного путешественника и знатока обезьян породы шимпанзе.
Бэзил знал хозяйку давно, я никогда не видел, и потому он, тонко чувствующий оттенки и правила человеческих отношений, зашел за мной, чтобы мне легче было сломать лед.
Теория эта, как все мои теории, была законченной, но неверной.
На карточке нового гостя стояла надпись: "Преп. Эллис Шортер", а ниже, карандашом, было приписано наспех: "Очень прошу, уделите минуту, дело срочное и важное!"
Запонку я уже одолел, доказав тем самым превосходство образа Божия над слепой материей (истина немаловажная), так что, накинув жилет и фрак, выбежал в гостиную. Гость поднялся, трепыхаясь, словно тюлень, - не подыщу другого сравнения. Трепыхался плед на правой руке; трепыхались жалобные черные перчатки; трепыхалось все, даже веки, когда он вставал. То был безбровый и седовласый священнослужитель, из самых неуклюжих.
- Простите, - сказал он. - Простите, пожалуйста. Мне так неловко... Я... Я могу оправдаться лишь тем... что дело очень важное. Вы уж меня простите.
Я сказал, что прощаю, и подождал ответа.
- Это все так страшно... такой ужас... раньше я жил очень тихо.
Я места себе не находил, боясь, что опоздаю к обеду. Но в его непритворном отчаянии было что-то трогательное - в конце концов, ему хуже, чем мне. И я мягко сказал:
- Пожалуйста, пожалуйста!
Однако он был поистине вежлив, хоть и стар.
- Простите, - растерянно сказал он, заметив мое беспокойство, нехорошо, что я... мне посоветовал майор Браун...
- Майор Браун! - воскликнул я; это было любопытно.
- Да, - ответил преподобный Шортер, лихорадочно трепыхаясь, - он сказал, что вы помогли ему в трудном деле, а уж мое - труднее некуда! Ах, Господи, речь идет о жизни и смерти!
Я вскочил, совсем растерянный.
- Это длинный рассказ, мистер Шортер? - спросил я. - Понимаете, я спешу на званый обед.
Поднялся и он, трепеща с головы до ног, но, видимо, из последних сил сохраняя достоинство возраста и сана.
- Я не вправе, мистер Суинберн... да, не вправе, - сказал он. - Если вы спешите на обед, вы, конечно, должны... да, непременно должны. Только, когда вы вернетесь, человек уже умрет.
И он уселся, трясясь, как желе.
Что перед этим какой-то обед? Можно ли, думал я, сидеть с неглупой вдовой и знатоком обезьян? Нет, нельзя.
Надо узнать, что грозит славному лепечущему викарию.
- Не угодно ли сигару? - спросил я.
- Нет, благодарю, - сказал он в неописуемом смятении, словно отказываться от сигар нехорошо и неприлично.
- Может быть, вина? - предложил я.
- Нет, спасибо... благодарю... не сейчас... - залопотал он с той неестественной пылкостью, с какой непьющие люди заверяют, что в другое время глушили бы ром до утра. - Нет, нет, спасибо.
- Что же мне вам предложить? - спросил я, искренне сочувствуя вежливому старому ослу. - Может быть, чаю?
Я увидел, что он боролся с собой - и победил. Когда появился чай, он выпил его одним глотком, как пьяница пьет бренди, откинулся на спинку кресла и проговорил:
- Я столько перенес, мистер Суинберн!.. Я не привык к таким вещам... Видите ли, я - викарий Чентси, это Эссекс, - пояснил он с неописуемой важностью, - и просто не знал, что такое бывает.
- Что именно? - спросил я.
Он выпрямился с истинным достоинством.
- Меня, викария, - сказал он, - никогда не одевали в женское платье и не заставляли играть роль старухи в страшном злодеянии. Возможно, я видел мало. Возможно, мой опыт скуден. Но такого со мной не случалось.
- Никогда не слышал, - сказал я, - что это входит в обязанности викария. Но я плохо разбираюсь в церковных делах. Простите, не ошибся ли я? Кем вас одели?
- Старухой, - торжественно ответил он. - Пожилой леди.
Я подумал про себя, что это не так уж трудно, но положение его было трагическим, а не комическим, и я почтительно спросил:
- Не расскажете, как это все произошло?
- Начну с начала, - сказал викарий, - и постараюсь говорить поточнее. Сегодня утром, в семнадцать минут двенадцатого, я вышел из дому, чтобы встретиться с некоторыми людьми и кое-кого посетить. Сперва я зашел к мистеру Джервису, казначею нашего Общества Христианских Увеселений, нам надо было потолковать о притязаниях Парлера, нашего садовника, который хочет утрамбовать теннисную площадку. Потом я посетил миссис Арнст, одну из самых ревностных прихожанок, она давно лежит больная.
Она написала несколько небольших, но весьма благочестивых книжек и сборник стихов, который, если память мне не изменяет, называется "Шиповник".
Говорил он с какой-то пылкой дотошностью, как ни удивительно сочетание этих качеств. По-видимому, он смутно помнил, что сыщики в детективных рассказах требуют упоминать буквально все.
- Потом, - продолжал он с той же невыносимой скрупулезностью, - я проследовал к мистеру Карру (разумеется, речь идет не о Джеймсе Карре, а о Роберте), который временно помогает нашему органисту, чтобы потолковать о мальчике из хора, поскольку того обвиняют - не знаю, справедливо ли, - в том, что он проделал дырки в органных трубах. После этого я отправился к мисс Брэтт на собрание нашего благотворительного общества. Обычно дамы-благотворительницы собираются у меня дома, но, поскольку жена моя не совсем здорова, мисс Брэтт, чрезвычайно деятельная, хотя и недавняя наша прихожанка, любезно предложила собраться у нее. Обществом этим руководит моя жена, и, кроме мисс Брэтт, повторю - весьма деятельной, я никого там не знаю. Однако я обещал зайти и, скажу снова, зашел.
Когда я явился туда, там были всего четыре незамужние дамы, не считая мисс Брэтт, и все они усердно занимались шитьем. Без сомнения, очень трудно запомнить и воссоздать все подробности их беседы, которая, при всей своей достойной ревностности, не слишком привлекла мое внимание, хотя касалась, если я не ошибся, носков. Однако помню как сейчас, что одна из незамужних дам, худощавая особа с шалью на плечах, по всей вероятности - зябкая, одна из дам, которую мне представили как мисс Джеймс, заметила, что погода переменчива. Мисс Брэтт предложила мне чаю, и я согласился, не припомню - в каких выражениях. Хозяйка этого дома невысока, но весьма дородна. Мое внимание привлекла и некая мисс Маубри, миниатюрная, чрезвычайно любезная, с серебряными волосами, ярким румянцем и высоким голосом. Она была самой заметной из собравшихся дам, а мнения ее о фартуках, хотя и высказанные со всем почтением ко мне, отличались твердостью и своеобразием. Остальные гости, при всей пристойности своих черных одежд, выглядели (как сказали бы вы, светские люди) не вполне изящно.
Поговорив минут десять, я поднялся - и тут услышал... нет, я не в силах это описать... это... это... я не в силах!..
- Что же вы услышали? - нетерпеливо спросил я.
- Я услышал, - торжественно сказал викарий, - как мисс Маубри, седая дама, обратилась к мисс Джеймс, даме зябкой, с поразительными словами, которые я запомнил, а при малейшей возможности записал. Вот, здесь... - Он пошарил в кармане, вытащив оттуда записные книжки, какие-то бумажки и программки сельских концертов. - Мисс Маубри обратилась к мисс Джеймс со следующими словами:
"А ну, давай, Билл".
Сообщив это, он с минуту торжественно глядел на меня, словно убедился, что здесь он не ошибся. Потом продолжал, повернув к огню лысую голову:
- Я удивился. Я ни в малейшей мере не понимал этих слов. Прежде всего, мне показалось странным, что дама, хотя бы и незамужняя, именует другую "Билл". Быть может, я мало видел. Быть может, пожилые девицы ведут себя не совсем обычно в своем замкнутом кругу. Но я удивился; я мог бы поклясться (если вы не истолкуете ложно мои слова), что фраза "А ну, давай, Билл" ни в коей мере не отличалась той изысканностью тона, которая, как я уже заметил, была присуща мисс Маубри. В сущности говоря, такой тон не вяжется с упомянутой фразой.
Итак, я удивился. Но я был просто поражен, когда, уже взяв зонтик и шляпу, увидел, что у самой двери стоит худощавая дама, загораживая выход. Она по-прежнему вязала, и я подумал, что все это - девическая причуда, связанная с тем, что я решил уйти.
Я вежливо сказал: "Простите, мисс Джеймс, что потревожу, но я вынужден удалиться. Мне..." - И тут я умолк, ибо ее ответ, при всей своей быстроте и деловитости, вполне оправдывал мое изумление. Ответ я тоже записал. Поскольку я не знаю, что он значит, сообщу, как он звучал.
Мисс Джеймс, - викарий вгляделся в свой листок, - произнесла: "Пшел, рыло" - и прибавила нечто вроде: "А то как врежу" или, возможно, "вмажу", а наша почтенная хозяйка, мисс Брэтт, стоявшая у камина, произнесла: "Сунь его в мешок, Сэм, чтоб не орал. Будешь копаться, тебе и врежут".
Голова моя пошла кругом. Неужто и впрямь, думал я, незамужние дамы объединяются в какие-то тайные, мятежные сообщества? Словно в тумане, я вспоминал времена, когда занимался античной словесностью (и я отдал дань науке, что поделаешь!), и мне приходили на память таинства Bona Dea "Добрая богиня" (лат.) - одна из богинь-матерей в римской мифологии. Культ ее был тайным, мужчины в священнодействиях не участвовали, странные содружества женщин. Припомнил я и шабаш ведьм. В своем непростительном легкомыслии я пытался восстановить строку о нимфах Дианы, когда мисс Маубри схватила меня сзади, и я понял, что это - не женская хватка.
Мисс Брэтт - или тот, кого я знал под этим именем, - держала, нет, держал большой револьвер и ухмылялся.
Мисс Джеймс по-прежнему стояла у двери, но поза ее была такой поразительной, такой неуместной, что всякий бы изумился. Она держала руки в карманах и била пятками; собственно, это был он. То есть он был... нет, она была не столько женщиной, сколько мужчиной.
Бедный викарий совсем уж растрепыхался, путаясь в мужском и женском роде; трепыхался и плед.
- Что до мисс Маубри, - продолжал он еще взволнованнее, - она... он держал меня железной рукой. Ее рука... то есть его рука... обвилась вокруг моей шеи, и крикнуть я не мог. Мисс Брэтт, вернее, мистер Брэтт, словом, этот мужчина направил на меня револьвер. Другие две дамы... то есть двое мужчин, рылись в каком-то мешке. Я понял все: преступники переоделись женщинами, чтобы меня похитить. Меня, викария Чентси! Зачем? Чтобы я перешел к нонконформистам? Негодяй, стоявший у двери, беспечно проговорил: "Эй, Гарри! Просвети-ка старого дурака".
"А, чтоб его, - сказал мисс Брэтт, то есть человек с револьвером. Так пойдет".
"Послушай меня, - сказал человек у дверей, которого называли Билл. Лучше пускай разберется, умнее будет".
"И верно, - хрипло заметил тот, кто меня держал (раньше он, то есть мисс Маубри говорила иначе). - Давай эту рожу, Гарри".
Человек с револьвером пересек комнату, подошел к женщинам с мешком, то есть мужчинам, и что-то у них попросил, а потом принес мне. Увидев, что это такое, я удивился, как еще не удивлялся в этот ужасный день.
То был мой портрет. Конечно, у таких мерзавцев не должно быть моей фотографии, но этому бы я удивился относительно; здесь же - удивился, так сказать, абсолютно.
Сходство просто поражало, но главное - я несомненно и явственно позировал для портрета. Сидел я, подпершись, на фоне декорации, изображавшей лес. Словом, это был не случайный снимок. Но я не фотографировался в таком виде, этого никогда не было.
Пока я глядел на фотографию, мне все больше казалось, что она основательно отретуширована, да и стекло скрывало подробности. Лицо было несомненно мое, глаза, нос, рот, голова, рука, даже поза. Однако я в такой позе перед фотографом не сидел.
"Чудеса, а? - с неуместной живостью сказал человек, прежде грозивший мне револьвером. - Ну, сейчас предстанешь перед своим Боженькой!" Он вытащил стекло, и я увидал, что белый воротничок и седые бакенбарды написаны белой тушью. Внизу под стеклом оказался портрет старой дамы в скромном черном платье, сидевшей на фоне леса, подпершись рукой, - старой дамы, как две капли воды похожей на меня. Не хватало только бакенбард и воротничка.
"Здорово, - сказал человек, которого называли Гарри, вставляя обратно стекло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14