Покупал тут магазин
На берегу стояли конунг и Симон, Сигурд и Вильяльм. Даже Гаут, вечный Гаут, последовал за нами. Я смотрел на них и мне чудилось, будто я слышу тяжелые удары их сердец.
ИЗГОИ
Я — Вильяльм из Сальтнеса, предводитель дружинников, я — меч конунга, когда кого-то надо казнить.
Я плакал, когда смотрел на горящие корабли. Их было восемнадцать, они покачивались среди прибрежных камней, паруса на них были еще подняты, мы даже не дали себе труда втащить весла на борт. Мы просто попрыгали в воду и поднялись на берег, у каждого было с собой оружие и столько груза, сколько он мог взвалить себе на плечи. Корабли остались у нас за спиной, словно стая огромных птиц, прибитых к берегу штормом.
Поджег корабли я. Я велел это сделать двоим воинам, но они отказались. Тогда я кликнул своего слугу и он принес мне котелок с горящими углями и торфом. Я зачерпнул ковшом горячей смолы, бросил щепок на нос ближайшего корабля, налил сверху смолы и, схватив голыми руками горящий уголь, бросил его на смолу. Потом спрыгнул на берег.
Неожиданно взметнулось пламя, корабли загорелись, на мачтах запылали паруса! Вокруг стояли люди, проделавшие трудный путь из Вермаланда в Трёндалёг и одержавшие победу в сражении за Нидарос, они вышли на кораблях из города и думали, что их ждет новое сражение с врагом. Теперь они стояли на берегу и смотрели, как горят их корабли.
Дым тяжело стелился по камням, пламя поднималось к небу. Я стоял так близко, что мне опалило лицо, я отбежал подальше, в дыму я налетел на какого-то воина, он лежал в вереске и плакал. Я поднял его и потащил за собой, потом снова бросил на землю, взбежал на пригорок и смотрел оттуда. Вокруг меня стояли люди.
Глядя на горящие корабли, я думал о гибели. Когда я, молодым воином, горя ненавистью к ярлу Эрлингу и его сыну, покинул Сальтнес, я верил, что когда-нибудь вернусь домой свободным человеком. Теперь мне хотелось погибнуть. Я участвовал в сражении при Рэ и получил рану в пах, раненный, я прошел через снег и мороз многие мили из Вестфольда до Вермаланда. У меня брезжила догадка, что я уже никогда не смогу опрокинуть женщину на спину и обойтись с нею так, как положено мужчине… Вскоре все знали то, о чем я только догадывался, они смеялись у меня за спиной, смеялись и мне в лицо, я кидался на них и бил. Тогда пришел конунг и сказал: Ты будешь предводителем дружины.
Я уже не помню всех людей, каких зарубил, всех женщин, которые плакали, когда я уводил у них из хлева овцу или корову. Но, глядя на горящие корабли, я вспомнил молодую женщину, которой я раздавил ноготь. Я был один с ней — это произошло в Ямталанде, мои люди ушли от меня. Мы спешили, у нас не было времени, конунг и его воины были уже близко. Мы должны были добыть для них пищу или погибнуть. На одной усадьбе я нашел молодую женщину и сказал ей:
— Конунгу нужно продовольствие!
У женщины была корова и овца, и она дрожала от страха при мысли, что может лишиться своей скотины. Она была красивая, ее родители, наверное, скончались от какого-нибудь недуга, а, может, от нее сбежал муж и она осталась одна. Но она не хотела сказать, куда спрятала свою овцу и корову. Конечно, они были где-то в лесу. Я велел ей раздеться. Она решила, что я сейчас надругаюсь над ней и стала кричать, но я-то знал, что не могу обладать женщиной после раны мечом в то место, которое должно украшать любого мужчину. Я велел ей раздеться и сделал вид, что хочу высечь ее. Однако ушло бы слишком много времени, прежде чем она заговорила бы, и я это знал. Раздетая женщина лежала у меня в ногах, я схватил небольшие щипцы, что всегда имел при себе, и сдавил ей ноготь так, что он посинел.
— Я отдам конунгу свою корову!… — закричала она.
Потом она робко оделась и вышла, я — за ней, вскоре она нашла и овцу и корову.
Когда я уводил их со двора, она сказала мне вслед:
— Ты кончишь в адском огне!
И теперь, когда горели наши корабли и от дыма першило в горле, я повторил про себя ее слова: Ты кончишь в адском огне! Да, да, теперь я знаю: мне уже никогда не вернуться в Сальтнес свободным человеком, моя судьба — быть мечом конунга, я кончу в адском огне. Дым затянул весь фьорд, потрескивало горящее дерево, у меня за спиной кто-то плакал, как ребенок. В адском огне, в адском огне! Когда горят корабли, мужчины плачут.
Мне следовало не спешить и высечь ее, так было бы лучше. Не нужно было портить ей ноготь, но все равно я кончу в адском огне. Может быть, если бы все сложилось иначе, я мог привести ее к себе домой в Сальтнес и сказать: У тебя такие красивые розовые ногти, Бенедикта…
Я не знаю, как ее звали. Просто мне кажется, что ее звали Бенедикта… Но теперь горят корабли и я знаю, что кончу в адском огне.
Я, Эйнар Мудрый, толкователь снов из Киркьюбё, епископской усадьбы на Фарерских островах, самых дальних норвежских островах на западе.
Обо мне говорят, будто я умнее других. Я достаточно умен, чтобы видеть в этом и правду и преувеличение. Однажды дома, в Киркьюбё, я принимал участие в починке корабля. Его выбросило на берег, на борту не было ни одного человека, их смыло в море, и несколько недель мы весело чинили этот корабль на нашем продуваемом всеми ветрами островке. Я тоже участвовал в этой работе, потому что кое-что знал о благородном искусстве корабельных мастеров. Нам было весело, мы часто пели и искренне молились, однако без лишнего жара, которого я всегда опасался, для этого я был слишком умен. Как-то раз один из людей ударил себя по ногтю и тот у него сразу стал синим. Мы не сочли это большим несчастьем, однако я тут же сбегал за мазью, которую готовлю из известных только мне растений, я помалкиваю об этом, чтобы придать и себе и своей мази некую таинственность, благодаря которой меня больше уважают в усадьбе епископа. Пока человек стонал от боли, я намазал ему ноготь мазью, а потом в шутку мазнул его ею по лбу, по груди и сказал: Я сохраню тебя от адского огня! А я тебя, ответил он и благословил меня. И мы продолжали чинить корабль.
Я усовершенствовал свои познания в благородном искусстве корабельных мастеров тем летом, когда мы чинили выброшенный морем корабль. К нам пришел епископ Хрои в старом потертом одеянии и сел рядом, держа в руке рог с пивом и кусок хлеба. Он всегда помогал нам, когда требовалось, оставляя в стороне слово Божье и мрачные воспоминания. Епископ был веселый человек и считал, что и мы и он так или иначе обретем спасение.
— Кто из нас может быть в этом уверен? — спросил я его.
— Ха-ха, — засмеялся он. — Я бы должен сказать тебе: Каждый человек ближе к небесам, чем я. Но про себя я считаю, что более угоден Богу, нежели другие.
Это были слова честного человека, мы любили епископа, он мог и солгать, если требовалось, и признаться потом в своей лжи. Мой сын пришел посмотреть, как мы работаем, он был красивый мальчик, вместе с ним пришел Сверрир, сын Унаса и Гуннхильд. Они были самыми сообразительными детьми в усадьбе, и епископ обещал мне, — взяв с меня слово молчать, — что, когда придет время, он научит их высокому искусству читать книги. Мы пригрозили детишкам отлупить их, но они нам не поверили и измазались в смоле, мы стали браниться и снова обещали отлупить их. Но не отлупили.
Потом к нам пришла моя добрая жена Раннвейг, ей захотелось взглянуть на нашу работу. Теперь она уже умерла. Ее красивая голова, покрытая платком, была чуть-чуть наклонена к плечу, она родила мне много детей, но Господь всемогущий оставил нам только одного сына. Раннвейг накрыла нам поесть на береговом камне, и все мы, чинившие корабль, сели вокруг, прочитали молитву и принялись за еду. Хорошая женщина, сказал епископ глядя вслед уходившей Раннвейг. Да, она во всем мне покорна, отозвался я, отдав ей должное у всех на глазах. Но теперь она уже умерла.
Да, я узнал много нового о кораблях и о благородном искусстве корабельных мастеров тем замечательным летом дома в Киркьюбё. В мои обязанности не входило чинить корабли, но мне было приятно, что мы работали все вместе и помогали друг другу. С тех пор я всегда испытывал уважение к кораблям. Я чувствую напряженность шпунтов, нежность и силу снастей, знаю, сколько труда кроется за каждой корабельной доской от киля и до кончика мачты. Я сам ставил мачты и крепил парус. Я выучился танцевать вместе с кораблем, танцующим на волнах.
В такие дни я учился понимать людей. Я работал на берегу или ходил в горы искать потерявшуюся овцу, хотя и знал, что искать ее бесполезно, — пусть лучше сдохнет с переломанными ногами в какой-нибудь расселине, — но я все равно ходил и искал, ибо это помогало мне обрести покой, ясность и силу. Так я стал мудрым.
Я овладел также искусством толкования снов. Конечно, я понимал, что это обман, но был в этом и какой-то глубокий смысл, я научился прикрывать правду, мелькнувшую во сне, чем-то, что не всегда было правдой. Но я научился также глубоко уважать правду Божью, которая изредка приоткрывается во сне, вырвавшись из тайников человеческой души. Я научился толковать и такие сны.
Теперь она уже умерла. Но мой сын жив, он следует за конунгом и потому я тоже следую за ним. Случается, я взываю к Богу по ночам: Избавь моего сына от необходимости идти путем конунга! Но я знаю, что он не свернет с этого пути, что путь этот будет долгий и кровавый, и, кто знает, что ждет их, победа или поражение? Я уверен только в одном: больше всего мне бы хотелось сейчас чинить корабль на берегу в Киркьюбё.
Корабли горят.
Я многое знаю о кораблях, о людях и кое-что даже об истине, которую Бог хранит в своем сердце.
Но больше всего я знаю о счастье, которое охватывает человека, когда он смотрит на прибрежные камни, и гордости, какую отец испытывает за своего сына.
Я, Симон из монастыря на Селье.
Когда наши корабли загорелись, я измазал голову конским навозом. Я стоял на пригорке и смотрел, как меня окутывает серый дым, мне пришлось бежать от него, чтобы не задохнуться. И я вспомнил, что мне сказала Катарина, монахиня нашей святой церкви, которую я выдавал за свою сестру и которой обладал жаркими ночами перед ракой святой Сунневы: Ты, лишивший меня девственности, когда-нибудь сгоришь в белом адском огне… Но она плакала, говоря эти слова, умоляла меня простить ее, я простил и мы снова обладали друг другом, я сорвал с нее монашеское одеяние, бросил ее на каменную скамью перед ракой святой Сунневы и овладел ею на этой скамье. Меня переполняла ненависть и блаженство, я вынес ее на руках из церкви, сияла летняя ночь, я овладел Катариной и поклялся, что буду любить ее, даже если кончу в белом адском огне. Я отправил Катарину, залив в ее поясе яд, к ярлу Эрлингу и конунгу Магнусу, чтобы отравить их. Но они схватили ее, и у подножья горы в Тунсберге ей пришлось заплатить за это жизнью, а я сидел в монастыре на Селье и пил.
Всегда был кто-нибудь, кого я ненавидел. Когда я был маленький, в нашу усадьбу в Суннмёре ворвались люди конунга — не помню, как звали, то чудовище, захватившее власть в стране, которому служил Эрлинг Кривой, — люди конунга ворвались в нашу усадьбу, связали мою мать веревками и вырвали ей ногти, чтобы она сказала, где прячется мой отец. Я ненавидел уже тогда. Я ненавидел и потом. Каждый мой день был отравлен ненавистью. Я стал священником нашей святой церкви не для того, чтобы любить Бога, а для того, чтобы иметь возможность скрывать оружие под облачением и использовать его, если кто-то вставал на моем пути. Потом ко мне пришел молодой человек, он назвал себя Сверриром, по его глазам я понял, что у него есть мужество и цель, ум и сила, и тогда я связал с ним свою судьбу и последовал за ним. Но я возненавидел его.
Я сражался в битве при Рэ, подвязав свою рясу так, чтобы она мне не мешала, я украл топор у убитого берестеника. Я рубил этим топором направо и налево и вышел из битвы с чужой кровью на руках, не пролив ни капли своей. Я пришел в Вермаланд и подстрекал Сверрира, чтобы он объявил себя конунгом, а потом последовал за ним сюда. Но я возненавидел его.
Меня мучит одна загадка, разгадать которую я не в силах. По ночам у костра я тосковал по Катарине, я ложился навзничь на влажную землю и пытался вспомнить молитвы, которые когда-то возносил к Богу. Я перестал быть человеком Бога. Я стал человеком конунга, но я возненавидел его.
Если он бывал добр, я восставал против доброты, если бывал жесток, я восставал против жестокости. Я знал, что его судьба — это моя судьба, что его смерть станет также и моей смертью. И все-таки я ненавидел его. Однажды ночью я пустил слух, — так легко пустить слух среди воинов, — что он, должно быть, продался дьяволу. Я хотел ослабить его. Но непостижимым образом это его только усилило. Расстояние между ним и людьми заметно увеличилось. Но уважение к нему не стало меньше. Конунг шел напролом, а темные бонды стояли у ворот со своими коровами и отдавали их ему без малейшего сопротивления в надежде, что они сохранят свои жизни. А конунг? Что делал конунг? Он тщательно взвешивал все за и против. Он хотел понять, что ему выгоднее, сказать на Эйратинге, что ему известно о слухах, будто он продался дьяволу? Или умолчать об этом?
Я встречал людей более сильных, чем я, и они тоже кого-нибудь ненавидели. Лишь одного человека я встретил, который никого не ненавидел и был сильнее меня. Он преодолел ненависть ясностью мысли, и все его действия были подчинены его воле. Я часто задаю себе вопрос: Как он ведет себя, когда обладает женщиной? Поднимает ее к небесам или опускает на землю, кружит в воздухе, отстраняет от себя и снова прижимает к себе? Как он ведет себя? Где крайняя точка его мысли, что управляет им во время страсти?
Он сильнее, чем я. Он умнее, чем я. Поэтому я должен ненавидеть его. И теперь, когда корабли горят и дым ест мне глаза, я знаю, что, если среди ожесточенного войска берестеников появится новый конунг, я поддержу этого нового. Не потому что так будет умно. И не потому, что так будет справедливо. А лишь потому, что я ненавижу.
Они вырвали моей матери все ногти, и заставили меня смотреть на это. Что значит сила крови Христовой по сравнению с силой той ненависти, которая родилась во мне, когда они выдирали у матери ногти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
ИЗГОИ
Я — Вильяльм из Сальтнеса, предводитель дружинников, я — меч конунга, когда кого-то надо казнить.
Я плакал, когда смотрел на горящие корабли. Их было восемнадцать, они покачивались среди прибрежных камней, паруса на них были еще подняты, мы даже не дали себе труда втащить весла на борт. Мы просто попрыгали в воду и поднялись на берег, у каждого было с собой оружие и столько груза, сколько он мог взвалить себе на плечи. Корабли остались у нас за спиной, словно стая огромных птиц, прибитых к берегу штормом.
Поджег корабли я. Я велел это сделать двоим воинам, но они отказались. Тогда я кликнул своего слугу и он принес мне котелок с горящими углями и торфом. Я зачерпнул ковшом горячей смолы, бросил щепок на нос ближайшего корабля, налил сверху смолы и, схватив голыми руками горящий уголь, бросил его на смолу. Потом спрыгнул на берег.
Неожиданно взметнулось пламя, корабли загорелись, на мачтах запылали паруса! Вокруг стояли люди, проделавшие трудный путь из Вермаланда в Трёндалёг и одержавшие победу в сражении за Нидарос, они вышли на кораблях из города и думали, что их ждет новое сражение с врагом. Теперь они стояли на берегу и смотрели, как горят их корабли.
Дым тяжело стелился по камням, пламя поднималось к небу. Я стоял так близко, что мне опалило лицо, я отбежал подальше, в дыму я налетел на какого-то воина, он лежал в вереске и плакал. Я поднял его и потащил за собой, потом снова бросил на землю, взбежал на пригорок и смотрел оттуда. Вокруг меня стояли люди.
Глядя на горящие корабли, я думал о гибели. Когда я, молодым воином, горя ненавистью к ярлу Эрлингу и его сыну, покинул Сальтнес, я верил, что когда-нибудь вернусь домой свободным человеком. Теперь мне хотелось погибнуть. Я участвовал в сражении при Рэ и получил рану в пах, раненный, я прошел через снег и мороз многие мили из Вестфольда до Вермаланда. У меня брезжила догадка, что я уже никогда не смогу опрокинуть женщину на спину и обойтись с нею так, как положено мужчине… Вскоре все знали то, о чем я только догадывался, они смеялись у меня за спиной, смеялись и мне в лицо, я кидался на них и бил. Тогда пришел конунг и сказал: Ты будешь предводителем дружины.
Я уже не помню всех людей, каких зарубил, всех женщин, которые плакали, когда я уводил у них из хлева овцу или корову. Но, глядя на горящие корабли, я вспомнил молодую женщину, которой я раздавил ноготь. Я был один с ней — это произошло в Ямталанде, мои люди ушли от меня. Мы спешили, у нас не было времени, конунг и его воины были уже близко. Мы должны были добыть для них пищу или погибнуть. На одной усадьбе я нашел молодую женщину и сказал ей:
— Конунгу нужно продовольствие!
У женщины была корова и овца, и она дрожала от страха при мысли, что может лишиться своей скотины. Она была красивая, ее родители, наверное, скончались от какого-нибудь недуга, а, может, от нее сбежал муж и она осталась одна. Но она не хотела сказать, куда спрятала свою овцу и корову. Конечно, они были где-то в лесу. Я велел ей раздеться. Она решила, что я сейчас надругаюсь над ней и стала кричать, но я-то знал, что не могу обладать женщиной после раны мечом в то место, которое должно украшать любого мужчину. Я велел ей раздеться и сделал вид, что хочу высечь ее. Однако ушло бы слишком много времени, прежде чем она заговорила бы, и я это знал. Раздетая женщина лежала у меня в ногах, я схватил небольшие щипцы, что всегда имел при себе, и сдавил ей ноготь так, что он посинел.
— Я отдам конунгу свою корову!… — закричала она.
Потом она робко оделась и вышла, я — за ней, вскоре она нашла и овцу и корову.
Когда я уводил их со двора, она сказала мне вслед:
— Ты кончишь в адском огне!
И теперь, когда горели наши корабли и от дыма першило в горле, я повторил про себя ее слова: Ты кончишь в адском огне! Да, да, теперь я знаю: мне уже никогда не вернуться в Сальтнес свободным человеком, моя судьба — быть мечом конунга, я кончу в адском огне. Дым затянул весь фьорд, потрескивало горящее дерево, у меня за спиной кто-то плакал, как ребенок. В адском огне, в адском огне! Когда горят корабли, мужчины плачут.
Мне следовало не спешить и высечь ее, так было бы лучше. Не нужно было портить ей ноготь, но все равно я кончу в адском огне. Может быть, если бы все сложилось иначе, я мог привести ее к себе домой в Сальтнес и сказать: У тебя такие красивые розовые ногти, Бенедикта…
Я не знаю, как ее звали. Просто мне кажется, что ее звали Бенедикта… Но теперь горят корабли и я знаю, что кончу в адском огне.
Я, Эйнар Мудрый, толкователь снов из Киркьюбё, епископской усадьбы на Фарерских островах, самых дальних норвежских островах на западе.
Обо мне говорят, будто я умнее других. Я достаточно умен, чтобы видеть в этом и правду и преувеличение. Однажды дома, в Киркьюбё, я принимал участие в починке корабля. Его выбросило на берег, на борту не было ни одного человека, их смыло в море, и несколько недель мы весело чинили этот корабль на нашем продуваемом всеми ветрами островке. Я тоже участвовал в этой работе, потому что кое-что знал о благородном искусстве корабельных мастеров. Нам было весело, мы часто пели и искренне молились, однако без лишнего жара, которого я всегда опасался, для этого я был слишком умен. Как-то раз один из людей ударил себя по ногтю и тот у него сразу стал синим. Мы не сочли это большим несчастьем, однако я тут же сбегал за мазью, которую готовлю из известных только мне растений, я помалкиваю об этом, чтобы придать и себе и своей мази некую таинственность, благодаря которой меня больше уважают в усадьбе епископа. Пока человек стонал от боли, я намазал ему ноготь мазью, а потом в шутку мазнул его ею по лбу, по груди и сказал: Я сохраню тебя от адского огня! А я тебя, ответил он и благословил меня. И мы продолжали чинить корабль.
Я усовершенствовал свои познания в благородном искусстве корабельных мастеров тем летом, когда мы чинили выброшенный морем корабль. К нам пришел епископ Хрои в старом потертом одеянии и сел рядом, держа в руке рог с пивом и кусок хлеба. Он всегда помогал нам, когда требовалось, оставляя в стороне слово Божье и мрачные воспоминания. Епископ был веселый человек и считал, что и мы и он так или иначе обретем спасение.
— Кто из нас может быть в этом уверен? — спросил я его.
— Ха-ха, — засмеялся он. — Я бы должен сказать тебе: Каждый человек ближе к небесам, чем я. Но про себя я считаю, что более угоден Богу, нежели другие.
Это были слова честного человека, мы любили епископа, он мог и солгать, если требовалось, и признаться потом в своей лжи. Мой сын пришел посмотреть, как мы работаем, он был красивый мальчик, вместе с ним пришел Сверрир, сын Унаса и Гуннхильд. Они были самыми сообразительными детьми в усадьбе, и епископ обещал мне, — взяв с меня слово молчать, — что, когда придет время, он научит их высокому искусству читать книги. Мы пригрозили детишкам отлупить их, но они нам не поверили и измазались в смоле, мы стали браниться и снова обещали отлупить их. Но не отлупили.
Потом к нам пришла моя добрая жена Раннвейг, ей захотелось взглянуть на нашу работу. Теперь она уже умерла. Ее красивая голова, покрытая платком, была чуть-чуть наклонена к плечу, она родила мне много детей, но Господь всемогущий оставил нам только одного сына. Раннвейг накрыла нам поесть на береговом камне, и все мы, чинившие корабль, сели вокруг, прочитали молитву и принялись за еду. Хорошая женщина, сказал епископ глядя вслед уходившей Раннвейг. Да, она во всем мне покорна, отозвался я, отдав ей должное у всех на глазах. Но теперь она уже умерла.
Да, я узнал много нового о кораблях и о благородном искусстве корабельных мастеров тем замечательным летом дома в Киркьюбё. В мои обязанности не входило чинить корабли, но мне было приятно, что мы работали все вместе и помогали друг другу. С тех пор я всегда испытывал уважение к кораблям. Я чувствую напряженность шпунтов, нежность и силу снастей, знаю, сколько труда кроется за каждой корабельной доской от киля и до кончика мачты. Я сам ставил мачты и крепил парус. Я выучился танцевать вместе с кораблем, танцующим на волнах.
В такие дни я учился понимать людей. Я работал на берегу или ходил в горы искать потерявшуюся овцу, хотя и знал, что искать ее бесполезно, — пусть лучше сдохнет с переломанными ногами в какой-нибудь расселине, — но я все равно ходил и искал, ибо это помогало мне обрести покой, ясность и силу. Так я стал мудрым.
Я овладел также искусством толкования снов. Конечно, я понимал, что это обман, но был в этом и какой-то глубокий смысл, я научился прикрывать правду, мелькнувшую во сне, чем-то, что не всегда было правдой. Но я научился также глубоко уважать правду Божью, которая изредка приоткрывается во сне, вырвавшись из тайников человеческой души. Я научился толковать и такие сны.
Теперь она уже умерла. Но мой сын жив, он следует за конунгом и потому я тоже следую за ним. Случается, я взываю к Богу по ночам: Избавь моего сына от необходимости идти путем конунга! Но я знаю, что он не свернет с этого пути, что путь этот будет долгий и кровавый, и, кто знает, что ждет их, победа или поражение? Я уверен только в одном: больше всего мне бы хотелось сейчас чинить корабль на берегу в Киркьюбё.
Корабли горят.
Я многое знаю о кораблях, о людях и кое-что даже об истине, которую Бог хранит в своем сердце.
Но больше всего я знаю о счастье, которое охватывает человека, когда он смотрит на прибрежные камни, и гордости, какую отец испытывает за своего сына.
Я, Симон из монастыря на Селье.
Когда наши корабли загорелись, я измазал голову конским навозом. Я стоял на пригорке и смотрел, как меня окутывает серый дым, мне пришлось бежать от него, чтобы не задохнуться. И я вспомнил, что мне сказала Катарина, монахиня нашей святой церкви, которую я выдавал за свою сестру и которой обладал жаркими ночами перед ракой святой Сунневы: Ты, лишивший меня девственности, когда-нибудь сгоришь в белом адском огне… Но она плакала, говоря эти слова, умоляла меня простить ее, я простил и мы снова обладали друг другом, я сорвал с нее монашеское одеяние, бросил ее на каменную скамью перед ракой святой Сунневы и овладел ею на этой скамье. Меня переполняла ненависть и блаженство, я вынес ее на руках из церкви, сияла летняя ночь, я овладел Катариной и поклялся, что буду любить ее, даже если кончу в белом адском огне. Я отправил Катарину, залив в ее поясе яд, к ярлу Эрлингу и конунгу Магнусу, чтобы отравить их. Но они схватили ее, и у подножья горы в Тунсберге ей пришлось заплатить за это жизнью, а я сидел в монастыре на Селье и пил.
Всегда был кто-нибудь, кого я ненавидел. Когда я был маленький, в нашу усадьбу в Суннмёре ворвались люди конунга — не помню, как звали, то чудовище, захватившее власть в стране, которому служил Эрлинг Кривой, — люди конунга ворвались в нашу усадьбу, связали мою мать веревками и вырвали ей ногти, чтобы она сказала, где прячется мой отец. Я ненавидел уже тогда. Я ненавидел и потом. Каждый мой день был отравлен ненавистью. Я стал священником нашей святой церкви не для того, чтобы любить Бога, а для того, чтобы иметь возможность скрывать оружие под облачением и использовать его, если кто-то вставал на моем пути. Потом ко мне пришел молодой человек, он назвал себя Сверриром, по его глазам я понял, что у него есть мужество и цель, ум и сила, и тогда я связал с ним свою судьбу и последовал за ним. Но я возненавидел его.
Я сражался в битве при Рэ, подвязав свою рясу так, чтобы она мне не мешала, я украл топор у убитого берестеника. Я рубил этим топором направо и налево и вышел из битвы с чужой кровью на руках, не пролив ни капли своей. Я пришел в Вермаланд и подстрекал Сверрира, чтобы он объявил себя конунгом, а потом последовал за ним сюда. Но я возненавидел его.
Меня мучит одна загадка, разгадать которую я не в силах. По ночам у костра я тосковал по Катарине, я ложился навзничь на влажную землю и пытался вспомнить молитвы, которые когда-то возносил к Богу. Я перестал быть человеком Бога. Я стал человеком конунга, но я возненавидел его.
Если он бывал добр, я восставал против доброты, если бывал жесток, я восставал против жестокости. Я знал, что его судьба — это моя судьба, что его смерть станет также и моей смертью. И все-таки я ненавидел его. Однажды ночью я пустил слух, — так легко пустить слух среди воинов, — что он, должно быть, продался дьяволу. Я хотел ослабить его. Но непостижимым образом это его только усилило. Расстояние между ним и людьми заметно увеличилось. Но уважение к нему не стало меньше. Конунг шел напролом, а темные бонды стояли у ворот со своими коровами и отдавали их ему без малейшего сопротивления в надежде, что они сохранят свои жизни. А конунг? Что делал конунг? Он тщательно взвешивал все за и против. Он хотел понять, что ему выгоднее, сказать на Эйратинге, что ему известно о слухах, будто он продался дьяволу? Или умолчать об этом?
Я встречал людей более сильных, чем я, и они тоже кого-нибудь ненавидели. Лишь одного человека я встретил, который никого не ненавидел и был сильнее меня. Он преодолел ненависть ясностью мысли, и все его действия были подчинены его воле. Я часто задаю себе вопрос: Как он ведет себя, когда обладает женщиной? Поднимает ее к небесам или опускает на землю, кружит в воздухе, отстраняет от себя и снова прижимает к себе? Как он ведет себя? Где крайняя точка его мысли, что управляет им во время страсти?
Он сильнее, чем я. Он умнее, чем я. Поэтому я должен ненавидеть его. И теперь, когда корабли горят и дым ест мне глаза, я знаю, что, если среди ожесточенного войска берестеников появится новый конунг, я поддержу этого нового. Не потому что так будет умно. И не потому, что так будет справедливо. А лишь потому, что я ненавижу.
Они вырвали моей матери все ногти, и заставили меня смотреть на это. Что значит сила крови Христовой по сравнению с силой той ненависти, которая родилась во мне, когда они выдирали у матери ногти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43