https://wodolei.ru/catalog/unitazy/Jacob_Delafon/
Но не считай себя в безопасности, кто-нибудь, полагающий, что ты пришел со злым умыслом, может подкараулить тебя за дверью. Иди с опущенной головой и не защищайся, уж лучше позволь убить себя.
— Спасибо за добрый совет, — сказал я. — Я преданно иду по твоему пути, хотя и не всегда с большой радостью.
Мне не хотелось, чтобы в конунговой усадьбе меня видели одетого кающимся грешником, поэтому Сверрир приказал, чтобы все стражи отправились на поле упражняться в воинском искусстве. Служанок он запер в доме и сказал, что прикажет их высечь, если они станут подглядывать. После этого я взял из очага золу и посыпал ею голову, заменил свои плащ рваным, скинул башмаки, препоясался веревкой и ушел.
День был погожий, гомонили птицы и по небу бежали легкие облака. С фьорда тянул теплый ветер. Я быстро прошел те несколько шагов, что отделяли конунгову усадьбу от церкви Христа и подошел к усадьбе архиепископа. Она выглядела пустой и покинутой. Один из людей архиепископа стоял на страже у ворот, о том, что он стоит там, мы знали и раньше, но больше — ничего.
Я поздоровался со стражем и сказал:
— Я не имею права заходить внутрь, и конунг не требует этого. Но Бог сказал мне: В своем покаянном паломничестве по залитой кровью земле ты должен также преклонить колени и помолиться в покоях архиепископа.
Он пропустил меня внутрь.
***
Сперва я шел по длинному холодному коридору, стены отзывались эхом на мои шаги, хотя я был босиком и ступал осторожно. Потолок был высокий, и в конце коридора я увидел дверь. Я вошел внутрь. И оказался в большом праздничном покое.
Я еще ни разу не видел такого большого помещения, если не считать церкви. Здесь все было великолепно, стены были увешаны красивыми шкурами и коврами, над которыми ткачихи в более солнечных краях, чем наша бедная Норвегия, трудились, верно, не один год. Я подошел к пустому почетному сиденью и поклонился ему — это было место архиепископа. Я понимал, что за мной через дырочки в стенах все время следят чьи-то глаза и потому, оказав таким образом честь сбежавшему архиепископу, я подошел к изображению Всевышнего, висевшему на торцовой стене, и опустился перед ним на колени. Тут я, как бы раскаявшись, что выразил свое почтение не в том порядке, как следовало, задержался перед изображением Христа дольше, чем нужно. Наконец я встал и вышел из этого покоя.
Я прошел через весь дом. Видел большие богатства, но людей не видел. Слышал собственные шаги и один раз птичье пение, когда проходил мимо маленького открытого оконца, у которого снаружи пела птица. Видел оружие и дорогие одежды, в одном покое стояли большие сундуки и лари, и мне очень хотелось поднять хоть одну крышку. Но я не осмелился, помня о следящих за мной глазах.
Я вышел оттуда. И почувствовал, что у меня за спиной кто-то стоит и внимательно смотрит на меня.
Я оглянулся. Это был невысокий, худой человек с выразительным и властным лицом. Он не ответил, когда я склонил голову и сказал:
— Я кающийся грешник, мне хотелось помолиться и здесь.
Мы долго смотрели друг на друга.
***
Вот что я помню о Тьодреке, монахе с Нидархольма:
Он стоял у большого стола в покое, который, как я понял, был рабочим покоем архиепископа. На столе лежал пергамент и красивые дощечки, покрытые воском, по книгам, стоявшим здесь, было видно, что их прилежно читали. Я сказал монаху:
— Ты, должно быть, удивлен, что чужой, недостойный человек вторгся в усадьбу архиепископа? Но я уже сказал, что свершаю покаяние, и думал, что порадую Всевышнего, если помолюсь также и здесь.
Он слегка склонил голову, как будто мои слова удовлетворили его, но лицо у него было по-прежнему высокомерным.
— Я Аудун сын Эйнара из епископства Киркьюбе, — сказал я. — И близкий друг конунга Сверрира.
— А я монах Тьодрек с Нидархольма, — сказал он. — С разрешения епископа я нахожусь в его усадьбе, чтобы написать по-латыни сагу о нашей стране.
Он произнес это так, словно объявлял себя чудом Божьим, и моя неприязнь к нему заметно усилились. Но я не подал вида. В своей жизни я видел много высокомерных людей, но он, пожалуй, превосходил всех. Он крутил в руке перо и, словно в задумчивости, наливал воск на дощечку. Это означало, что его ждут более важные дела, чем праздный разговор с таким, как я.
— Значит, когда придет время, тебе придется написать в своей саге о конунге Сверрире и его жизни, — сказал я.
Монах с удивлением посмотрел на меня, и удивление его было искреннее, он зажал пальцем одну ноздрю и презрительно сморкнулся.
Потом повернулся ко мне спиной.
— Тогда это сделает кто-нибудь другой, — сказал я и ушел.
Покидая усадьбу епископа, я подумал: это сделаю я.
***
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
— Возьмем одиннадцать пленных и зарубим их еще до начала Эйратинга, — сказал он. — У нас больше сотни пленных, выберем из них одиннадцать и прикажем их зарубить. Этого будет достаточно, чтобы напугать остальных.
— Но почему именно одиннадцать? — спросил я.
— Чтобы это выглядело, будто мы хорошо все продумали, — ответил он. — Никто не должен сомневаться, что мы зарубили их за совершенные ими злодеяния. Я сперва думал взять двенадцать. Но одиннадцать будет лучше.
— А я думаю, девятнадцать.
— Одиннадцать лучше, — сказал конунг. — Я еще не знаю, стоит ли брать представителей разных родов. Это, конечно, напугает больше народу, но и приведет к тому, что у нас появятся недруги в каждом из этих родов, Если мы возьмем одиннадцать человек из двух родов, у нас будет только два вражеских рода, но уже навсегда. Зато те, кого мы пощадим, будут нам благодарны.
— Я все-таки считаю, что надо зарубить девятнадцать, — сказал я.
— Довольно и одиннадцати, — решил он.
Он крикнул служанку и велел принести нам пива.
***
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
— Хочу предупредить тебя насчет числа одиннадцать, — сказал я. — Оно принесет несчастье. Возьми лучше девятнадцать, тогда никто не скажет, что ты действуешь по расчету. Будет выглядеть так, будто ты казнишь только тех, кого нельзя не казнить. Что это справедливый суд.
— Не понимаю, к чему ты клонишь, — сказал он. — Разве одиннадцать не выглядит так же справедливо, как девятнадцать? Зачем мне брать на душу грех за восемь не обязательных смертей? Ведь нужды в этом нет? У тебя в голове все спуталось, Аудун. Видно, тебе оказалось не по силам ходить с головой, посыпанной пеплом.
Мы заспорили, я разгорячился больше, чем следовало, и разозлил его. Увидев, что его глаза покраснели и запылали, голос зазвучал громче и он, покачнувшись, вскочил с табурета, я проговорил:
— Я не все сказал тебе.
— Что же еще?
— Я встретил одного монаха, его зовут Тьодрек, он с Нидархольма.
— И что же?
— Он сказал, что архиепископ поручил ему написать сагу. Но не о тебе.
Мы не спускали друг с друга глаз, очевидно, ему в голову пришла та же мысль, что и мне, его лицо посветлело прежде, чем я успел сказать:
— Сагу о тебе, Сверрир, напишу я.
— Да, — сказал он тихо и повторил громче, подходя ко мне и не скрывая своей радости. — Да, Аудун, когда придет время, ты напишешь мою сагу!
— И какое же число я должен буду написать в этой саге, одиннадцать или?…
Он взглянул на меня, сразу все понял, быстро провел рукой по глазам и сказал:
— Нет, не пиши одиннадцать. Но и не девятнадцать, Аудун. Нет, нет, только не девятнадцать.
Весь вечер мы проговорили о той саге, которую я когда-нибудь напишу.
***
Конунг собрал своих ближайших людей и сказал:
— Среди пленных есть два брата, Тумас и Торгрим. Они близнецы, одному из них следует отрубить руку за то, что они вместе ограбили Халльварда Губителя Лосей, когда тот лежал без памяти во время сражения за Нидарос. Хорошо, что они близнецы, они всегда вместе, и тот, кто сохранит обе руки, станет помогать брату.
— А что мы сделаем с остальными пленными? — спросил Вильяльм.
— Всем дадим пощаду. Но чтобы люди уважали праведный суд конунга, необходимо, чтобы о наказании, которое понесет один из братьев, стало известно всем. Надо собрать людей — пусть это произойдет у всех на глазах. К счастью, оба брата служат влиятельному роду, который воюет против меня. Остальные пленные пусть пока ничего не знают и пребывают в страхе перед тем, что их ждет.
— Ты хочешь вывести пленных, чтобы они все видели? — спросил Вильяльм.
— Не всех, только несколько человек, если большая часть останется в подземелье, это усилит их растерянность.
Конунг внимательно оглядел нас одного за другим, никто не возражал. Его решение отрубить руку одному из парней, дабы нагнать страху на своих противников, было не лишено риска. С другой стороны, выразив таким образом свою милость, он мог заслужить и их одобрение.
— Которому же из них я должен отрубить руку? — спросил Вильяльм.
— Которому хочешь, — ответил конунг. — Выбери того, кто тебе меньше нравится.
— Они похожи друг на друга, как ляжки молодой девушки. И они такие же похотливые, как девушки, — сказал Сигурд.
— Не могут они быть одинаково похотливыми, — возразил Вильяльм. — Так кому же из них мне следует отрубить руку?
— Какая разница кому, если они так похожи, — вмешался кто-то.
На том и порешили.
***
Вильяльм и его люди подняли из подземелья Тумаса и Торгрима. Те еще не знали, что их ожидает, но тут им сообщили решение конунга. Они ограбили Халльварда Губителя Лосей, когда тот лежал без памяти, — забрали у него серебряную пряжку, которую потом обнаружили на одном из них. Но на ком именно, не знал никто — таких одинаковых парней мы еще не встречали. Вильяльм знал их обоих еще детьми. Они тоже жили в Бувике, он часто играл с ними и даже брал к себе в лодку, когда ходил за рыбой. Вильяльм утешил братьев, что они не умрут.
— Во всяком случае, оба, — сказал он. — Но я не могу обещать, что тот, кто потеряет руку, не потеряет также и жизнь.
Конунг приказал, чтобы с тем, кому должны отрубить руку, обошлись по совести. Поэтому позвали знахарку, которая могла бы сразу оказать парню посильную помощь. День выдался погожий. В Нидаросе в те дни работали мало. Новые воины и предстоящий тинг в Эйраре возбудили в людях любопытство. Мужчины толпились в трактирах и харчевнях, из окрестных селений приходили все новые бонды. Когда по городу пролетел слух, что преступнику должны отрубить руку, дети и взрослые начали собираться вокруг Вильяльма и близнецов. Вильяльму пришлось попросить своих людей принести длинные березовые шесты. Положенные четырехугольником, они должны были удерживать любопытных на расстоянии. Но это не помогло, толпа напирала, и свободное пространство перед подземельем, где сидели пленные, постепенно сужалось. Тогда Вильяльм решил, что надо перенести все в Спротавеллир. Люди имеют право получить желанную радость.
И толпа, увеличиваясь на ходу, потекла среди домов. Впереди бежали дети, потом люди Вильяльма вели обоих братьев, братья молчали. За ними шел мой добрый отец Эйнар Мудрый, который должен был позаботиться о том, чтобы парень не умер, когда ему отрубят руку. Вместе с ним шла местная знахарка, ее звали Халльгейр, о ней говорили, будто она умеет колдовать, но никогда не пользуется колдовством во вред людям. За ними следовали горожане, их собиралось все больше, они сгорали от любопытства и радовались предстоящему развлечению.
Мой добрый отец Эйнар Мудрый вспомнил, что нужна смола: обрубок руки следует опустить в горячую смолу, чтобы поскорей остановить кровь. Одного человека послали в конунгову усадьбу за смолой, и он приволок большой бочонок смолы. Другой принес котел с горящими углями и торфом, чтобы разогреть ее к тому времени, когда парню отрубят руку.
— А вот рожечника у нас нет, — сказал кто-то.
Да, подумал я, наш Рэйольв, рожечник из Рэ, после битвы за Нидарос, лежит с распоротым животом и уже никогда в этой жизни не будет трубить в свой рожок. Мы шли долго, день был жаркий, но все с нетерпением ждали редкого зрелища и никому не пришло в голову повернуть назад из-за жары.
Вильяльм подошел ко мне и сказал, что так и не знает, кому же из близнецов он должен отрубить руку.
— Я знал их обоих еще детьми и никогда не мог отличить одного от другого. Если бы один из них нравился мне меньше другого, но, по правде говоря, они мне оба по душе. Конунг поставил меня перед трудным выбором. — Вильяльм наклонился ко мне: — Согласись, что это нехорошо с его стороны. Он должен был выбрать сам. Должен был сказать мне: Отруби руку Торгриму! Я бы спросил у них, кто из вас Торгрим? И все было бы в порядке. Иногда хитрость конунга превосходит мое понимание. Или ему все это безразлично?
Я не ответил Вильяльму, близнецы могли слышать наш разговор. Сейчас у них была надежда, что один из них избежит наказания, но кто именно, было неведомо никому. Вильяльм отер пот со лба, он начал сердиться.
— Знаешь, что я сделаю, — сказал он. — Я пошлю сказать конунгу, что мне не по душе отрубать руку одному из этих парней. Скажу, что мы вместе ловили рыбу и с моей стороны было бы некрасиво таким образом возобновить старое знакомство. В городе есть хороший палач, вот только не помню, как его зовут. Он может и виновного выбрать и отрубить ему руку.
Вильяльм тут же отправил своего человека верхом в конунгову усадьбу. Среди людей пошел слух, будто тот поехал, чтобы спросить у конунга, нельзя ли сохранить парню руку. Идущие рядом со мной сочли виновным в этом меня и зароптали, будто я хочу их одурачить. Я крикнул им, чтобы они ничему не верили: если конунг сказал, что парню отрубят руку, значит, отрубят, хотя бы все войско Эрлинга Кривого пыталось помешать этому. Люди сразу повеселели. Близнецы посмотрели на меня, они держались достойно, большего и нельзя было требовать от людей в их положении.
Оба были невысокие и крепкие, рыжие, с торчащими вперед зубами. Особым умом они не отличались, но в их небольших глазках светилась крестьянская хитрость. В подземелье они похудели, им было по шестнадцать лет, и они шли, взявшись за руки, как дети.
Вскоре посланный вернулся и сказал, что именно Вильяльм должен отрубить руку одному из парней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Спасибо за добрый совет, — сказал я. — Я преданно иду по твоему пути, хотя и не всегда с большой радостью.
Мне не хотелось, чтобы в конунговой усадьбе меня видели одетого кающимся грешником, поэтому Сверрир приказал, чтобы все стражи отправились на поле упражняться в воинском искусстве. Служанок он запер в доме и сказал, что прикажет их высечь, если они станут подглядывать. После этого я взял из очага золу и посыпал ею голову, заменил свои плащ рваным, скинул башмаки, препоясался веревкой и ушел.
День был погожий, гомонили птицы и по небу бежали легкие облака. С фьорда тянул теплый ветер. Я быстро прошел те несколько шагов, что отделяли конунгову усадьбу от церкви Христа и подошел к усадьбе архиепископа. Она выглядела пустой и покинутой. Один из людей архиепископа стоял на страже у ворот, о том, что он стоит там, мы знали и раньше, но больше — ничего.
Я поздоровался со стражем и сказал:
— Я не имею права заходить внутрь, и конунг не требует этого. Но Бог сказал мне: В своем покаянном паломничестве по залитой кровью земле ты должен также преклонить колени и помолиться в покоях архиепископа.
Он пропустил меня внутрь.
***
Сперва я шел по длинному холодному коридору, стены отзывались эхом на мои шаги, хотя я был босиком и ступал осторожно. Потолок был высокий, и в конце коридора я увидел дверь. Я вошел внутрь. И оказался в большом праздничном покое.
Я еще ни разу не видел такого большого помещения, если не считать церкви. Здесь все было великолепно, стены были увешаны красивыми шкурами и коврами, над которыми ткачихи в более солнечных краях, чем наша бедная Норвегия, трудились, верно, не один год. Я подошел к пустому почетному сиденью и поклонился ему — это было место архиепископа. Я понимал, что за мной через дырочки в стенах все время следят чьи-то глаза и потому, оказав таким образом честь сбежавшему архиепископу, я подошел к изображению Всевышнего, висевшему на торцовой стене, и опустился перед ним на колени. Тут я, как бы раскаявшись, что выразил свое почтение не в том порядке, как следовало, задержался перед изображением Христа дольше, чем нужно. Наконец я встал и вышел из этого покоя.
Я прошел через весь дом. Видел большие богатства, но людей не видел. Слышал собственные шаги и один раз птичье пение, когда проходил мимо маленького открытого оконца, у которого снаружи пела птица. Видел оружие и дорогие одежды, в одном покое стояли большие сундуки и лари, и мне очень хотелось поднять хоть одну крышку. Но я не осмелился, помня о следящих за мной глазах.
Я вышел оттуда. И почувствовал, что у меня за спиной кто-то стоит и внимательно смотрит на меня.
Я оглянулся. Это был невысокий, худой человек с выразительным и властным лицом. Он не ответил, когда я склонил голову и сказал:
— Я кающийся грешник, мне хотелось помолиться и здесь.
Мы долго смотрели друг на друга.
***
Вот что я помню о Тьодреке, монахе с Нидархольма:
Он стоял у большого стола в покое, который, как я понял, был рабочим покоем архиепископа. На столе лежал пергамент и красивые дощечки, покрытые воском, по книгам, стоявшим здесь, было видно, что их прилежно читали. Я сказал монаху:
— Ты, должно быть, удивлен, что чужой, недостойный человек вторгся в усадьбу архиепископа? Но я уже сказал, что свершаю покаяние, и думал, что порадую Всевышнего, если помолюсь также и здесь.
Он слегка склонил голову, как будто мои слова удовлетворили его, но лицо у него было по-прежнему высокомерным.
— Я Аудун сын Эйнара из епископства Киркьюбе, — сказал я. — И близкий друг конунга Сверрира.
— А я монах Тьодрек с Нидархольма, — сказал он. — С разрешения епископа я нахожусь в его усадьбе, чтобы написать по-латыни сагу о нашей стране.
Он произнес это так, словно объявлял себя чудом Божьим, и моя неприязнь к нему заметно усилились. Но я не подал вида. В своей жизни я видел много высокомерных людей, но он, пожалуй, превосходил всех. Он крутил в руке перо и, словно в задумчивости, наливал воск на дощечку. Это означало, что его ждут более важные дела, чем праздный разговор с таким, как я.
— Значит, когда придет время, тебе придется написать в своей саге о конунге Сверрире и его жизни, — сказал я.
Монах с удивлением посмотрел на меня, и удивление его было искреннее, он зажал пальцем одну ноздрю и презрительно сморкнулся.
Потом повернулся ко мне спиной.
— Тогда это сделает кто-нибудь другой, — сказал я и ушел.
Покидая усадьбу епископа, я подумал: это сделаю я.
***
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
— Возьмем одиннадцать пленных и зарубим их еще до начала Эйратинга, — сказал он. — У нас больше сотни пленных, выберем из них одиннадцать и прикажем их зарубить. Этого будет достаточно, чтобы напугать остальных.
— Но почему именно одиннадцать? — спросил я.
— Чтобы это выглядело, будто мы хорошо все продумали, — ответил он. — Никто не должен сомневаться, что мы зарубили их за совершенные ими злодеяния. Я сперва думал взять двенадцать. Но одиннадцать будет лучше.
— А я думаю, девятнадцать.
— Одиннадцать лучше, — сказал конунг. — Я еще не знаю, стоит ли брать представителей разных родов. Это, конечно, напугает больше народу, но и приведет к тому, что у нас появятся недруги в каждом из этих родов, Если мы возьмем одиннадцать человек из двух родов, у нас будет только два вражеских рода, но уже навсегда. Зато те, кого мы пощадим, будут нам благодарны.
— Я все-таки считаю, что надо зарубить девятнадцать, — сказал я.
— Довольно и одиннадцати, — решил он.
Он крикнул служанку и велел принести нам пива.
***
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
— Хочу предупредить тебя насчет числа одиннадцать, — сказал я. — Оно принесет несчастье. Возьми лучше девятнадцать, тогда никто не скажет, что ты действуешь по расчету. Будет выглядеть так, будто ты казнишь только тех, кого нельзя не казнить. Что это справедливый суд.
— Не понимаю, к чему ты клонишь, — сказал он. — Разве одиннадцать не выглядит так же справедливо, как девятнадцать? Зачем мне брать на душу грех за восемь не обязательных смертей? Ведь нужды в этом нет? У тебя в голове все спуталось, Аудун. Видно, тебе оказалось не по силам ходить с головой, посыпанной пеплом.
Мы заспорили, я разгорячился больше, чем следовало, и разозлил его. Увидев, что его глаза покраснели и запылали, голос зазвучал громче и он, покачнувшись, вскочил с табурета, я проговорил:
— Я не все сказал тебе.
— Что же еще?
— Я встретил одного монаха, его зовут Тьодрек, он с Нидархольма.
— И что же?
— Он сказал, что архиепископ поручил ему написать сагу. Но не о тебе.
Мы не спускали друг с друга глаз, очевидно, ему в голову пришла та же мысль, что и мне, его лицо посветлело прежде, чем я успел сказать:
— Сагу о тебе, Сверрир, напишу я.
— Да, — сказал он тихо и повторил громче, подходя ко мне и не скрывая своей радости. — Да, Аудун, когда придет время, ты напишешь мою сагу!
— И какое же число я должен буду написать в этой саге, одиннадцать или?…
Он взглянул на меня, сразу все понял, быстро провел рукой по глазам и сказал:
— Нет, не пиши одиннадцать. Но и не девятнадцать, Аудун. Нет, нет, только не девятнадцать.
Весь вечер мы проговорили о той саге, которую я когда-нибудь напишу.
***
Конунг собрал своих ближайших людей и сказал:
— Среди пленных есть два брата, Тумас и Торгрим. Они близнецы, одному из них следует отрубить руку за то, что они вместе ограбили Халльварда Губителя Лосей, когда тот лежал без памяти во время сражения за Нидарос. Хорошо, что они близнецы, они всегда вместе, и тот, кто сохранит обе руки, станет помогать брату.
— А что мы сделаем с остальными пленными? — спросил Вильяльм.
— Всем дадим пощаду. Но чтобы люди уважали праведный суд конунга, необходимо, чтобы о наказании, которое понесет один из братьев, стало известно всем. Надо собрать людей — пусть это произойдет у всех на глазах. К счастью, оба брата служат влиятельному роду, который воюет против меня. Остальные пленные пусть пока ничего не знают и пребывают в страхе перед тем, что их ждет.
— Ты хочешь вывести пленных, чтобы они все видели? — спросил Вильяльм.
— Не всех, только несколько человек, если большая часть останется в подземелье, это усилит их растерянность.
Конунг внимательно оглядел нас одного за другим, никто не возражал. Его решение отрубить руку одному из парней, дабы нагнать страху на своих противников, было не лишено риска. С другой стороны, выразив таким образом свою милость, он мог заслужить и их одобрение.
— Которому же из них я должен отрубить руку? — спросил Вильяльм.
— Которому хочешь, — ответил конунг. — Выбери того, кто тебе меньше нравится.
— Они похожи друг на друга, как ляжки молодой девушки. И они такие же похотливые, как девушки, — сказал Сигурд.
— Не могут они быть одинаково похотливыми, — возразил Вильяльм. — Так кому же из них мне следует отрубить руку?
— Какая разница кому, если они так похожи, — вмешался кто-то.
На том и порешили.
***
Вильяльм и его люди подняли из подземелья Тумаса и Торгрима. Те еще не знали, что их ожидает, но тут им сообщили решение конунга. Они ограбили Халльварда Губителя Лосей, когда тот лежал без памяти, — забрали у него серебряную пряжку, которую потом обнаружили на одном из них. Но на ком именно, не знал никто — таких одинаковых парней мы еще не встречали. Вильяльм знал их обоих еще детьми. Они тоже жили в Бувике, он часто играл с ними и даже брал к себе в лодку, когда ходил за рыбой. Вильяльм утешил братьев, что они не умрут.
— Во всяком случае, оба, — сказал он. — Но я не могу обещать, что тот, кто потеряет руку, не потеряет также и жизнь.
Конунг приказал, чтобы с тем, кому должны отрубить руку, обошлись по совести. Поэтому позвали знахарку, которая могла бы сразу оказать парню посильную помощь. День выдался погожий. В Нидаросе в те дни работали мало. Новые воины и предстоящий тинг в Эйраре возбудили в людях любопытство. Мужчины толпились в трактирах и харчевнях, из окрестных селений приходили все новые бонды. Когда по городу пролетел слух, что преступнику должны отрубить руку, дети и взрослые начали собираться вокруг Вильяльма и близнецов. Вильяльму пришлось попросить своих людей принести длинные березовые шесты. Положенные четырехугольником, они должны были удерживать любопытных на расстоянии. Но это не помогло, толпа напирала, и свободное пространство перед подземельем, где сидели пленные, постепенно сужалось. Тогда Вильяльм решил, что надо перенести все в Спротавеллир. Люди имеют право получить желанную радость.
И толпа, увеличиваясь на ходу, потекла среди домов. Впереди бежали дети, потом люди Вильяльма вели обоих братьев, братья молчали. За ними шел мой добрый отец Эйнар Мудрый, который должен был позаботиться о том, чтобы парень не умер, когда ему отрубят руку. Вместе с ним шла местная знахарка, ее звали Халльгейр, о ней говорили, будто она умеет колдовать, но никогда не пользуется колдовством во вред людям. За ними следовали горожане, их собиралось все больше, они сгорали от любопытства и радовались предстоящему развлечению.
Мой добрый отец Эйнар Мудрый вспомнил, что нужна смола: обрубок руки следует опустить в горячую смолу, чтобы поскорей остановить кровь. Одного человека послали в конунгову усадьбу за смолой, и он приволок большой бочонок смолы. Другой принес котел с горящими углями и торфом, чтобы разогреть ее к тому времени, когда парню отрубят руку.
— А вот рожечника у нас нет, — сказал кто-то.
Да, подумал я, наш Рэйольв, рожечник из Рэ, после битвы за Нидарос, лежит с распоротым животом и уже никогда в этой жизни не будет трубить в свой рожок. Мы шли долго, день был жаркий, но все с нетерпением ждали редкого зрелища и никому не пришло в голову повернуть назад из-за жары.
Вильяльм подошел ко мне и сказал, что так и не знает, кому же из близнецов он должен отрубить руку.
— Я знал их обоих еще детьми и никогда не мог отличить одного от другого. Если бы один из них нравился мне меньше другого, но, по правде говоря, они мне оба по душе. Конунг поставил меня перед трудным выбором. — Вильяльм наклонился ко мне: — Согласись, что это нехорошо с его стороны. Он должен был выбрать сам. Должен был сказать мне: Отруби руку Торгриму! Я бы спросил у них, кто из вас Торгрим? И все было бы в порядке. Иногда хитрость конунга превосходит мое понимание. Или ему все это безразлично?
Я не ответил Вильяльму, близнецы могли слышать наш разговор. Сейчас у них была надежда, что один из них избежит наказания, но кто именно, было неведомо никому. Вильяльм отер пот со лба, он начал сердиться.
— Знаешь, что я сделаю, — сказал он. — Я пошлю сказать конунгу, что мне не по душе отрубать руку одному из этих парней. Скажу, что мы вместе ловили рыбу и с моей стороны было бы некрасиво таким образом возобновить старое знакомство. В городе есть хороший палач, вот только не помню, как его зовут. Он может и виновного выбрать и отрубить ему руку.
Вильяльм тут же отправил своего человека верхом в конунгову усадьбу. Среди людей пошел слух, будто тот поехал, чтобы спросить у конунга, нельзя ли сохранить парню руку. Идущие рядом со мной сочли виновным в этом меня и зароптали, будто я хочу их одурачить. Я крикнул им, чтобы они ничему не верили: если конунг сказал, что парню отрубят руку, значит, отрубят, хотя бы все войско Эрлинга Кривого пыталось помешать этому. Люди сразу повеселели. Близнецы посмотрели на меня, они держались достойно, большего и нельзя было требовать от людей в их положении.
Оба были невысокие и крепкие, рыжие, с торчащими вперед зубами. Особым умом они не отличались, но в их небольших глазках светилась крестьянская хитрость. В подземелье они похудели, им было по шестнадцать лет, и они шли, взявшись за руки, как дети.
Вскоре посланный вернулся и сказал, что именно Вильяльм должен отрубить руку одному из парней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43