Он так в него верил, что временами меня охватывало сострадание. Он знал, чего он хотел. Чего хотелось мне, я не ведал. Я ничего не добивался. Я питал - чем дальше, тем сильнее - отвращение к "идеям". Выражаясь поэтически, Клим верил в Россию - а я? Будет ли преувеличением сказать, что вся Россия для меня помещалась в постели, где на подушке рядом с моей головой покоилась голова Кати? Но Катя умерла, это случилось три года назад или около того.
Кризис напоминал едва заметную трещину, которая, однако, змеилась всё дальше, грозя расколоть льдину, где мы поставили нашу палатку. Кризис совпал со временем, когда надежда вернуться на родину блеснула, как лезвие зари на ночном небе. Клим жадно ловил новости. А вернее сказать, продуцировал новости, как и подобает истинному журналисту; мнимые перемены были исполнены для него огромного значения. Но мы по-прежнему были прикованы друг к другу, словно каторжники, и волочили вдвоем нашу тачку; тот, кто хотел бы ускорить шаг, должен был потащить за собою товарища.
Мне незачем пересказывать наш разговор, я вернулся к себе, и тотчас задребезжал телефон, словно там дожидались, когда я войду.
"Hallo",- сказал я скучным голосом.
Но это была не баронесса.
"А,- сказал я,- привет".
Там молчали.
"Привет,- повторил я,- это ты? Извини, я еще не говорил насчет работы, надо подождать..."
"Успеется. Я не поэтому звоню..."
"Что новенького?" - спросил я, не зная, что сказать.
"Ничего".
"Откуда ты узнала мой телефон?"
Номер был в телефонной книге. Адрес редакции указан на обратной стороне журнальной обложки. На улице рядом со входом висела наша вывеска. Всему этому мы придавали когда-то особое значение, это был вызов. Если журнал в самом деле достигал берегов отечества, то его первыми читателями, разумеется, были сотрудники славного ведомства - первыми и, возможно, единственными. Получалось, что мы трудились для них. В редакцию заглядывали подозрительные личности, звонили незнакомые голоса. Случись у нас взрыв или пожар, Клим, я думаю, был бы доволен.
"Мы увидимся?" - спросила Мария Федоровна.
Я что-то ответил.
"Когда?"
Едва только я положил трубку, раздался новый звонок.
"Да",- сказал я, поглядывая на дверь, где в любую минуту мог показаться Клим.
XIII
В назначенное время, это было на другой день, я сидел за столиком у окна и поглядывал с высоты на площадь, голубей и туристов, на колонну с кукольной Богородицей и часы на башне. Прождав полчаса, я двинулся к выходу, испытывая некоторое облегчение,- в эту минуту она появилась: маленькая рыжеволосая женщина на высоких каблуках впорхнула, рассыпаясь в извинениях. Я подумал, не следует ли мне, как принято в консервативном кругу, наклониться к ручке. Повесил на вешалку ее плащ.
"А знаете...- сказала она, усевшись, оглядевшись. Это было то, что называется буржуазное кафе, с зеркалами, лепниной на потолке, редко расставленными столиками, место конфиденциальных встреч, где полагалось говорить негромким голосом, выпускать дым, не затягиваясь, и отдавать распоряжения кельнеру, полузакрыв глаза. Коснулась пальцами пышных волос и расправила широкое платье.- Знаете, на самом деле я пришла вовремя. Я наблюдала
за вами!"
"Чтобы решить, стоит ли продолжать со мной знакомство?"
"Я размышляла о вашей судьбе... Вы приглашены",- сказала она, опуская глаза, почти тоном приказа. Это означало, что она собирается за меня платить. Без всякого любопытства я пробежал глазами меню.
"Позвольте рекомендовать вам... Как насчет божоле - легкого, молодого?" Официант принял от нас похожие на почетные грамоты папки с картами меню и напитков и удалился.
Я поглядывал на субтильную баронессу со странным именем Света-Мария, она смотрела на меня, и оба мы спрашивали себя, что может быть общего между нами.
"Как поживает ваш соиздатель? Надеюсь,- это было сказано небрежно,- он не знает о нашей встрече..."
"Разумеется, нет. Он интересовался, будут ли иметь продолжение переговоры с..."
"Ах, да, да! Можете передать ему... Впрочем, муж сам ему позвонит".
"Коллега не говорит... э..."
"Ах, да! Конечно. Ну, как-нибудь обойдемся. Муж позвонит вам. Скажите... Ведь это, наверное, очень трудно - жить в стране и не говорить на языке ее народа?"
"Большинство наших так и живет".
"Как я им сочувствую! Но ведь, когда живешь в чужой стране, необходимо научиться".
"Вы правы".
"Я имею в виду необходимость адаптации".
"Так точно".
"Вы отвечаете, словно в армии".
"Так точно".
Разговор грозил иссякнуть. Легко вздохнув, скосив глаза направо, налево, она спросила:
"Как вы относитесь к музыке?"
"К музыке?"
"Да. Я хочу сказать - любите ли вы музыку?"
"Смотря какую".
"Я хочу сказать, настоящую музыку".
"Настоящую люблю".
"У меня предложение..." - проговорила она и остановилась. Кельнер приблизился со своими дарами.
"Ого!" - сказал я.
Она поблагодарила официанта кивком, он зашагал прочь походкой манекена. Я чувствовал себя в мире кукол. Одна из них сидела напротив меня - с фарфоровой кожей, слегка скуластая, с узким подбородком, в пышной прическе семнадцатого столетия. Под широким струящимся платьем целлулоидное тело, должно быть, обтянутое розовой материей.
"Здесь неплохо готовят, надеюсь, вам понравится.- Она была уверена, что я не только не был, но и не мог быть никогда в этом заведении. Она подняла бокал.- Prost... э-э?.."
Я назвал свое имя.
"А как зовут меня, вы, надеюсь, не забыли. Представьте себе, я догадываюсь, о чем вы думаете!"
"О чем же?"
"Вы думаете: кругом искусственные люди, все у них рассчитано, подсчитано, и живут они рассудком, а не по велению сердца... Ведь так? Русские очень высокомерны. Я хочу сказать... Вероятно, западная психология..."
Она умолкла, закуривая сигарету, подала знак официанту принести кофе. Выпустила дым к потолку.
"У меня на сегодня абонемент. Мой муж, знаете ли, равнодушен к музыке".
Я мог бы возразить, что и я, пожалуй, равнодушен к музыке, если музыка равнодушна ко мне. Если же нет...
Мне не пришлось долго ждать в фойе, баронесса явилась, оживленная, издающая еле ощутимый аромат духов, и некоторое время погодя мы оказались в высоком сумрачном зале, где, впрочем, изредка приходилось мне бывать. Огромная тусклая люстра под потолком обливала мистическим сиянием ряды публики, колонны вдоль стен и гобелены с подвигами Геракла. Свет померк. Пианист появился, встреченный аплодисментами. Пианист играл "Адажио си-минор", удивительную вещь, от которой невыносимо тяжко становится на душе и оставшуюся без названия: может быть, начало какого-то более крупного произведения, которое Моцарт так и не написал, увидев, что уже все сказано, что дальше могут быть только молчание, терпение и покорность судьбе. И в самом деле, зал безмолвствовал, когда музыкант, уронив руки на колени, опустил голову; потом раздались неуверенные хлопки.
Что-то происходило со мной, к стыду моему, что-то заставившее меня разомкнуть уста; я совсем не был расположен вести светскую беседу и охотно распрощался бы с баронессой, поблагодарив за доставленное удовольствие; вместо этого ни с того ни с сего сказал, что музыка всегда напоминает мне Россию. "Только музыка?" - спросила она. Да, музыка - и ничего больше. Сеялся мелкий дождь, она сунула мне ключи от машины, я принес зонтик, и мы побрели в Придворный сад. Сидели там, подстелив что-то, на скамье в открытой ротонде с колоннами, и город церквей и сумрачных башен, в призрачных огнях, влажной паутиной обволакивал нас. Город, сотканный, как некогда было сказано, из вещества того же, что и сон.
Она спросила: откуда это?
"Шекспир. "Буря"".
"Мне кажется, у него сказано иначе..."
"Какая разница!"
"Вы в это верите?"
"Во что?"
"Вы верите в сны?"
"Госпожа баронесса..." - начал я.
Она поправила меня: "Света-Мария".
"Пусть будет так... Давайте внесем ясность. Я благодарен вам. Вы проявили ко мне необыкновенное внимание. Но мне кажется, вы принимаете меня не за того, кто я на самом деле..."
"Кто же вы на самом деле? - спросила она, закуривая; я отказался от сигареты.- Вы молчите".
"Мне трудно ответить".
"Хорошо,- сказала она,- я попробую ответить за вас. Если я не права, вы меня поправите. Я действительно приняла вас не совсем за того, кем вы, по-видимому, являетесь. Из чего, однако, не следует, что я разочарована..."
"Спасибо".
"Я приняла вас даже за двух разных людей. Когда вы пожаловали к нам... с вашим коллегой... я подумала: этого не может быть. Это другой человек. Но это были вы. Я не знаю вашей среды..."
"Пожалуй, в этом все дело".
"Но мне совершенно безразлично, кто вас окружает. Я знаю только одно".
"Что же именно?"
"Что мне придется принимать вас таким, каков вы есть! - сказала она, смеясь.- И вы не должны отказываться... не смею сказать, от моей дружбы, но от моей помощи..."
Я встал.
"О, я не покушаюсь на вашу гордость! Удивительные вы люди! Разве вас не унижает сидение на паперти?.."
"Света-Мария",- проговорил я.
"Да,- она откликнулась неожиданно глубоким, грудным голосом.- Вы хотите мне что-то сказать?"
"Нам пора прощаться".
"Но до машины вы меня хотя бы доведете?"
XIV
Я нарочно остановил такси на соседней улице, чтобы не привлекать внимания; меня могли узнать, ведь она никуда не переезжала, это была просто одна из ложных версий. Возможно - слухов, распространяемых все той же конторой. Дом был рядом. И ничего не изменилось, разве только фасады старых зданий стали еще обшарпанней, обрушились водосточные трубы, подъезды с настежь распахнутыми, залатанными фанерой дверьми зияли тьмой. Тускло отсвечивали пыльные окна. Впереди, в расщелине переулка, тлел ржавый закат. Мало что изменилось, и в то же время все стало чужим. Двойное чувство владело мной - я узнавал и не узнавал город. Редкие прохожие растворились в сумерках, пробежала собака, я шел, вглядываясь в номера домов, но и номера стерлись; я уже подумывал повернуть оглобли, свернул в соседний переулок - дом был в десяти шагах от меня, я кружил, не замечая его. Пес стоял неподалеку, перебирал лапами от нетерпения, я поманил его, он бросился в сторону, остановился, виляя хвостом, точно ждал, что я позову его снова, позову по-русски: зверь не понимал чужого языка. Я вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице.
"Здание, как вижу, не ремонтировалось с тех пор",- сказал я, войдя в квартиру.
Она была больна, лежала в постели. Она поднялась мне навстречу.
"Простудишься, надень халат. Где у нас?.. Я сам".
Стоя на шаткой табуретке, я достал с антресолей два чемодана, сдул пыль и проверил замки. Я спросил у Кати, что она хочет забрать с собой, вынул стопку белья из шкафа, снял с плечиков и уложил ее платья, а где то, где другое, зубная щетка, спрашивал я, где твоя зубная щетка? Тут только я заметил, что говорю с ней, задаю вопросы, а она не откликается. Она сидела на краю кровати, поджав пальцы босых ног, сунув руки между колен, ее ключицы резко выделялись в разрезе рубашки, глаза блестели в темных глазницах. Ты совсем больна, пробормотал я, но ничего, мы тебя там подлечим.
Наконец, я услышал ее голос. Глухой голос, как прежде.
"Я не понимаю",- сказала она.
Я возразил: чего же тут не понимать? Приедем, надо будет основательно заняться здоровьем.
В ответ она покачала головой, оттого ли, что не верила в свое выздоровление, или оттого, что не понимала меня.
(Конечно! Сам того не замечая, я говорил на чужом языке.)
"Катя,- сказал я,- какой я идиот!"
Мне показалось, что в дверь постучали. Я взглянул вопросительно на жену, она пожала плечами и кивнула головой.
"Кто это?" - спросил я, и она снова кивнула.
"Это - они?" - прошептал я в ужасе.
Открыть дверь и броситься, пока они не опомнились, прочь по коридору.
Она покачала головой, словно хотела сказать, что "они" теперь не у дел, я не верил ей. На кухне был черный ход. Но внизу во дворе кто-то наверняка уже поджидал, нужно уходить на чердак. Перебраться на крышу соседнего дома. Слезть по пожарной лестнице... Все эти мысли, как ток, ударили мне в голову и ушли по спинному мозгу в пол. Я застыл, все еще под воздействием электрического удара. Раскрытый чемодан с одеждой лежал у моих ног.
Голос Кати прошелестел: "Сейчас увидишь". Дверь отворилась, вошел некто, и я тотчас успокоился.
Вошел оборванный бородатый мужик в изжеванной непогодой фетровой шляпе, в сапогах, просящих каши, с сумой через плечо, не здороваясь, спросил, кто это.
"Мой муж",- был ответ.
"Какой такой муж?" Человек, ворча, начал стаскивать через голову свой мешок.
Я рылся в карманах, чтобы дать ему мелочь.
"На кой мне твои подачки, у меня своих денег хватает". Он сунул руки в карманы своего рубища и вынул полные пригоршни монет, там было и две-три скомканных бумажки. Мешок лежал на полу, человек наклонился и стал выкладывать на стол рядом с деньгами куски хлеба, остатки еды, завернутые в газету, достал со дна полуоткрытую жестянку с бычками в томатном соусе. Под конец явилась поллитровка.
"Садись, ужинать будем..."
"А как же?.." - спросил я, кивая на чемоданы.
"Успеется". Он открыл зубами бутылку, налил себе и мне по полстакана, плеснул на донышко Кате.
"Значит, говоришь, за ней приехал. А ты у нее спросил, хочет ли она? Со мной согласовал? Ладно, давай... Со свиданьицем".
Он подвинул ко мне консервную банку, Катя принесла три тарелки, я их сразу узнал, я даже помнил, когда мы их купили, теперь они были темные и выщербленные.
Я сказал:
"Ей бы надо одеться, здесь холодно. Хотя бы халат накинуть".
"Ничего. Так она мне больше нравится. Мне вот даже жарко.- Сожитель скинул свое одеяние, остался в майке, обнажив могучие татуированные плечи, на груди поверх майки висел большой целовальный крест.- Так, говоришь, приехал? Ну, раз приехал, оставайся. Как-нибудь устроимся... в тесноте, да не в обиде".
Но я вовсе не собираюсь ночевать, возразил я или, может быть, подумал.
"Все своим чередом. Одну ночь ты, другую я".
Я спросил: это как понимать?
"А вот так и понимай. Ты пей, ешь... Чего тут не понимать: сперва ты ее харишь, потом я. Уступаю тебе очередь. Цени мое благородство. Гостю почет и уважение. Верно я говорю, Катька?"
"Послушайте,- сказал я,- у нас мало времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11