- Будет тебе, Ушаков, дурью маяться, - сразу определив хозяина колоды, сказал Архаров. - Ушаков, Канзафаров - со мной, Клаварош, ты сегодня отдыхай. Пошли, ребята.
Он сел, позволил надеть себе валенки. Потом ему подали шубу, шапку. Он запахнулся, стал огромен и, видимо, грозен - архаровцы вытянулись в струнку.
Сенька пошел первым - подгонять сани к крыльцу и кричать Тетеркина - чтобы снова отворил да затворил ворота. Архаров - следом.
Падал мягкий влажный снег, тут же украсил его бобровую, крытую синим бархатом шубу большими, отчетливого рисунка, звездочками. Пока доехали до Лубянки - плечи и грудь сделались белые, на шапке образовался сугроб.
- От его сиятельства ничего не было? - спросил, подходя к кабинету, Архаров.
Никаких записок Волконский не прислал. Зато случилась в Охотном ряду драка с членовредительством, а под шумок - воровство. И чуть попозже, как стемнело, еще драка вышла - между десятскими и мужиками, что спьяну полезли на какой-то забор - сами не ведая, зачем.
Жизнь продолжалась, а самозванец осаждал Оренбург и брал одну за другой близлежащие крепости.
О том, как Кар, ослушавшийся государыни, запретившей ему являться в Санкт-Петербург, все же туда притащился и, еле держась на ногах, стал выяснять судьбу своих донесений в Военную коллегию, Волконский с Архаровым узнали из указа, привезенного генерал-аншефом Александром Ильичом Бибиковым. Ее императорское величество, разгневавшись на своевольного Кара, так прямо написать изволили: «не находит прочности в нем к ее службе и высочайше указать соизволила Военной коллегии его уволить и дать абшид, почему он из воинского стата и списка и выключен».
Бибиков, человек опытный, получил от государыни неограниченную власть в местностях, захваченных самозванцем, и был отправлен исправлять то, что, по общему санкт-петербургскому мнению, напортил Кар. Понятное дело, через Москву.
- Уж и то благо, - сказал он Волконскому, - что в столице всю опасность осознали. Деколонг, что командует Сибирской линией, пишет: башкирский народ-де генерально взбунтовался… А что у вас?
- Сам, батюшка, видел, - отвечал Волконский. - Наша первопрестольная в страхе и унынии.
- Да уж видел, как чернь по улицам шатается и буйственное свое расположение к самозванцу возглашает. Свободу он им, вишь, несет… От чего свободу? Не крепостные же…
- От каждодневного труда свободу, - печально произнес князь. - Свободу громить погреба и пить все, чего душе пожелает, прямо из бочки. Ты, Александр Ильич, обещай мне правду писать, чтобы в случае крайности хоть что-то успеть сделать.
- Писать буду, - обнадежил Бибиков.
Архаров и тут при встрече говорил мало, больше приглядывался. Бибиков ему понравился - военное дело знает, умен - недаром председатель Уложенной комиссии, что печется о законах. И оказал Архарову более уважения, чем Кар: тот лишь сам себя слушал да с князем споры затевал, Бибиков же расспрашивал Архарова о полицейских мерах против сторонников самозванца. Расспрашивал разумно - сказывалось, что он сам усмирял народные волнения в Казанской и Симбирской губерниях.
- Задержись малость - Алексндра Васильевича с помолвкой поздравишь, - сказал Бибикову Волконский.
- А когда сие?
- Собирался восемнадцатого числа.
- Экий он у нас шустрый… его бы с собой в Казань взять… - Бибиков вздохнул.
- Ты его теперь не трожь! - грозно и весело разом предупредил князь. - В кои-то веки собраться изволил!
Поздравлять генерала Суворова с помолвкой поехали все разом. Жил он недалеко от Волконского, в отцовском доме на Большой Никитской, за Никитскими воротами, в приходе здешнего Вознесенского храма. Дом был приобретен незадолго до чумы и довольно велик, чтобы вместить большое семейство - одряхлевший батюшка генерала, сам - генерал-аншеф, сенатор и подполковник Измайловского полка Василий Иванович уже хотел наконец увидеть от старшего сына внучат. Сам он и сыскал невесту - засидевшуюся в девках, но имеющую знатную родню княжну Прозоровскую. Суворову оставалось, прискакав в Москву, лишь формально посвататься.
Архаров эту девицу знал - она жила неподалеку от Лубянки, близ того каменного Кузнецкого моста., что дал название всей улице. Он встречал ее как-то у княгиги Куракиной, сестры графов Паниных, на Мясницкой, и в доме Татищева, что у Красных ворот. Там ею вслух восхищались и прочили ей знатных женихов, однако втихомолку посмеивались - где таких в Москве сыщешь? Да и не первой свежести девка - двадцать четвертый, что ли, годок пошел.
Архарову и самому намекали, что сватовство было бы принято благосклонно, однако он не торопился - о княжне ходили кое-какие слухи. Хотя и лицом, и станом она ему нравилась - была статна и румяна от природы, с правильным красивым лицом, вот только рот его несколько смущал, было в складке губ нечто неприятное. Таким губам доверять никак не следовало.
Суворовы, старший и младший (матушка жениха давно скончалась) принимали поздравителей. Архарову было любопытно, как себя чувствует жених, надумавший заводить семью довольно поздно - Александру Васильевичу месяц назад исполнилось сорок три. Он собирался прочитать по лицу правду об этом внезапном и решительном поступке - не может же быть, что лишь по отцовскому настоянию генерал сподвигся на брачные узы.
Суворов-младший был, как всегда, звонкоголос и подвижен, хотя прихрамывал. На поздравления отвечал бойко, но как-то скучно: долг ему, изволите ли видеть, выполнить пора настала. И ведь не врал - недаром о его праведном образе жизни уж чуть ли не легенды ходили. Точно не врал - даже когда толковал, что Богу-де неугодно, ежели люди не множатся, толковал искренне! Однако несколько сбивали Архарова с толку подвижные брови, постоянно меняющее выражение сухого морщинистого лица… такие живые физиономии ему не часто встречались…
И Архаров признался себе, что, коли бы судить по лицу, он вовеки бы не принял этого сутуловатого невысокого офицера за полководца, коего считали одним из наилучших в российской армии. И только утешало, что имя герою соотвествовало: Александр - сиречь защитник людей, а про Суворова все знали, что солдат он бережет.
Но утешало недолго. Дамы и молодежь пристали к жениху с вопросами: которую из книг он наипаче всего уважает.
- А вы угадывайте, - предложил Александр Васильевич.
Перебрали едва ль не все имена, русские и французские, зная, что Суворов владеет языками. Он только мотал головой да иногда крестился, что, видимо, означало: борони меня Господь от такого непотребства. Наконец все умаялись и стали просить его сознаться.
- А все просто, - сказал он. - Люблю книги полезные - «Домашний лечебник» да…
Тут он стрельнул глазами вправо и влево, словно отыскивая лишние уши. Не сыскал - пожилых дам рядом не слуучилось, и тогда лишь негромко, но бойко и с большим лукавством выпалил:
- «Пригожую повариху»!…
Тут Архаров и растерялся. «Пригожая повариха» была одной из немногих известных ему книг, и никакой большой пользы он в ней не обнаружил - надо же, была, оказывается, польза! Или все же нет? Уж больно весело глядел Суворов - поди докопайся, что он имел в виду.
Архаров таких загадок не любил. Они обычно сбивали его с толку. Впрочем, от Суворова чего-то этакого и следовало ожидать. И то, что Бибиков вдруг широко улыбнулся, тоже несколько смутило. Он уразумел суть шутки, Архаров же - нет, и оттого пришел в сумрачное состояние духа. А когда он напускал этот сумрак на тяжелую свою физиономию - посторонние старались близко не подходить.
Суворовский визит был недолог - вся Москва спешила на Большую Никитскую с поздравлениями, гости толклись в сенях, - и Архаров с Бибиковым вскоре откланялись. Бибиков уже беспокоился - ему следовало быть в Казани.
На следующий день после того, как он уехал, в кабинет к Архарову неожиданно попросился Клашка Иванов.
- Ваша милость, - сказал он. - Приказание ваше выполнил, да толку не получилось.
Он достал из-за обшлага мятую тетрадку и неуверенно протянул обер-полицмейстеру.
- Как так?
- В театре сказали - сие есть трагедия про самозванца, а они такой не ставят.
- Какого самозванца? - удивился Архаров. - Мать честная, Богородица лесная! Уже кто-то успел настрочить?!
Он первым делом подумал про злодея, осадившего Оренбург.
Клашка выронил тетрадку и подхватил у самого пола. Затем положил на край стола, глядя на нее с изумлением.
- Сашка! - крикнул было Архаров и тут же вспомнил, что секретарь сидит дома с больным горлом.
- Ваша милость, я в театре расспрашивал - нигде более в Москве про самозванца трагедий не играют, - сказал Клашка. - И не собираются. А это, сказывали, давешнее сочинение господина Сумарокова. Когда-то раньше его на театре играли, а теперь - нет.
- Трагедия про самозванца, говоришь? - Архаров взял тетрадку и сунул в карман кафтана. - Ну, ладно.
Вечером, вернувшись на Пречистенку, он первым делом пошел навестить секретаря.
Саша сидел в постели с обмотанным горлом и держал на коленях какую-то очередную астрономию.
- Молчи и слушай, - приказал Архаров. - Вот трагедия. Прочитай внимательно, сделай экстракт. Молчи, не говори, коли что - кивай или мотай башкой.
Саша кивнул, взял тетрадку, раскрыл и тяжко вздохнул.
- Ты чего? - забеспокоился Архаров.
- Это еще почище Тредиаковского будет… - просипел Саша.
Сию фамилию Архаров знал - и, хотя сам подавно не читал трудов Тредиаковского, смысл сравнения понял: весьма увесисто, с древними словесами, и человеку нынешнего времени уразуметь затруднительно.
Саша собрался с силами, трагедию прочитал, и утром к фрыштику Архарову принесли записку. Она гласила: надобно послать кого-то из слуг в книжную лавку и узнать, подлинно ли трагедия о самозванце напечатана, как это делается с иными трудами Сумарокова; коли напечатана - купить, поскольку иные места Сашу несколько смущают.
Архаров, почти не удивившись - тетрадка уже казалась ему очень подозрительной, - пошел к секретарю. Меркурий Иванович, сидя на краю постели, отпаивал того каким-то декохтом, изготовленнм из сока черной редьки, и Саша уже мог говорить более внятно.
- Гляньте, Николай Петрович, - Саша показал вымаранные строчки. - Кто-то сию трагедию переделывать взялся. Вон, я разобрал:
Зла фурия во мне смятенно сердце гложет,
Злодейская душа спокойна быть не может.
- Не враки, чистая правда, не может, - согласился с незримым стихотворцем Архаров. - Чего ж ее вымарывать?
- Вот и я рассуждаю - для чего? Только, Николай Петрович, тут такая тонкость - эти строчки из преогромного монолога Димитрия Самозванца. Он в сей пьесе главный и единственный злодей - и сам себя злодеем на каждой странице честит!
- Уж так ли на каждой?
- А вот! - Саша показал еще на две вымаранные строчки. - Я и эти разобрал. Извольте:
Я к ужасу привык, злодейством разъярен,
Наполнен варварством и кровью обагрен…
- Наполнен варварством? - переспросил Архаров.
- Именно так, Николай Петрович. И все сии кумплиманы Димитрий сам себе говорит. Такая диковина.
- Ну так и неудивительно, что кто-то разумный эту дурость замазал, - решил Архаров. - Так сам о себе говорить может разве что умалишенный… надо за Матвеем послать, он намедни про спятивших рассказывал, может, чего присоветует.
- Сообразно логике человек, взявшийся вычеркивать из трагедии явные глупости, должен хотя бы самые крупные заметить, - сказал Саша. - А вот, извольте, что не просто оставлено, а обведено чернилами и сбоку знак «нота бене».
- Какой знак?
- «Нота бене», сиречь по-латыни - «заметь хорошо».
И Саша прочитал четыре строки из первой же речи самозванца:

Российский я народ с престола презираю
И власть тиранскую неволей простираю.
Возможно ли отцем мне быти в той стране,
Котора, мя гоня, всего противней мне?

- Но и тут вымарано, - добавил Саша. - Неведомый правщик замазал два слова - «мя гоня». И далее постоянно те же диковины - одно вычеркнуто, иное - «нота бене». Вот я и хочу докопаться - что за притча? Но для того мне нужно иметь подлинное сочинение господина Сумарокова.
- Пошли Никодимку в книжную лавку, - сказал Архаров. - А сам из кровати - ни ногой. Потом доложишь. Меркурий Иванович, я Матвею записку отправлю, когда придет - ни капли не наливать, хоть бы в ногах валялся и помирал. Да уж, кстати о покойниках…
- Жив, ваша милость, - отвечал домоправитель. - Все дивятся, а он жив. Пробовали в рот ему теплый бульон вливать - верите ли, проглотил. Костоправ, что Марфа Ивановна прислала, сказывал - позвоночный столб не посередке поврежден, а что-то там отломилось. Может, обломок сам понемногу с места сдвинется и станет неопасен. А шевелить нельзя.
- Он хоть разумеет, что тут за ним ходят, лечат его, помереть не дают? - спросил Архаров.
- Что-то он разумеет, хоть и немец.
- Ты уверен, что немец?
- Сдается, так. Я нарочно ему по-немецки песенку спел, так у него слеза выкатилась.
Архаров по этому поводу имел свое особое мнение: Меркурий Иванович петь любил, имел в своей комнате флейту и спинет, заучивал все модные песенки, вот только слушать его можно было лишь при особо благожелательном к нему отношении. Возможно, кучер просто обладал чутким к музыке ухом…
Тут вспомнился Левушка, от которого давно уже не было ни строчки. И Архаров почувствовал, что известие от приятеля уже совсем близко, уже летит к нему, но вряд ли будет очень приятным…


* * *

Суворов, женясь, несколько переменился - возможно, потому, что полагал должным перемениться от неожиданного благополучия. А может - как брякнул князь Волконский Архарову в совершенно приватной беседе, - до сей поры и впрямь не знал амурных радостей, тут же - каждый вечер ждет в постели молодая, цветущая супруга. Так ли, этак ли, стал тише, уже меньше смахивал на мелкого задиристого петушка. Медовый месяц его был воистину месяцем - 18 января в храме Феодора Студита его с Варварой Прозоровской повенчали, а в середине февраля он уж засобирался в армию.
Архаров с некоторой ревностью следил за счастливым Суворовым, хотя сам никогда не помышлял жениться на княжне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15