Поразмыслив, он решил временно потеряться. Вежливость -
вежливостью, а информация - информацией. Процедура контакта, конечно, дело
священное, но лучшего случая получить независимую информацию наверное не
найдется...
Город поразил его воображение. Он жался к земле, все движение здесь
шло либо по земле, либо под землею, гигантские пространства между домами и
над домами пустовали, отданные дыму, дождю и туману. Он был серый, дымный,
бесцветный, какой-то везде одинаковый - не зданиями своими, среди которых
попадались довольно красивые, не однообразным кишением толп на улицах, не
бесконечной своей сыростью, не удивительной безжизненностью сплошного
камня и асфальта, - одинаковый в чем-то самом общем, самом главном. Он был
похож на гигантский часовой механизм, в котором нет повторяющихся деталей,
но все движется, вращается, сцепляется и расцепляется в едином вечном
ритме, изменение которого означает только одно: неисправность, поломку,
остановку. Улицы с высокими каменными зданиями сменялись улочками с
маленькими деревянными домишками; кишение толп сменялось величественной
пустотой обширных площадей; серые, коричневые и черные костюмы под
элегантными накидками сменялись серым, коричневым и черным тряпьем под
драными выцветшими плащами; равномерный монотонный гул сменялся вдруг
диким ликующим ревом сигналов, воплями и пением; и все это было
взаимосвязано, жестко сцеплено, издавна задано какими-то неведомыми
внутренними зависимостями, и ничто не имело самостоятельного значения. Все
люди были на одно лицо, все действовали одинаково, и достаточно было
присмотреться и понять правила перехода улиц, как ты терялся, растворялся
среди остальных и мог двигаться в толпе хоть тысячу лет, не привлекая ни
малейшего внимания. Вероятно, мир этот был достаточно сложен и управлялся
многими законами, но один - и главный - закон Максим уже открыл для себя:
делай то же, что делают все, и так же, как делают все. Впервые в жизни ему
хотелось быть, как все. (Он видел отдельных людей, которые ведут себя не
так, как все, и эти люди вызывали у него живейшее отвращение - они перли
наперерез потоку, шатаясь, хватаясь за встречных, оскальзываясь и падая,
от них мерзко и неожиданно пахло, их сторонились, но не трогали, и
некоторые из них пластом лежали у стен под дождем.) И Максим делал, как
все. Вместе с толпой он вваливался в гулкие общественные склады под
грязными стеклянными крышами, вместе со всеми спускался под землю,
втискивался в переполненные электрические поезда, мчался куда-то в
невообразимом грохоте и лязге, подхваченный потоком, снова выходил на
поверхность, на какие-то новые улицы, совершенно такие же, как старые,
потоки людей разделялись, и тогда Максим выбирал один из потоков и
уносился вместе с ним...
Потом наступил вечер, зажглись несильные фонари, подвешенные высоко
над землей и почти ничего не освещающие, на больших улицах стало совсем
уже тесно, и отступая перед этой теснотой, Максим оказался в каком-то
полупустом и полутемном переулке. Здесь он понял, что на сегодня с него
довольно, и остановился.
Он увидел три светящихся золотистых шара, мигающие синюю надпись,
свитую из стеклянных газосветных трубок, и дверь, ведущую в полуподвальное
помещение. Он уже знал, что тремя золотистыми шарами обозначаются, как
правило, места, где кормят. Он спустился по щербатым ступенькам и увидел
зальцу с низким потолком, десяток пустых столиков, пол, толсто посыпанный
чистыми опилками, стеклянный буфет, уставленный подсвеченными бутылками с
радужными жидкостями. В этом кафе почти никого не было. За никелированным
барьером возле буфета медлительно двигалась рыхлая пожилая женщина в белой
куртке с засученными рукавами; поодаль, за круглым столиком, сидел в
небрежной позе малорослый, но крепкий человек с бледным квадратным лицом и
толстыми черными усами. Никто здесь не кричал, не кишел, не выпускал
наркотических дымов.
Максим вошел, выбрал себе столик в нише подальше от буфета и уселся.
Рыхлая женщина за барьером поглядела в его сторону и что-то хрипло громко
сказала. Усатый человек тоже взглянул на него пустыми глазами, отвернулся,
взял стоявший перед ним длинный стакан с прозрачной жидкостью, пригубил и
поставил на место. Где-то хлопнула дверь, и в зальце появилась молоденькая
и милая девушка в белом кружевном переднике, нашла Максима глазами,
подошла, оперлась пальцами о столик и стала смотреть поверх его головы. У
нее была чистая нежная кожа, легкий пушок на верхней губе и красивые серые
глаза. Максим галантно прикоснулся пальцем к кончику своего носа и
произнес:
- Максим.
Девушка с изумлением посмотрела на него, словно только теперь
увидела. Она была так мила, что Максим невольно улыбнулся до ушей, и тогда
она тоже улыбнулась, показала себе на нос и сказала:
- Рада.
- Хорошо, - сказал Максим. - Ужин.
Она кивнула и что-то спросила. Максим на всякий случай тоже кивнул.
Он улыбаясь посмотрел ей вслед - она была тоненькая, легкая, и приятно
было вспомнить, что в этом мире тоже есть красивые люди.
Рыхлая тетка у буфета произнесла длинную ворчливую фразу и скрылась
за своим барьером. Они здесь обожают барьеры, подумал Максим. Везде у них
барьеры. Как будто все у них здесь под высоким напряжением... Тут от
обнаружил, что усатый смотрит на него. Неприятно смотрит, недружелюбно. И
если приглядеться, то он и сам какой-то неприятный. Трудно сказать, в чем
здесь дело, но он ассоциируется почему-то не то с волком, не то с
обезьяной. Ну и пусть. Не будем о нем...
Рада снова появилась и поставила перед Максимом тарелку с дымящейся
кашей из мяса и овощей и толстую стеклянную кружку с пенной жидкостью.
- Хорошо, - сказал Максим и приглашающе похлопал по стулу рядом с
собой. Ему очень захотелось, чтобы Рада посидела тут же, пока он будет
есть, рассказала бы ему что-нибудь, а он бы послушал ее голос, и чтобы она
почувствовала, как она ему нравится и как ему хорошо рядом с нею.
Но Рада только улыбнулась и покачала головой. Она сказала что-то -
Максим разобрал слово "сидеть" - и отошла к барьеру. Жалко, подумал
Максим. Он взял двузубую вилку и принялся есть, пытаясь из тридцати
известных ему слов составить фразу, выражающую дружелюбие, симпатию и
потребность в общении.
Рада, прислонившись спиной к барьеру, стояла, скрестив руки на груди,
и поглядывала на него. Каждый раз, когда глаза их встречались, они
улыбались друг другу, и Максима несколько удивляло, что улыбка Рады с
каждым разом становилась все бледнее и неуверенней. Он испытывал весьма
разнородные чувства. Ему было приятно смотреть на Раду, хотя к этому
ощущению примешивалось растущее беспокойство. Он испытывал удовольствие от
еды, оказавшейся неожиданно вкусной и довольно питательной. Одновременно
он чувствовал на себе косой давящий взгляд усатого человека и безошибочно
улавливал истекающее из-за барьера неудовольствие рыхлой тетки... Он
осторожно отпил из кружки - это было пиво, холодное, свежее, но, пожалуй,
излишне крепкое. На любителя.
Усатый что-то сказал, и Рада подошла к его столику. У них начался
какой-то приглушенный разговор, неприятный и неприязненный, но тут на
Максима напала муха, и ему пришлось вступить с ней в борьбу. Муха была
мощная, синяя, наглая, она наскакивала, казалось, со всех сторон сразу,
она гудела и завывала, словно объясняясь Максиму в любви, она не хотела
улетать, она хотела быть здесь, с ним и с его тарелкой, ходить по ним,
облизывать их, она была упорна и многословна. Кончилось все тем, что
Максим сделал неверное движение, и она обрушилась в пиво. Максим брезгливо
переставил кружку на другой столик и стал доедать рагу. Подошла Рада и уже
без улыбки, глядя в сторону, спросила что-то.
- Да, - сказал Максим на всякий случай. - Рада хорошая.
Она глянула на него с откровенным испугом, отошла к барьеру и
вернулась, неся на блюдечке маленькую рюмку с коричневой жидкостью.
- Вкусно, - сказал Максим, глядя на девушку ласково и озабоченно. -
Что плохо? Рада, сядьте здесь говорить. Надо говорить. Не надо уходить.
Эта тщательно продуманная речь произвела на Раду неожиданно дурное
впечатление. Максиму показалось даже, что она вот-вот заплачет. Во всяком
случае у нее задрожали губы, она прошептала что-то и убежала из зала.
Рыхлая женщина за барьером произнесла несколько негодующих слов. Что-то я
не так делаю, обеспокоенно подумал Максим. Он совершенно не мог себе
представить - что. Он только понимал: ни усатый человек, ни рыхлая женщина
не хотят, чтобы Рада с ним "сидеть" и "говорить". Но поскольку они явно не
являлись представителями администрации и стражами законности и поскольку
он, Максим, очевидно не нарушал никаких законов, мнение этих рассерженных
людей не следовало, вероятно, принимать во внимание.
Усатый человек произнес нечто сквозь зубы, негромко, но с совсем уж
неприятной интонацией, залпом допил свой стакан, извлек из-под стола
толстую полированную трость, поднялся и не спеша приблизился к Максиму. Он
сел напротив, положил трость поперек стола и, не глядя на Максима, но
обращаясь явно к нему, принялся цедить медленные тяжелые слова, часто
повторяя "массаракш", и речь его казалась Максиму такой же черной и
отполированной от частого употребления, как его уродливая трость, и в речи
этой была черная угроза, и вызов, и неприязнь, и все это как-то странно
замывалось равнодушием интонации, равнодушием на лице и пустотой
бесцветных остекленелых глаз.
- Не понимаю, - сказал Максим сердито.
Тогда усатый медленно повернул к нему белое лицо, поглядел как бы
насквозь, медленно, раздельно задал какой-то вопрос и вдруг ловко выхватил
из трости длинный блестящий нож с узким лезвием. Максим даже растерялся.
Не зная, что сказать и как реагировать, он взял со стола вилку и повертел
ее в пальцах. Это произвело на усатого неожиданное действие. Он мягко, не
вставая, отскочил, повалив стул, нелепо присел, выставив перед собою свой
нож, усы его приподнялись, и обнажились желтые длинные зубы. Рыхлая тетка
за барьером оглушительно завизжала, Максим от неожиданности подскочил.
Усатый вдруг оказался совсем рядом, но в ту же секунду откуда-то появилась
Рада, встала между ним и Максимом, и принялась громко и звонко кричать -
сначала на усатого, а потом, повернувшись, - на Максима. Максим совсем уже
ничего не понимал, а усатый вдруг неприятно заулыбался, взял свою трость,
спрятал в нее нож и спокойно пошел к выходу. В дверях он обернулся, бросил
несколько негромких слов и скрылся.
Рада, бледная, с дрожащими губами, подняла поваленный стул, вытерла
салфеткой пролитую коричневую жидкость, забрала грязную посуду, унесла,
вернулась и что-то сказала Максиму. Максим ответил "да", но это не
помогло. Рада повторила то же самое, и голос у нее был раздраженный, хотя
Максим чувствовал, что она не столько рассержена, сколько испугана. "Нет",
сказал Максим, и сейчас же тетка за барьером ужасно заорала, затрясла
щеками, и тогда Максим, наконец, признался: "Не понимаю".
Тетка выскочила из-за барьера, ни на секунду не переставая кричать,
подлетела к Максиму, встала перед ним, уперев руки в бока, и все вопила, а
потом схватила его за одежду и принялась грубо шарить по карманам.
Ошеломленный Максим не сопротивлялся. Он только твердил: "Не надо" и
жалобно взглядывал на Раду. Рыхлая тетка толкнула его в грудь и, словно
приняв какое-то страшное решение, помчалась обратно к себе за барьер и там
схватила телефонный наушник. Максим понял, что у него не оказалось всех
этих розовых и зелененьких бумажек с лиловыми оттисками, без которых
здесь, по-видимому, нельзя появляться в общественных местах.
- Фанк! - произнес он проникновенно. - Фанк плохо! Идти. Плохо.
Потом все как-то неожиданно разрядилось. Рада сказала что-то рыхлой
женщине, та бросила наушник, поклокотала еще немного и успокоилась. Рада
посадила Максима на прежнее место, поставила перед ним новую кружку с
пивом и к его неописуемому удовольствию и облегчению села рядом. Некоторое
время все шло очень хорошо. Рада задавала вопросы, Максим, сияя от
удовольствия, отвечал на них: "Не понимаю", рыхлая тетка бурчала в
отдалении, Максим, напрягшись, построил еще одну фразу и объявил, что
"дождь ходит массаракш плохо туман", Рада залилась смехом, а потом пришла
еще одна молоденькая и довольно симпатичная девушка, поздоровалась со
всеми, они с Радой вышли, и через некоторое время Рада появилась уже без
фартука, в блестящем красном плаще с капюшоном и с большой клетчатой
сумкой в руке.
- Идем, - сказала она, и Максим вскочил. Однако так сразу уйти не
удалось. Рыхлая тетка опять подняла крик. Опять ей что-то не нравилось,
опять она чего-то требовала. На этот раз она размахивала пером и листком
бумаги. Некоторое время Рада спорила с нею, но подошла вторая девушка и
встала на сторону тетки. Речь шла о чем-то очевидном, и Рада в конце
концов уступила. Тогда они все втроем пристали к Максиму. Сначала они
по-очереди и хором задавали один и тот же вопрос, которого Максим,
естественно, не понимал. Он только разводил руки. Затем Рада приказала
всем замолчать, легонько похлопала Максима по груди и спросила:
- Мак Сим?
- Максим, - поправил он.
- Мак? Сим?
- Максим. Мак - не надо. Сим - не надо. Максим.
Тогда Рада приставила палец к своему носику и произнесла:
- Рада Гаал. Максим...
Максим понял, наконец, что им зачем-то понадобилась его фамилия, это
было странно, но гораздо больше его удивило другое.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8