Стали попадаться редкие прохожие. Сперва он норовил при каждой такой встрече спрятаться в тени домов, пока не понял, что им, похоже, нету никакого дела до него и до злосчастных пятен на его рубашке — ну подумаешь, парнишка нос разбил. Он успокоился и, не обнаружив за собой следов погони, зашагал смелей.Так, осторожно, по возможности издалека приглядываясь к лицам встречных, чтоб, не приведи Господь, не пропустить случайно Гюнтера, или, там, Оскара, или ещё кого знакомого, Фриц обогнул окольными дорожками квартал с башмачной мастерской, миновал грохочущий подвал слесарни, лавку, некогда принадлежавшую какому-то жиду-ростовщику, немного постоял у булочной, глотая жадную слюну, и наконец добрался до заброшенного дома. На этот раз — с обратной стороны, где раньше размещался чёрный ход.Днём старый дом казался тихим и почти нестрашным. Вся таинственность, которую ему отчасти придавал осенний сумрак, а отчасти — детское воображение, при свете становилась просто-напросто запущенной картиной разрушения. Дом был красивый, трёхэтажный, и даже теперь хранил остатки показушной роскоши — обрывки крашеных обоев, уцелевшие в углах медового оттенка плашки от паркета, дырки от настенных канделябров… Фриц не знал, с каких пор дом стоит заброшен, и никогда не спрашивал о нём ни маму, ни отца, когда тот ещё был жив. Ныне полы были продавлены, подвал забило мусором; местами балки перекрытий рухнули, и обнажился потолок, крещёный квадратурой штукатурной дранки (сама штукатурка давно уже осыпалась). Ни рам, ни стёкол не было — похоже, окна здесь забили досками, однако сноровистые горожане быстренько смекнули, что к чему, и растащили их на мебель и дрова. Фриц часто представлял себе, как он живёт в таком же доме, как его встречает каждый день жена, прислуга. Каждый раз от этого ему становилось смешно и чуточку не по себе. Прислуга представлялась ясно, а вот насчёт жены всё время возникали затруднения. По правде говоря, зачем и для чего нужна жена, Фриц представлял себе довольно смутно.Однако сейчас подобных мыслей не возникло. Дом показался Фрицу каким-то хмурым и усталым. Мальчишка вдруг почувствовал, что тоже измотан вконец; руки его дрожали, в горле пересохло. Не хотелось даже есть, хотелось только лечь и не вставать. Мысли о маме и сестрёнке не давали покоя: где они, что с ними? Как помочь?По всему выходило, что никак. Во всяком случае — пока никак. Из головы не шли слова солдата о костре и ведьмах. Где-то в глубине души Фриц понимал, что это значит, но рассудком верить не хотел, отказывался — слишком дико и нелепо всё это выглядело. Это была ошибка. Какая-то ужасная ошибка. Они всё выяснят, расспросят и отпустят их. От этой мысли Фриц даже чуть-чуть повеселел. Будущее уже не казалось ему таким беспросветным. Пройдя по коридору, Фриц привычно перебрался на второй этаж, оттуда по бревну на третий, оттуда — на чердак и далее по крышам мимо труб в соседний дом, решив на этот раз не дожидаться темноты.На чердаке всё было тихо и спокойно. Фриц затворил дверь, подпёр её куском доски и обернулся. Подсвечник, миска, одеяло — всё лежало и висело на своих местах, так, как он их и оставил. Фриц с жадностью прильнул к чашке с водой, которую собрал во время прошлого дождя, и долго пил, пока она не опустела. Сразу захотелось есть. Он сунул руку в ящик, где хранил остатки хлеба и пошарил там. Что-то шевельнулось в рукаве, скользнуло вниз, Фриц машинально вытряхнул предмет и зашипел, порезав кожу в сгибе локтя.Кинжал.Мгновенно всплыли в памяти и побег, и воровство, и то, как он поранил стражника, священника и, кажется, прислужника монаха тоже. Правда, насчёт последнего Фриц не был уверен до конца. Куда-то вдруг исчезли все соображения насчёт того, что всё само собою образуется, и запоздалым холодом упала мысль — нет, не простят. Такое не прощают. Даже военные, даже святые отцы.Он повертел кинжал в руках. Клинок был узок, словно ивовый листок — почти стилет. Уверенно тяжёлый, двусторонний, с желобком посередине, он лежал в ладони непривычно просто и удобно, не в пример кургузым кухонным ножам. Не хотелось выпускать его из рук. Лезвие, чернёное по всей длине, несло рисунок гравировки — волчья голова. Это было благородное оружие и, насколько мог судить Фриц, довольно дорогое. Откуда у простого стражника (ну, хорошо, пусть даже — у начальника привратной башни) мог быть такой кинжал, Фриц не имел понятия. Трофей, подарок… да мало ли, чего ещё. Подобные клинки звались «мизерикордия» и применялись для того, чтоб добивать упавших рыцарей сквозь прорези забрала, хотя Фриц никогда не мог взять в толк, зачем кому-то надо это делать. За рыцаря обычно полагается брать выкуп, и немалый. От мёртвого же рыцаря — понятно каждому — нет никакого проку, разве что доспехи содрать и продать. Фриц решил, что кинжал он не отдаст, даже если будут требовать назад, а лучше скажет — потерял. Спрячет подальше, а когда вырастет… Там видно будет.У рукоятки запеклось немного крови. Чьей — теперь уже нельзя было понять. Скорей всего, всех троих. Фриц посмотрел на длинную царапину на собственной руке и мысленно поправился: всех четверых. Он поднял кинжал повыше, чтобы лезвие поймало отблески заката, и ощутил слабую дрожь, как будто пальцы, сжавшие рукоять, укололи сотни маленьких иголочек. Чувство это показалось ему родственным тому, какое возникало, если он пытался без огня зажечь свечу. Фриц машинально подавил порыв, привычно поморгал, чтобы из глаз убрались тени, и повертел клинок туда-сюда.— Ты красивый. — Сказал он кинжалу. — Я буду звать тебя…Тут паренёк на миг задумался, потом кивнул:— Я буду звать тебя «Вервольф». Годится?Клинок не возражал.Тем временем уже стемнело. Поразмыслив, из чего бы можно сделать ножны для клинка, Фриц принялся зевать и вскоре окончательно решил лечь спать. Он спрятал свой трофей под изголовье, сжевал горбушку хлеба и, укрывшись с головой, уснул.Так миновали сутки.А на третий день Фриц понял, что выйти всё равно придётся. Сидеть на чердаке безвылазно без пищи, без воды было решительно невозможно. По правде говоря, Фриц вчера именно поэтому и решился пойти домой.Промучившись до вечера, он всё-таки не выдержал и решился на новую вылазку. И вновь едва не влип. Теперь, когда у него больше не было дома, ему было некуда идти. Родственников у них в городе не было (мать его была родом из Амстердама, а отец — из Лисса; оба были здесь приезжими), а немногочисленных своих друзей Фриц побоялся навещать после того, как первый же из них, увидевши его, поднял крик на всю улицу. Ни денег, ни еды мальчишке взять было неоткуда. Доведённый почти до отчаяния желанием что-нибудь съесть, он принялся рыться в кучах мусора и рыночных отбросов, но обнаружил только три-четыре груши, да полдюжины подгнивших слив. И вот как раз когда он отмывал их от грязи на площади возле колодца, им заинтересовалась стража — два солдата городского патруля.— Эй, парень, — поманил его пальцем один из них. — Да, ты, с грушами. Ну-ка, подь сюды.—Я?— Ты, ты.Фриц в замешательстве заёрзал. Стражники тем временем уже стояли рядом, возвышаясь над ним, как две живые башни, затянутые в серое сукно. Фриц украдкой огляделся. Бежать было почти некуда, разве что — в колодец прыгнуть.— Как тебя зовут?Фриц выпрямился. В голове его почему-то сразу стало пусто и гулко. Все имена, которыми при случае хотел назваться Фриц, куда-то вылетели.— А… — выдавил он из себя.— Как? — нетерпеливо переспросил один из стражников.— Август, — наконец нашёлся Фриц.— Август? — детина в серой форме сморщил лоб и смерил Фрица взглядом. — Хм… Слышь, малый, а ты, случаем, не Фридрих Брюннер?Фриц гулко сглотнул. Врать почему-то оказалось невероятно тяжело.— Нет, я Август… — занудил он, уже ни на что не надеясь. — Август… Мюллер.Стражники переглянулись. Оба, по всему видать, не отличались сообразительностью. Фриц почти ничем не рисковал, назвавшись этим именем: в окрестностях Гаммельна и вправду было столько мельниц, что каждый пятый житель города носил фамилию Мюллер, то бишь, «мельник».— Мюллер, — тупо повторил один из них и посмотрел на своего напарника. — Чё, правда, что ли?— Кто его знает, — пожал плечами тот. — Много их тут, Мюллеров, всех не упомнишь. У меня у самого когда-то был приятель Вилли, тоже — Мюллер. — Сказавши так, он снова повернулся к пареньку. — Эй, ты где живёшь?Фриц принялся лопотать что-то вроде «тут, недалеко», запутался окончательно, в результате чего один из стражников потребовал показать им дом, как он выразился, «в натуре». Для верности мальчишку взяли за руку.Недомытые груши пришлось бросить.Неуклюже подскакивая в такт широким солдатским шагам, Фриц лихорадочно пытался сообразить, что же теперь делать, попытался вновь отвлечь гвардейцев болтовнёй, но те, похоже, уже заподозрили неладное, и лишь нарочито уверенные указания Фрица, типа, там: «сейчас направо… а теперь сюда… да-да, вон в тот проулок…» удерживали их от того, чтоб сразу поволочь мальчишку в караулку.Спасла Фрица случайность. На перекрёстке они едва разминулись с какой-то повозкой, всех троих забрызгало грязью с ног до головы. Стражники хором принялись ругаться, вытирая лица, Фриц же улучил момент, рывком высвободил свою руку и пустился наутёк. Догнать его они не смогли. Пропетляв для верности по улицам, Фриц вновь забрался на чердак и решил в ближайшее время вообще не высовывать носа на улицу. Четыре давленые сливы, уцелевшие в кармане — всё, что принесла его прогулка, пришлось оставить на потом.Это самое «потом» для слив, однако же, настало очень скоро — не прошло и суток, а мальчишка уже снова мучился от голода и жажды. Он съел их и потом расколол косточки. На сей раз выйти он не решился — слишком уж часто снизу доносилась мерная поступь городской стражи. Похоже было, что спокойствие закончилось. Охота за мальчишкой началась всерьёз. К счастью на следующий день посыпал дождь, решив одновременно две проблемы, — Фриц напился и набрал воды, а после выбрался на крышу и опорожнил посудину, которую использовал в качестве ночного горшка; вода мгновенно смыла все следы. Весь оставшийся день он лежал и думал, как теперь ему быть, вертел в руках кинжал и что-то вырезал его червлёным лезвием на пыльных паутинистых стропилах. Под мерный шум дождя соображалось плохо. Фриц не стал дожидаться темноты и прямо так, за размышленьями, уснул.На пятый день его разбудили шаги.
Он был определённо не из местных, этот рыжий знахарь. Всех целителей в округе Ялка помнила в лицо. Да и не так их было много, чтоб не помнить: две-три повитухи (ну, уж эти-то не в счёт), дед Якоб и настоль же дряхлая старуха Маргарита, да ещё кривой на левый глаз толстяк Симон, с успехом пользовавший жителей окрестных деревень от сглаза и дурной болезни. Ялка вспомнила даже странствующего монаха брата Адриана, как-то летом к ним забредшего, и молодую ведьму из совсем уж отдалённой деревушки возле Ваансбрюгге, которую сожгла двумя годами раньше на костре святая инквизиция. Но травника, пришедшего к ним тою ночью, она средь них припомнить не смогла. Хотя с другой стороны, ну что за возраст — тридцать лет для знахаря? Едва успеешь выучить названья трав, не говоря уже о том, чтоб научиться ворожбе. Вот так и он наверняка ходил себе в учениках (потом, конечно, в подмастерьях…), ходил, ходил, а вот недавно сам затеял пользовать больных. Да, так, наверное, оно и есть.И всё же странный взгляд, который травник бросил на девчонку напоследок, никак не уходил из памяти. Как не хотело уходить то ощущение чего-то непонятного, которое возникло, когда он начал колдовать. Не глазами, не ушами, а скорее чем-то третьим Ялка на какое-то мгновенье ощутила этот липкий серый холодок, который пробирал до кончиков волос. Не страшно — притягательно. Когда оно ушло, в душе опять настала пустота. И почему-то с ней пришла обида.Однако же смущало девушку не это. Конечно, отчим запретил рассказывать односельчанам, что случилось нынче ночью, но пробудившееся любопытство шевелилось, грызло душу словно мышь. Тихонько, осторожно, оброняя там — словечко, тут — намёк, выспрашивала Ялка поселян: «А правду говорят…», «А вот слыхала я…», «А мне вот тоже говорили как-то раз…» Пусть Ялка до конца ещё не поняла, из-за чего ей больно вспоминать его приход, но про себя решила твёрдо разобраться, почему он к ним тогда вообще пришёл. Чего-чего, а упрямства и терпения ей было не занимать. Но скольких бы людей она ни спрашивала про загадочного ведуна, ответом были лишь испуганные взгляды. Разговор переводили на другую тему, иногда крестились, чаще — просто умолкали. И только Петер усмехнулся в пробивающиеся усики и, оглядевшись для надёжности по сторонам, пробормотал:— Помалкивала б лучше, дура. Голова целее будет. И, смерив девку взглядом с ног до головы, многозначительно добавил:— И не только голова.Знахарей побаивались, это так, и за глаза порой о них рассказывали столько всякой всячины, что верилось с трудом, а часто вовсе и не верилось. Про бабку Маргариту говорили, будто бы она ночами оборачивается совой и так летает до утра, дед Якоб, значит, тоже водит дружбу с белыми лесовиками и в новолунье варит мёд на мухоморах, и лишь Симон — трепач и выпивоха слыл везде за своего, но то, наверно, был особый дар. Но чтобы о каком-нибудь из них вообще боялись говорить — такого не бывало. Из фраз утихших разговоров, из неловкого молчанья, из обрывков слов, из жестов и нахмуренных бровей ей удалось узнать немного. Но этого немногого хватило, чтоб задуматься ещё сильней.Никто не знал, где он живёт. Никто не знал, откуда он здесь взялся пару лет тому назад и почему. Не знали даже имени, а знали только то, что бесполезно было звать его: как ни была в нём велика нужда, он приходил, лишь когда сам хотел прийти. Зато уж если он пришёл, больной после того всегда шёл на поправку. В последнем Ялке выпал случай убедиться самолично — их старик встал на ноги всего за две недели. Одни считали травника обыкновенным ведуном, не в меру привередливым и горделивым. Другие полагали, что он знается с Нечистым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9