https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/boksy/
Пространство и время как бы обтекают его, глохнут и затихают, будучи не в силах подчинить себе его одухотворенное устремление.
Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.
И только, страдая, израненный бывший десантник
Расскажет в бреду удивленной старухе своей,
Что ночью промчался какой-то таинственный всадник,
Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей…
«Неведомый отрок» — так персонифицирует свое авторское "я" Николай Рубцов. И надобно сказать, что это в духе сокровенной поэтической русской традиции.
Возьмем, к примеру, книгу стихов Николая Рериха «Цветы Мории», казалось бы, ни по каким параметрам не совместимую с поэзией Рубцова. И, однако, так же, как в стихотворении Рубцова, авторское "я" Рериха воплощено в образе мальчика, напрягающего все силы души, дабы постичь уроки Учителя с большой буквы, имя которому — Жизнь.
Мальчик тревожится и сомневается («Если ты медлишь идти, значит, еще ты не знаешь, что есть начало и радость, первоначало и вечность»). Он внимает мудрым наставлениям, где, главный упор делается на воспитании нравственных качеств человека («Ошибаешься, мальчик! Зла — нет… Есть лишь несовершенство. Но, оно так же опасно, как то, что ты злом называешь»). Мальчик мужает, вырастает в воина («О враге ползущем скажи… Как бы, они ни пытались, будь тверд, тебя они не убьют»). И наконец, мальчик, как сказочный Георгий Победоносец, завершая длительное сражение, поражает копьем огнедышащего Змея. («Не смогут тебя победить, но выйдут биться с тобою… Но победа, тебе суждена, если победу захочешь».)
Интересно отметить, что не только люди искусства — это еще понятно — рисуют себе свое внутреннее "я" в виде мальчика или отрока, но люди науки — это уж совсем непонятно — тоже. Напомню об искренних и трогательных словах Ньютона: «Самому себе я кажусь лишь мальчиком, играющим на берегу моря…»
Кое-кого, пожалуй, такая тенденция великих мира сего может смутить и озадачить. Как это Ньютон — мальчик, Рерих — мальчик? А кто же тогда мы? Что может означать такое умаление? А означает оно лишь одно — это признак истинной мудрости, которая четко усвоила простую, но существенную мысль:
Кто не в силах учиться,
Тот не в силах учить.
Будьте как дети — гласит древняя заповедь. Старинные изречения — как айсберги, скрывающие основную свою массу под толщей воды. В них зашифровано гораздо больше, чем представляется с первого взгляда. Каждое время читает их по-своему. Современная наука, например, предлагает совершенно неожиданное толкование старинного, как мир, призыва: будьте как дети.
Исследования последних лет отмели как ошибочные прежние представления о том, что у новорожденных нет интеллекта и что они лишены сознания. В статье Мэджори Уоллеса «Большой мир маленьких детей», не так давно опубликованной в одной из лондонских газет и перепечатанной в нашем еженедельнике «За рубежом», говорится:
«Сейчас начинает выясняться, что дети — точно внеземные существа — понимают окружающий их мир и мыслят совершенно иначе, чем мы, взрослые. Мы пользуемся „бинарной“ логикой, согласно которой каждое утверждение либо истинно, либо ложно… младенцу свойствен иной ход мысли: для него вещи могут быть истинными или ложными, либо ложными и истинными одновременно, либо не истинными и не ложными».
Потом, по прошествии какого-то времени, младенец «будет вынужден отказаться от своих более обширных познаний и приспособиться к жизни в нашем ограниченном мире: ему придется изменить его систему логики йа нашу, более, так сказать, практичную. Именно в силу этих причин ребенок по мере роста постепенно теряет многие из своих прежних способностей… Вытесненные новыми этапами эволюции, его „лучшие годы“ к четырем месяцам остаются позади».
Вот эти поразительные открытия в области детской малышовой психологии, если хотите, по-особому высвечивают специфическую роль искусства как способа познания мира. Не является ли задачей искусства — по большей части оно ставило ее перед собой интуитивно — преодоление «бинарной», то есть плоскостной, двумерной, логики с целью усвоения объемной, парадоксально-непривычной логики, которую наука считает достоянием детского сознания или человеческого предсознания, как называют его некоторые ученые?
Будьте как дети. Как тут не вспомнить знаменитые стихи Тагора: «Каждое дитя приходит в мир с вестью, что Бог еще не разочаровался в людях».
В Индии весьма популярно предание оДараде. Нарада был великим йогином. Однажды по каким-то своим делам он отправился на небо. В лесу, через который проходил его путь, он встретил человека, сидевшего в неподвижной позе на муравейнике. Муравьи ползали по телу, грызли его, но человек ни малейшим движением мускулов не выдавал своих страданий. Это был аскет, который сознательно обрек себя на самоистязание, рассчитывая таким образом добиться освобождения от земных пут. (По индийским представлениям, человек живет не один, а множество раз, прикованный своими ошибками к цепи земных существований, и цель его усилий состоит в том, чтобы достичь такого состояния — оно обычно именуется «нирваной», — когда ему не нужно будет больше возвращаться на землю и он сможет уйти в иные, более высокие сферы звездного и надзвездного пространства.) Аскет попросил Нараду осведомиться на небе, когда же наконец придет к нему освобождение. Буквально через несколько шагов Нарада увидел человека, который совершал радостные танцевальные прыжки вокруг многолиственного дерева. Тот тоже попросил узнать Нараду, по прошествии скольких жизней он достигнет нирваны.
Возвратившись, Нарада сообщил аскету, когда наступит его освобождение от земных существований: «После четырех новых рождений». И аскет от ужаса, что ему предстоит прожить еще четыре столь мучительные жизни, горько заплакал. Подойдя к танцору, который на мгновение прервал свои пляски, чтобы выслушать посланца неба, он сказал: «Ты получишь освобождение после того, как проживешь столько жизней, сколько листьев на этом дереве». От радости, что его нирвана, оказывается, столь близка, танцор с еще большим ликованием возобновил свои прыжки.
И вот финал, многозначительный и парадоксальный, как это нередко бывает в сказках: в тот же миг листва с дерева осыпалась — и человек достиг освобождения.
Эта легенда может, пожалуй, служить яркой иллюстрацией к тому знаменитому изречению, которое утверждает, что радость есть особая мудрость, мудрость, не подвластная прямолинейной арифметике ума. В величайшем памятнике древнеиндийской культуры — «Упанишадах» — говорится: «Слова возвращаются от Брамы осмеянными, точно так же как и ум, но тот, кто познает его в радости, свободен от всякого страха».
Мудрость не есть ум. Это стало аксиомой еще во времена «Упа-нишад». Вот почему мудрость — и об этом тоже говорили уже в древности — не умничает в отличие от ума, который очень и очень любит мудрствовать. Но мудрствование ума обязательно заводит в тупик, ибо часть истины не может охватить всей полноты истины.
Такие попытки бесплодны и вместо радости рождают отчаяние. А если отсутствует радость, то это — тревожный симптом, это признак неправильного пути. Отсюда — призыв: остерегайся умствовать там, где нужна простота мудрости, отринь путь бесплодных умствований, отринь сегодня, а не завтра, потому что завтра может быть поздно: засохшее дерево души не даст уже больше зеленых побегов.
Но само собой разумеется: если радость — особая мудрость, то она и требует особых усилий. Ведь эта мудрость — не некое блаженное состояние эйфории, иллюзорно отрешившейся от земных забот, и тем более она «не жирная радость объевшейся души у стойла». Ромену Роллану радость рисовалась в облике спутницы с окровавленными ногами. За этим возвышенным и романтическим образом для него вставали совершенно четкие земные реальности:
«радость испытания, радость труда, борьбы, преодоленного страдания, победы над самим собою, покоренной, соединенной с собою, оплодотворенной судьбы».
Собственно, радость — это сокровенная квинтэссенция жизни, это тот волшебный эликсир, который мы должны уметь извлекать из самых будничных и примелькавшихся обстоятельств жизни. «Следует копить в себе наиболее простые поводы для счастья, — не без основания советует Метерлинк, — не следует никогда упускать случая быть счастливым». А Николай Константинович Рерих в одном из писем говорит:
«Даже в напряженное время можно усматривать радость. Да, да, давайте устроим в каждом письме рассадник радости. Знаем, что на льду цветы не растут, пусть же лед растает под сердечным теплом. Самые „неразрешимые“ проблемы просветляются радостью».
И далее он воспроизводит любопытный эпизод из своей жизни. Случилось так, что в Сан-Франциско дела у Рериха — а от них зависела работа интернациональных рериховских культурных учреждений — сложились не лучшим образом. За атмосферой парадности и внешней почтительности он увидел равнодушие и нежелание действовать. В какой-то момент ситуация показалась даже безнадежной. И что же делает в такой обстановке Рерих? Он признается: «Три раза ходил смотреть „Мушкетеров“. Представляете — три раза!» Я отлично помню эту первую звуковую комедию по мотивам романа Дюма — она шла у нас во время войны и сразу после войны, — где повара, сменив белые колпаки на мушкетерские шляпы, участвуют в веселых и забавных приключениях.
А Рерих продолжает: «Думал, коли они обернулись, то и на нашей улице будет праздник. И был праздник!»
«Радость, — говорит Рерих, — добрый магнит». Ибо она притягивает к себе соответственно все светлое и радостное. Ибо она, как неким волшебным колпаком, покрывает и гасит людские огорчения и заботы. Ибо она приучает не пугаться очевидности, нелегкой подчас очевидности, вскрывая и обнажая ее корни и показывая, что по большей части она, эта очевидность, противоречит сущности.
Радость — космический магнит, ибо, как прекрасно сказано в тех же «Упанишадах», «ни одно мельчайшее движение жизни не было бы возможным, если бы небеса не были наполнены бесконечной радостью».
Вот почему для меня и стали, пожалуй, программными эти строки моих стихов:
Наука радости — наука побеждать,
Одолевай препятствия без гнева
И понимая их предназначенье:
Они даны, чтоб высекать огонь.
А истина — живое существо,
Не хмурое, а радостное.
Лики Его изменчивы, поскольку это жизнь.
Улыбка сфинкса — радость сквозь страданья.
Чтоб звезды видеть — Их зажги в себе.
Вселенную притягивает сердце,
И космосы вращаются быстрей,
Поскольку мощный импульс ускоренья
Им радостное сердце придает.
…А если Солнце радости восходит,
Оно уж не заходит никогда.
Впервые мне удалось побывать в Индии в 1974 году, в канун столетнего юбилея Николая Константиновича Рериха. Собственно, моя поездка и была подчинена целям подготовки юбилея. Впечатления от путешествия, предпринятого мною, легли в основу документальной повести «Семь дней в Гималаях».
Вновь я приехал в Индию (теперь уже в составе писательской делегации) в 1981 году. Парадоксальная сторона моих путешествий состояла вот в чем. Если в первый раз — а я попал тогда в Индию летом — мне пришлось страдать здесь от холодов (поскольку судьба забросила меня в Гималаи), то во второй раз, когда я очутился здесь зимой, я порядком мучился от жары и духоты. Декабрь в южных широтах таков, что поневоле приходят на память строчки Пушкина: «О наше северное лето, карикатура южных зим». В Бомбее и Мадрасе термометр твердо держался на отметке тридцать градусов выше нуля. Светлая рубашка, которую я надевал в ожидании официальных приемов, к вечеру становилась темной, как земля.
Однако сами индийцы относятся к своей зиме достаточно уважительно. В этом мы могли наглядно убедиться, купаясь в абсолютном одиночестве в волнах Индийского океана. Пляж модного курорта под Мадрасом был безлюден и пустынен. Наверное, в глазах местных жителей мы выглядели настоящими «моржами».
В Мадрасе я и познакомился с Налине. В переводе с тамильского «налине» обозначает «лотос». Мы тут же решили, что это имя удивительно точно соответствует облику стройной, изящной индуски с нежным, задумчивым выражением лица, которое, кстати, ничуть не портили очки. Наоборот, они придавали лицу оттенок мечтательности и даже некоторой загадочности. Налине работала преподавателем русского языка, прекрасно знала наш язык, нашу литературу — потому ее и назначили нас сопровождать. Чуть ли не сразу она поделилась своей мечтой побывать у нас в России, чтобы увидеть наконец-то воочию снег. На картинах, в кино она, конечно, снег видела, а вот в натуре, чтоб потрогать его рукой, — пока не приходилось.
Так получилось, что на другой день у меня состоялся доверительный разговор с Налине, из которого я узнал, что вскоре — примерно через месяц — она выходит замуж. Родители, как это здесь принято, сами выбрали ей мужа.
— У нас не так, как у вас, — прокомментировала свое сообщение Налине. — По своему выбору у нас женятся редко, и, как правило, такие браки несчастливы. Вот моя старшая сестра вышла замуж по любви. Так это превратилось в настоящую трагедию. Она — кришнаитка, он — шиваит. Ни та, ни другая семья не признавали этого брака. В течение пяти лет они страшно бедствовали, чуть не впали в нищету. Лишь теперь их положение несколько изменилось к лучшему, стабилизировалось.
Я спросил у Налине, когда она познакомилась со своим будущим мужем. Оказывается — позавчера. Жених произвел на нее неплохое впечатление. Он нравится ей тем, что совпадают их взгляды, вкусы, но больше всего тем, честно призналась Налине, что хорошо зарабатывает (он бухгалтер и получает довольно приличное жалованье).
— Чувствуется, что человек он добрый, — сказала Налине и пообещала, сопроводив свои слова очаровательной улыбкой (так она и осталась навсегда в моей памяти с этой улыбкой и с этими словами):
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.
И только, страдая, израненный бывший десантник
Расскажет в бреду удивленной старухе своей,
Что ночью промчался какой-то таинственный всадник,
Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей…
«Неведомый отрок» — так персонифицирует свое авторское "я" Николай Рубцов. И надобно сказать, что это в духе сокровенной поэтической русской традиции.
Возьмем, к примеру, книгу стихов Николая Рериха «Цветы Мории», казалось бы, ни по каким параметрам не совместимую с поэзией Рубцова. И, однако, так же, как в стихотворении Рубцова, авторское "я" Рериха воплощено в образе мальчика, напрягающего все силы души, дабы постичь уроки Учителя с большой буквы, имя которому — Жизнь.
Мальчик тревожится и сомневается («Если ты медлишь идти, значит, еще ты не знаешь, что есть начало и радость, первоначало и вечность»). Он внимает мудрым наставлениям, где, главный упор делается на воспитании нравственных качеств человека («Ошибаешься, мальчик! Зла — нет… Есть лишь несовершенство. Но, оно так же опасно, как то, что ты злом называешь»). Мальчик мужает, вырастает в воина («О враге ползущем скажи… Как бы, они ни пытались, будь тверд, тебя они не убьют»). И наконец, мальчик, как сказочный Георгий Победоносец, завершая длительное сражение, поражает копьем огнедышащего Змея. («Не смогут тебя победить, но выйдут биться с тобою… Но победа, тебе суждена, если победу захочешь».)
Интересно отметить, что не только люди искусства — это еще понятно — рисуют себе свое внутреннее "я" в виде мальчика или отрока, но люди науки — это уж совсем непонятно — тоже. Напомню об искренних и трогательных словах Ньютона: «Самому себе я кажусь лишь мальчиком, играющим на берегу моря…»
Кое-кого, пожалуй, такая тенденция великих мира сего может смутить и озадачить. Как это Ньютон — мальчик, Рерих — мальчик? А кто же тогда мы? Что может означать такое умаление? А означает оно лишь одно — это признак истинной мудрости, которая четко усвоила простую, но существенную мысль:
Кто не в силах учиться,
Тот не в силах учить.
Будьте как дети — гласит древняя заповедь. Старинные изречения — как айсберги, скрывающие основную свою массу под толщей воды. В них зашифровано гораздо больше, чем представляется с первого взгляда. Каждое время читает их по-своему. Современная наука, например, предлагает совершенно неожиданное толкование старинного, как мир, призыва: будьте как дети.
Исследования последних лет отмели как ошибочные прежние представления о том, что у новорожденных нет интеллекта и что они лишены сознания. В статье Мэджори Уоллеса «Большой мир маленьких детей», не так давно опубликованной в одной из лондонских газет и перепечатанной в нашем еженедельнике «За рубежом», говорится:
«Сейчас начинает выясняться, что дети — точно внеземные существа — понимают окружающий их мир и мыслят совершенно иначе, чем мы, взрослые. Мы пользуемся „бинарной“ логикой, согласно которой каждое утверждение либо истинно, либо ложно… младенцу свойствен иной ход мысли: для него вещи могут быть истинными или ложными, либо ложными и истинными одновременно, либо не истинными и не ложными».
Потом, по прошествии какого-то времени, младенец «будет вынужден отказаться от своих более обширных познаний и приспособиться к жизни в нашем ограниченном мире: ему придется изменить его систему логики йа нашу, более, так сказать, практичную. Именно в силу этих причин ребенок по мере роста постепенно теряет многие из своих прежних способностей… Вытесненные новыми этапами эволюции, его „лучшие годы“ к четырем месяцам остаются позади».
Вот эти поразительные открытия в области детской малышовой психологии, если хотите, по-особому высвечивают специфическую роль искусства как способа познания мира. Не является ли задачей искусства — по большей части оно ставило ее перед собой интуитивно — преодоление «бинарной», то есть плоскостной, двумерной, логики с целью усвоения объемной, парадоксально-непривычной логики, которую наука считает достоянием детского сознания или человеческого предсознания, как называют его некоторые ученые?
Будьте как дети. Как тут не вспомнить знаменитые стихи Тагора: «Каждое дитя приходит в мир с вестью, что Бог еще не разочаровался в людях».
В Индии весьма популярно предание оДараде. Нарада был великим йогином. Однажды по каким-то своим делам он отправился на небо. В лесу, через который проходил его путь, он встретил человека, сидевшего в неподвижной позе на муравейнике. Муравьи ползали по телу, грызли его, но человек ни малейшим движением мускулов не выдавал своих страданий. Это был аскет, который сознательно обрек себя на самоистязание, рассчитывая таким образом добиться освобождения от земных пут. (По индийским представлениям, человек живет не один, а множество раз, прикованный своими ошибками к цепи земных существований, и цель его усилий состоит в том, чтобы достичь такого состояния — оно обычно именуется «нирваной», — когда ему не нужно будет больше возвращаться на землю и он сможет уйти в иные, более высокие сферы звездного и надзвездного пространства.) Аскет попросил Нараду осведомиться на небе, когда же наконец придет к нему освобождение. Буквально через несколько шагов Нарада увидел человека, который совершал радостные танцевальные прыжки вокруг многолиственного дерева. Тот тоже попросил узнать Нараду, по прошествии скольких жизней он достигнет нирваны.
Возвратившись, Нарада сообщил аскету, когда наступит его освобождение от земных существований: «После четырех новых рождений». И аскет от ужаса, что ему предстоит прожить еще четыре столь мучительные жизни, горько заплакал. Подойдя к танцору, который на мгновение прервал свои пляски, чтобы выслушать посланца неба, он сказал: «Ты получишь освобождение после того, как проживешь столько жизней, сколько листьев на этом дереве». От радости, что его нирвана, оказывается, столь близка, танцор с еще большим ликованием возобновил свои прыжки.
И вот финал, многозначительный и парадоксальный, как это нередко бывает в сказках: в тот же миг листва с дерева осыпалась — и человек достиг освобождения.
Эта легенда может, пожалуй, служить яркой иллюстрацией к тому знаменитому изречению, которое утверждает, что радость есть особая мудрость, мудрость, не подвластная прямолинейной арифметике ума. В величайшем памятнике древнеиндийской культуры — «Упанишадах» — говорится: «Слова возвращаются от Брамы осмеянными, точно так же как и ум, но тот, кто познает его в радости, свободен от всякого страха».
Мудрость не есть ум. Это стало аксиомой еще во времена «Упа-нишад». Вот почему мудрость — и об этом тоже говорили уже в древности — не умничает в отличие от ума, который очень и очень любит мудрствовать. Но мудрствование ума обязательно заводит в тупик, ибо часть истины не может охватить всей полноты истины.
Такие попытки бесплодны и вместо радости рождают отчаяние. А если отсутствует радость, то это — тревожный симптом, это признак неправильного пути. Отсюда — призыв: остерегайся умствовать там, где нужна простота мудрости, отринь путь бесплодных умствований, отринь сегодня, а не завтра, потому что завтра может быть поздно: засохшее дерево души не даст уже больше зеленых побегов.
Но само собой разумеется: если радость — особая мудрость, то она и требует особых усилий. Ведь эта мудрость — не некое блаженное состояние эйфории, иллюзорно отрешившейся от земных забот, и тем более она «не жирная радость объевшейся души у стойла». Ромену Роллану радость рисовалась в облике спутницы с окровавленными ногами. За этим возвышенным и романтическим образом для него вставали совершенно четкие земные реальности:
«радость испытания, радость труда, борьбы, преодоленного страдания, победы над самим собою, покоренной, соединенной с собою, оплодотворенной судьбы».
Собственно, радость — это сокровенная квинтэссенция жизни, это тот волшебный эликсир, который мы должны уметь извлекать из самых будничных и примелькавшихся обстоятельств жизни. «Следует копить в себе наиболее простые поводы для счастья, — не без основания советует Метерлинк, — не следует никогда упускать случая быть счастливым». А Николай Константинович Рерих в одном из писем говорит:
«Даже в напряженное время можно усматривать радость. Да, да, давайте устроим в каждом письме рассадник радости. Знаем, что на льду цветы не растут, пусть же лед растает под сердечным теплом. Самые „неразрешимые“ проблемы просветляются радостью».
И далее он воспроизводит любопытный эпизод из своей жизни. Случилось так, что в Сан-Франциско дела у Рериха — а от них зависела работа интернациональных рериховских культурных учреждений — сложились не лучшим образом. За атмосферой парадности и внешней почтительности он увидел равнодушие и нежелание действовать. В какой-то момент ситуация показалась даже безнадежной. И что же делает в такой обстановке Рерих? Он признается: «Три раза ходил смотреть „Мушкетеров“. Представляете — три раза!» Я отлично помню эту первую звуковую комедию по мотивам романа Дюма — она шла у нас во время войны и сразу после войны, — где повара, сменив белые колпаки на мушкетерские шляпы, участвуют в веселых и забавных приключениях.
А Рерих продолжает: «Думал, коли они обернулись, то и на нашей улице будет праздник. И был праздник!»
«Радость, — говорит Рерих, — добрый магнит». Ибо она притягивает к себе соответственно все светлое и радостное. Ибо она, как неким волшебным колпаком, покрывает и гасит людские огорчения и заботы. Ибо она приучает не пугаться очевидности, нелегкой подчас очевидности, вскрывая и обнажая ее корни и показывая, что по большей части она, эта очевидность, противоречит сущности.
Радость — космический магнит, ибо, как прекрасно сказано в тех же «Упанишадах», «ни одно мельчайшее движение жизни не было бы возможным, если бы небеса не были наполнены бесконечной радостью».
Вот почему для меня и стали, пожалуй, программными эти строки моих стихов:
Наука радости — наука побеждать,
Одолевай препятствия без гнева
И понимая их предназначенье:
Они даны, чтоб высекать огонь.
А истина — живое существо,
Не хмурое, а радостное.
Лики Его изменчивы, поскольку это жизнь.
Улыбка сфинкса — радость сквозь страданья.
Чтоб звезды видеть — Их зажги в себе.
Вселенную притягивает сердце,
И космосы вращаются быстрей,
Поскольку мощный импульс ускоренья
Им радостное сердце придает.
…А если Солнце радости восходит,
Оно уж не заходит никогда.
Впервые мне удалось побывать в Индии в 1974 году, в канун столетнего юбилея Николая Константиновича Рериха. Собственно, моя поездка и была подчинена целям подготовки юбилея. Впечатления от путешествия, предпринятого мною, легли в основу документальной повести «Семь дней в Гималаях».
Вновь я приехал в Индию (теперь уже в составе писательской делегации) в 1981 году. Парадоксальная сторона моих путешествий состояла вот в чем. Если в первый раз — а я попал тогда в Индию летом — мне пришлось страдать здесь от холодов (поскольку судьба забросила меня в Гималаи), то во второй раз, когда я очутился здесь зимой, я порядком мучился от жары и духоты. Декабрь в южных широтах таков, что поневоле приходят на память строчки Пушкина: «О наше северное лето, карикатура южных зим». В Бомбее и Мадрасе термометр твердо держался на отметке тридцать градусов выше нуля. Светлая рубашка, которую я надевал в ожидании официальных приемов, к вечеру становилась темной, как земля.
Однако сами индийцы относятся к своей зиме достаточно уважительно. В этом мы могли наглядно убедиться, купаясь в абсолютном одиночестве в волнах Индийского океана. Пляж модного курорта под Мадрасом был безлюден и пустынен. Наверное, в глазах местных жителей мы выглядели настоящими «моржами».
В Мадрасе я и познакомился с Налине. В переводе с тамильского «налине» обозначает «лотос». Мы тут же решили, что это имя удивительно точно соответствует облику стройной, изящной индуски с нежным, задумчивым выражением лица, которое, кстати, ничуть не портили очки. Наоборот, они придавали лицу оттенок мечтательности и даже некоторой загадочности. Налине работала преподавателем русского языка, прекрасно знала наш язык, нашу литературу — потому ее и назначили нас сопровождать. Чуть ли не сразу она поделилась своей мечтой побывать у нас в России, чтобы увидеть наконец-то воочию снег. На картинах, в кино она, конечно, снег видела, а вот в натуре, чтоб потрогать его рукой, — пока не приходилось.
Так получилось, что на другой день у меня состоялся доверительный разговор с Налине, из которого я узнал, что вскоре — примерно через месяц — она выходит замуж. Родители, как это здесь принято, сами выбрали ей мужа.
— У нас не так, как у вас, — прокомментировала свое сообщение Налине. — По своему выбору у нас женятся редко, и, как правило, такие браки несчастливы. Вот моя старшая сестра вышла замуж по любви. Так это превратилось в настоящую трагедию. Она — кришнаитка, он — шиваит. Ни та, ни другая семья не признавали этого брака. В течение пяти лет они страшно бедствовали, чуть не впали в нищету. Лишь теперь их положение несколько изменилось к лучшему, стабилизировалось.
Я спросил у Налине, когда она познакомилась со своим будущим мужем. Оказывается — позавчера. Жених произвел на нее неплохое впечатление. Он нравится ей тем, что совпадают их взгляды, вкусы, но больше всего тем, честно призналась Налине, что хорошо зарабатывает (он бухгалтер и получает довольно приличное жалованье).
— Чувствуется, что человек он добрый, — сказала Налине и пообещала, сопроводив свои слова очаровательной улыбкой (так она и осталась навсегда в моей памяти с этой улыбкой и с этими словами):
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59