– Пусть войдет, – повелел Людовик, нахмурив и без того прорезанное тремя рядами глубоких морщин чело.
Начальник стражи молча поклонился и исчез за дверью, а через мгновение в освещенной факелами зале возник сам виновник ночного переполоха – граф Фульк Анжуйский. На разодранной в клочья нижней рубахе у плеча отчетливо проступало кровавое пятно.
– Как это понимать, граф? – оглядывая сконфуженного кравчего, гневно спросил король. – Тебя ограбили?
– Нет, мой государь, – опустил глаза юноша.
– Тогда что же?
– Мне совестно об этом говорить.
– Проклятие! – выругался Людовик. – Так не делай того, о чем потом будет совестно рассказывать!
Фульк тяжело вздохнул, не поднимая взгляда с застеленного восточным ковром пола.
– Это была честная схватка. Я убил его.
– Господи, сделай так, чтобы я ослышался! – Король сделал шаг к юноше. – Что ты сказал?
– Это была честная схватка, – повторил анжуец.
– Впервые слышу о манере вести честный бой в исподнем. Говори толком, кого ты убил, несчастный?
Юнец вздохнул поглубже, собираясь то ли с мыслями, то ли с духом, то ли с тем и другим разом, и, наконец, поднял глаза.
– Сегодня на празднестве я познакомился с одной девушкой… Очень милой девушкой… Я ей тоже понравился…
– Ну и?
Фульк искоса поглядел на аббата Сугерия, сосредоточенно перебирающего четки.
– Мы уединились тут неподалеку… Но, поверьте, ничего не было!
– Во всяком случае, от этого «не было» кого-то уже не стало, – резко оборвал его король. – Отвечай – кого?!
– Мы уединились на сеновале, и вдруг ее брат… старший брат… он напал на меня с мечом… А мой клинок лежал в стороне. А еще с ним были трое слуг… – довольно бессвязно продолжал кравчий. – Там в сене торчали вилы, я успел схватить их…
– Кого ты убил, несчастный, говори?!
– Ее брата. Но он тоже ранил меня!
– Его имя! – взревел король.
– Робер де Вальмон.
– Что?!. Ты хочешь сказать, что вознамерился совратить дочь коннетабля де Вальмона Мадлен, и тебя застукал один из ее братьев?
– Я не пытался… Мы понравились друг другу…
– Молчи, глупец! – рявкнул Людовик. – Ты не представляешь, что натворил! Виконты де Вальмон – младшая ветвь графов Д’Иври, а те через своего основателя – Рауля Д’Иври – в близком родстве с родом герцогов Нормандских. Завтра же нормандцы объявят, что я вознамерился истребить местную знать, а послезавтра мир в этих землях, ради которого мы проливали кровь столько лет, снова пойдет прахом.
– Но я же не хотел! – тихо всхлипнул Фульк. – Я оборонялся!
– Оборонялся!.. – устало передразнил Людовик Толстый. – Ладно, ты сказал, там были слуги – что с ними?
– Я их обезоружил и хорошенько отдубасил тупым концом вил.
– Ловкач! Один против четверых, – восхитился король. – Вот посмотришь, завтра слуги объявят, что ты напал на молодого Вальмона, когда тот защищал честь сестры от французского злодея-насильника. И она – обещаю! – подтвердит это.
– Не может быть! Она такая добрая!
– Может, глупец! Может, и подтвердит! – заорал король. – У Мадлен, кроме убитого тобой, еще семеро братьев, и все – старшие. Они заставят ее говорить что угодно, лишь бы спасти честь рода. И скажу более: даже если сегодня я как верховный сюзерен дарую тебе помилование, ни один из Вальмонов и их многочисленной родни не признает убийцу члена своей семьи обеленным. Они будут жаждать твоей крови.
– Что же мне делать? – обескураженно пробормотал Фульк.
– Что делать, – задумчиво глядя на графа Анжуйского, пробурчал венценосец. – Раньше следовало соображать, прежде чем по сеновалам девок щупать. Не при святом отце будь сказано. – Он покосился на аббата Сугерия.
Людовик не спускал глаз с юноши, и тот попытался сжаться под тяжелым, будто в нем был сосредоточен весь немалый вес тучного монарха, взглядом.
Что мудрить, Фульк был, несомненно, хорош собой – той редкой мужественной красотой, которая обычно выдает старинные римские корни. Он выглядел старше своих лет. Военное ремесло, которое молодому графу довелось изучать с мечом в руках, а не по трактатам, закалило его характер, добавляя правильности черт гордую стать молодого льва.
– Через несколько месяцев ты должен стать мужем наследницы герцога Буйонского. Если Господу будет угодно, в будущем этот брак принесет тебе корону Иерусалимского королевства. Ты же скачешь, как молодой жеребец, почуявший запах кобылки.
– Я был готов просить у вас руки Мадлен, – с трудом выдавил юноша.
– Молчи! Де Вальмоны – хороший род, но ты рожден для иной участи. Теперь же говорить о сватовстве к Мадлен и вовсе бессмысленно. Вероятно, в скором времени братья упекут ее в монастырь, хорошо, если еще только послушницей.
Аббат Сугерий недовольно покачал головой, но не стал прерывать речь государя.
– Сейчас надо подумать, как спасать твою голову. Где одежда?
– Все осталось там, – обреченно вздохнул Фульк. – На крики начал сбегаться люд…
– Понятно. Стало быть, и без слов Мадлен по гербу все легко узнают, кто составлял ей компанию этой ночью.
– Что мне оставалось делать?
– Сейчас это уже совершенно не важно. Я велю людям молчать о твоем появлении здесь. Тебе же следует поскорее убраться из Руана и направиться в Париж. Конечно же, братья обесчещенной девицы будут искать тебя не только в стенах города, а, вероятно, по всей Франции, но в столице легче укрыться. Когда я вернусь туда, отправишься с посольством в Рим. Надеюсь, в Италии до тебя не дотянутся, заодно испросишь себе отпущение грехов.
– Но как мне выбраться из Руана?
– Чуть свет в Париж отправляются возы с дарами Нормандии. Сейчас спрячься там – среди связок мехов. Никто не посмеет искать беглеца меж королевских подарков. А дальше потрудись сам позаботиться о собственной безопасности.
*?*?*
Жизнь, как полагал Федюня Кочедыжник, была презабавной штукой. По рассказам отца, когда мальчику было немногим больше месяца, на поречное займище,[9] где располагался стан его рода, наскочил отряд печенегов. Свирепые грабители совсем уж было вознамерились разорить беззащитное селение, но вдруг увидели спящего в колыбели Федюню, а рядом – преизрядных размеров аспида. Змей, свернувшийся кольцом вокруг ребенка, поднял голову и угрожающе зашипел на разбойников. Узрев в этом недобрый знак, печенеги бросили захваченное в стане добро и умчались обратно в степь.
Много позже Федюня понял, что, почитай, все соседи, да и захожие люди, не только не разумеют змеиные речи, а и боятся его друзей пуще огня. Но это мало заботило неразумного отрока, покуда судьба не занесла его в Херсонес. А там мальцу чуть и вовсе конец не пришел за такую малость, как кормление змей. И лишился бы живота, не появись бог весть откуда люди заморские, которые его из подземелья вытащили да увезли за тридевять земель. Этих-то витязей ни змеями, ни пламенем было не пронять, и оттого столь покойно у Федюни на душе сделалось, что, казалось, готов он был век с ними идти, куда прикажут. А уж тем паче, что шли они к самому что ни на есть заветному Светлояр-озеру.
Об этой земле, что под ясной озерной водой – о граде Китеже, – Федюня слышал, еще на коленях у прадеда сиживая. Сказывали, что в том краю стоит змеиного царя терем, и кто по тропе-волне к потаенному крыльцу дойдет, тому суть всякой вещи, всякого слова откроется. Оттого и мечтал Федюня до подводного града дойти, а коль повезет, то и до самого змеиного царя добраться. Да и то сказать, отчего не добраться, когда родился на свет в полуночный час на Ивана Купалу, так что всякий тайный путь точно солнцем высвеченный?! Поди, не зря Кочедыжником[10] прозвали.
Долго ли, коротко ли, где конным, где пешим, а добрался Федюня до Светлояр-озера. Да вот незадача: как воды расступились, он помнил, как в град входил – помнил. А далее точно сон дурной. Только-то и виделось – глаза огромадные, желтым пламенем горящие. Ни проснуться, ни взор отвести. А как очнулся – тропа средь вод, да только места незнакомые и люди, по всему видать, чужестранные и до жути диковинные. Хотя все, что они лопочут, понятно, но речь вроде как и незнакомая, нелюбезная. Нет, чтоб гостя к обеду пригласить – схватили, в железа заковали, повезли невесть куда.
«Насилу ушел, – подумал Федюня и тут же осекся. – Отчего же насилу?»
Привезли его в неведомый град к людям грубым да неласковым – это верно, а что ж касательно остального – так сущая безделица. Как притянули волоком на судилище, так и вздумалось отроку, что надо бы поспешать от того места подальше. Тут-то копья у стражи змеями обернулись, и путы сами собой наземь спали. Так что шел теперь Федюня по городской улице куда глаза глядят, да и сам не ведал куда.
Стражи у ворот, увидев незнакомца в чудном заморском платье, от чрезмерного усердия бросились преграждать ему путь. Глянул на них Федюня с укором, те и застыли в оторопи. Когда мимо отрок проходил, и словом не обмолвились – так и прошествовал через городские ворота. Да только за воротами, почитай, весь белый свет, а что там искать: может, к отчему дому путь-дорожку – так ведь нет отчего дома.
Закручинился было Кочедыжник, а потом хлопнул себя по лбу, точно умишко, задремавший в граде Китеже, обратно возвращался. Ведь други-то милые – дядька Лис и Камдель, витязь заморский – тоже по тракту нерукотворному под воду ушли! Может, и они нынче где-то поблизости обретаются? А может, и вся дружина княжья тут.
Федюня посторонился, пропуская мимо возы, запряженные волами.
– Подайте! – послышалось рядом. – Смилуйтесь, не дайте помереть от голода калеке убогому!
Только сейчас Федюня заметил, что по обочинам дороги сидят полдюжины нищих, протягивая руки к медленно катящимся возам.
– Здрав будь, почтенный, – поклонился Федюня ближайшему калеке, сидевшему в маленькой тележке, выставив сухие нехожалые ноги.
– Где уж там, – отмахнулся тот. – Здрав будь… Почтенный… Чего надо, малый?
– Вы тут у дороги сидите, может, слыхали – не объявлялся ли в здешних краях князь Мстислав с дружиной?
– Не знаю о таком, – покачал головой нищий. – Вот нынешний король Гарольд Английский, тот – да, объявился. Сказывают, прям из озера вышел. Да не один, а с целым войском! Врут, поди. Но складно врут.
– Ой, не врут, дяденька! – всплеснул руками Федюня. – А где ж ныне та рать?
– Так говорю же – в Лондоне. Где ж ей быть? Гарольд – всей тамошней земли король.
– А как отсель до того Лондона добраться?
– Эх, далече, малый. Ноги б ходили – ей-ей, сам отвел бы. А языком всех миль не перечтешь.
– Ну так пойдем. – Федюня протянул нищему руку, помогая встать.
Тот вознамерился было оскорбиться злой насмешкой или поведать глупому чужестранцу, как во время схватки при Фаулскирке опрокинувшаяся лошадь привалила молодого оруженосца Гарри из Суонси, навсегда лишив возможности двигаться иначе, как на этой злополучной тележке…
Он уже открыл рот для того, чтобы высказать мальцу горький упрек, но вдруг померещилось калеке, будто возле колеса тележки скользнула змеиная тень. Сам того не осознавая, схватился бедолажный за протянутую руку, и тут ноги его точно пламенем ожгло. «Куснула-таки, сволочь, – с досадой подумал он, вскакивая. – Сейчас, поди, и помру». Однако жгучая боль исчезла так же быстро, как и появилась, а он продолжал стоять.
– Пошли, – потянул за руку Федюня, словно удивляясь, почему его собеседник медлит.
Тот сделал шаг, еще один, ошарашенно глядя на собственные нижние конечности, затем подпрыгнул, выделывая замысловатое коленце, дробно отбарабанил ритм стремительной джиги по наезженному тракту.
– Йо-ха! – крикнул он, бегом устремляясь от города.
Ни слова не говоря, Федюня побежал вслед за ним.
– Ты видел? – указывая на улепетывающую невесть от кого парочку, спросил соседа один из соискателей лишнего пенни.
– Ага, – только и смог пробормотать тот.
– Слышь, а у Гарри-то ноги и впрямь неходячие.
– И то…
– А змею видел?
– Так ведь, как же…
– А ведь не было змеи! Мелькнула и пропала. Что ж такое выходит, Господи спаси?! – перекрестился первый нищий. – А ну, догоняем! Этакое не каждый день случается!
И оба «страдальца», не сговариваясь, вскочили на ноги и, позабыв о костылях, устремились вслед Федюне.
Григорий Гаврас с явным облегчением глядел, как почтенный отец Гервасий минует дворцовую стражу и покидает двор его резиденции.
– Ты правильно поступил, сынок. – Он повернулся к Симеону. – Я понимаю, как тебе сейчас тяжело, но, видно, тут уже ничего не поделаешь.
– Сие ведомо одному лишь Господу, – смиряя клокотавшее в груди буйство, выдавил турмарх. – Я не верю, что Никотея добровольно избрала себе в мужья какого-то никчемного алеманнского владетеля. Тут кроется тайна! Вероятно, севасту принудили дать согласие на брак! Я должен быть рядом с ней. Я должен ее вызволить! И если узнаю, что она в руках врагов…
– Прекрати, – оборвал его речь архонт. – Враг не стал бы брать Никотею в жены и сажать ее с собой на герцогский трон.
– И все же я не верю! – упорствовал младший Гаврас.
– Веришь или не веришь, суть дела это не меняет. Если Никотея еще и не стала герцогиней Швабской, то к твоему приезду станет ею наверняка.
Симеон шумно выдохнул, и ноздри его гневно раздулись.
– Молчи и слушай, – решительно остановил его отец. – Я понимаю твою любовь, твою безумную страсть, но до сего дня она приносила нам один только вред. Милостью небес ты вернулся в свой дом невредимым. И еще большей милостью после твоего возвращения не разгорелась война между Херсонесом и Киявой. Умерь свой пыл. Никотея не только прекраснейшая из женщин – она наша союзница. Вернейшая из наших союзников! Или ты забыл, что смерть брата по-прежнему не отомщена, и василевс, замысливший сокрушить дом Гаврасов, по-прежнему властвует в Константинополе как ни в чем не бывало? Я верю, что Господь не оставляет нас милостью своей, и именно поэтому Никотея сейчас пребывает в сердце империи франков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9